Глава 3
Абсолютно неправильный мир

Шесть дней», – послышался смех. «Шесть дней», – прошуршали старые высохшие газеты. Но когда Трисс проснулась, слова опять растаяли, превратившись в шепот листьев за окном.

Трисс открыла глаза. Что-то кололо ей щеку. Она потянулась, вытащила сухой лист из волос и уставилась на него. Постепенно она вспомнила, что делала накануне вечером. Она и правда вылезла через окно, объелась паданцев, а потом пришла на берег Гриммера в надежде, что он заговорит с ней? Она прокладывала путь среди воспоминаний с неверием, словно хозяин, изучающий грязь, ночью занесенную в дом лисами. В волосах нашлись еще листья, она торопливо выбрала их и выкинула из окна. Грязные ноги вытерла носовым платком. Ее ночная рубашка испачкалась и покрылась пятнами, но, может быть, ей удастся тайком пронести ее в прачечную.

«Никто меня не видел. Никто не знает, что я сделала. И если я никому не расскажу, то будто ничего и не было. И я не стану это больше делать. Сегодня мне лучше. Я оденусь, пойду завтракать, и все увидят, что я выгляжу намного лучше… и это станет правдой».

Мать встретила ее появление с радостью:

– Трисс! Ты встала! О, как хорошо, что тебе лучше.

Голод наконец сломил защиту Пен. Она поставила свой стул как можно дальше от остальных членов семьи и обиженно склонила голову над тарелкой. И ела с видом приговоренного узника. С фермы только что принесли и сварили свежие яйца, аккуратно усадив их в подставки рядом с тостами. Волчья стая, завладевшая желудком Трисс, все еще хотела пищи, но она заставила себя есть медленно и аккуратно и остановилась, доев свою порцию.

«Вот видите? Мне сегодня лучше».

После завтрака они отправятся домой. Все будет в порядке, как только они вернутся.

Оказавшись в своей комнате, Трисс быстро сложила вещи в свой красный чемоданчик. Последней была Ангелина, ее кукла. Красивая большая немецкая кукла размером с младенца. Ее лицо не сияло, как обычно фарфор, но обладало матовым блеском живой кожи, аккуратно нарисованными ресницами и изящными бровями. Нарисованные губы приоткрывались, демонстрируя белые зубки. Кудрявые волосы были светло-каштановыми, как у самой Трисс, и одета она была в бело-зеленое платье с узорами в виде плюща.

Разум Трисс сыграл с ней странную шутку и она смотрела на свои вещи так, словно видит их впервые. Незнакомая мысль своевольно закралась ей в голову. «Как будто мне все еще шесть лет. Как будто я в том возрасте, когда погиб Себастиан». Она уставилась на Ангелину со странным ощущением, словно в ней заворочался червячок стыда и удивления.

– Что ты здесь делаешь? – тихо спросила она. – Мне одиннадцать лет. Почему я до сих пор ношу с собой куклу?

Эти слова еще висели в воздухе, когда кукла в ее руках шевельнулась. Сначала задвигались глаза – прекрасные серо-зеленые стеклянные глаза. Они медленно повернулись, уставившись в лицо Трисс. Потом открылся маленький ротик.

– Что ты здесь делаешь? – эхом повторила она слова Трисс с яростью и изумлением, голосом холодным и мелодичным, как звон чашки. – Ты что о себе возомнила? Это моя семья.

Воздух покинул легкие Трисс. Тело застыло, иначе кукла, без сомнения, выпала бы из ее рук. «Это фокус, – отчаянно сказала она себе. – Должно быть, это проделки Пен».

Она почувствовала, как кукла шевелится, хватается за рукава Трисс и садится, запрокидывая голову, чтобы лучше рассмотреть ее. Стеклянные глаза сфокусировались, кукла вздрогнула и задрожала. Ротик открылся, и она издала низкий неестественный стон ужаса.

– Нет! – всхлипнула она и задергалась, ее голос переходил на крик. – Ты неправильная! Не трогай меня! Помогите! Помогите! Уберите ее от меня!

Она замахала крошечными фарфоровыми кулачками, и ее крик перешел на одну пронзительную ноту, словно сирена. Сквозь окно Трисс заметила, что ласточки в ужасе выпорхнули из своих гнезд под свесом крыши. Побелка на потолке треснула, и посыпалась краска. Рот куклы открылся еще шире, и от ее вопля начало резать в ушах. Трисс была уверена, что все домашние и проходящие мимо остановились в изумлении.

– Прекрати! Прекрати! – Она потрясла куклу, но бесполезно. – Пожалуйста!

В панике она попыталась заткнуть куклу шерстяной шалью, но только слегка приглушила крик. Наконец в приступе крайнего отчаяния она изо всех сил швырнула куклу через всю комнату. Звук, с которым та ударилась головой об стену, прозвучал выстрелом, и вопль стих, сменившись леденящей тишиной.

Трисс приблизилась к Ангелине. Бум… бум… бум… Ее сердце колотилось так, как полицейский колотит в двери преступника. Она перевернула куклу носком туфли. Лицо Ангелины треснуло от уха до уха. Ее рот все еще был открыт, и глаза тоже. Трисс упала на колени.

– Извини, – испуганно прошептала она. – Я… я не хотела…

Ее найдут на коленях перед Ангелиной, как убийцу над трупом. Запаниковав, она вытащила часть дров из корзины рядом с камином, засунула сломанную куклу поглубже и вернула дрова на место. Может быть, никто не найдет ее до отъезда.

Дверь неожиданно распахнулась в тот момент, когда Трисс поднялась на ноги. Она резко повернулась с виноватым видом, в горле пересохло. Наверняка кто-то пришел узнать, что за ужасные крики. Что она может придумать в качестве объяснения?

– Ты готова? – Ее отец был одет в пальто и водительские перчатки.

Трисс молча кивнула. Он глянул в окно.

– Что-то птицы расшумелись этим утром, не так ли? На улице, ожидая, когда отец заведет машину, Трисс спрятала руки глубоко в карманах, чтобы никто не видел, как они дрожат.

Со всех сторон она была окружена любовью, и при этом еще никогда Трисс не чувствовала себя такой одинокой. Она никому не могла рассказать, что только что произошло. На самом деле чем дольше она молчала, тем труднее было заговорить. И что она могла сказать?

«Ангелина пошевелилась и заговорила, а потом закричала. И я ее убила. Этого не было, этого не было, этого не было… Но если этого не было, тогда это все в моей голове. Значит, со мной что-то не так. Значит, я очень-очень больна».

Обычно болеть было хорошо и даже спокойно. Но это какая-то неправильная болезнь. Трисс не хотела, чтобы болезнь была у нее в голове. Одна мысль об этом вызывала такой же ужас, как если бы она смотрела в темный колодец без дна. Если она скажет родителям, что у нее что-то не так с головой, они не отнесутся к этому с обычной добротой, не станут давать ей комиксы и новые таблетки и утешать ее словами «не перенапрягайся, пока не окрепнешь». Они будут серьезно волноваться и слушаться докторов. «Я не хочу, чтобы меня увезли и гипнотизировали или делали дырки в голове…»

Так что Трисс молча стояла у машины, сгорбившись под золотистыми утренними лучами, и чувствовала себя чудовищем. Каждый раз, когда ее родители возвращались в дом за очередной забытой вещью, она напрягалась. «Пожалуйста, не смотрите в корзину с дровами. Давайте поедем, пожалуйста, давайте скорее поедем…»

Она чуть не выпрыгнула из кожи, когда из дома послышался громкий крик отца.

– Я нашел ее! – В голосе угадывалось напряжение и едва сдерживаемый гнев.

Сердце Трисс упало. Но отец вынес на свет солнца не Ангелину. Это оказалась залитая слезами Пен. Девочка вопила и пыталась ударить отца пятками по коленям.

– Она пряталась на чердаке.

– Я не поеду! – Слова Пен можно было понять с трудом. Ее приступы ярости сопровождались гримасами и топаньем ног. Обычно она кричала до хрипа, и ее неразборчивые слова терялись в торнадо ее злости. – …Увидите, она лжет… вы не заставите меня сидеть с ней… всех вас ненавижу!

Трисс скользнула на заднее сиденье через одну дверь, а Пен засунули через другую. В машине Пен с враждебным видом свернулась в тугой клубок и прижалась к двери, чтобы оказаться как можно дальше от Трисс. «Она считает, что я притворяюсь больной, – вяло подумала Трисс. – Притворяюсь, чтобы привлечь внимание. Внимание, которое хочет заполучить она. Если бы только она была права». Отец Трисс сел на водительское сиденье и повернул ключ. Раздался негромкий визг, потом двигатель фыркнул и заурчал. Наконец, наконец-то они поехали.

Семейным автомобилем был блестящий «санбим» мятного цвета с фарами, похожими на удивленные круглые глаза. День был ярким, поэтому крышу машины опустили, и Кресченты ехали под открытым небом и солнцем. С почти болезненным облегчением Трисс наблюдала, как их коттедж исчез вдали, и вот они уже неслись по дорогам на головокружительных тридцати милях в час. Волосы Трисс развевались вокруг лица, и по мере того как место преступления оставалось все дальше, узлы в ее желудке ослаблялись. Может быть, болезнь тоже можно оставить позади, точно как плохо припрятанный трупик.

Холмы вставали под ними дыбом, словно дурные ослы, а дорога извивалась, будто пытаясь их сбросить. Склоны изгибались, вздымались и опускались по бокам машины. Потом промелькнул написанный белой краской знак. Оксфорд туда, восемьдесят пять миль, Элчестер сюда, двадцать миль. Трисс прислонилась щекой к прохладной деревянной панели на двери автомобиля, цепляясь за знакомые ощущения. «Я в безопасности. Я еду домой, в Элчестер».

Первое, что бросается в глаза на подъезде к Элчестеру, – это мосты под общим названием «Три Девы».

Самая впечатляющая из Дев пересекает широкое устье реки Эл одним длинным элегантным пролетом, изящная арка моста, покрашенная в песочно-золотой цвет, на фоне сверкающей голубой воды видна на мили вокруг. Второй мост вытянулся высоко над городом, поддерживаемый восемью элчестерскими холмами, один из которых недавно был увенчан зданием из бледно-розового камня в форме пирамиды – строящимся вокзалом. Последний мост соединяет город с противоположным склоном долины. Все три моста поддерживают в воздухе недавно построенную железную дорогу.

Все сходились на том, что до сооружения Трех Дев Элчестер был «на спаде», что означало медленную и печальную гибель – так разрушается замок из песка под каплями дождя. Потом Пирс Кресчент выступил со своими планами по строительству Трех Дев и продемонстрировал, что, несмотря на наступающую реку и неудобные холмы, в Элчестер можно проложить железную дорогу. Все называли мосты чудом инженерной мысли. Они всё изменили, деньги поплыли в город рекой, и теперь Кресчент был одним из самых известных и уважаемых людей в Элчестере.

При виде Трех Дев Трисс всегда охватывала гордость. Когда «санбим» повернул на широкую магистраль, идущую вдоль сверкающей глади Эла в сторону нахохлившейся серо-черепичной громады Элчестера, она вертелась до тех пор, пока могла держать в поле зрения мосты. Но сегодня ощущение теплоты сменилось горьким послевкусием, когда она вспомнила подслушанный разговор и газетную статью. Если кто-то действительно пытался напугать отца, имеет ли это отношение к его работе?

Отец Трисс не поехал в суетливое холмистое сердце Элчестера с его лабиринтом мостов и зигзагами лестниц. Вместо этого он свернул в более спокойные районы, где аккуратными квадратами стояли большие трехэтажные дома и у каждого был маленький парк. «Санбим» въехал в один из таких парков, и Трисс на заднем сиденье медленно выдохнула. Дома.

Трисс вошла следом за членами семьи в дом, и ее сердце упало. Она ожидала, что, как только она вернется, все сразу встанет на свои места. Переполненная вешалка для шляп, вощеный паркетный пол и приглушенно-желтые обои в китайском стиле были знакомы или казались знакомыми, но внутри ничего не щелкнуло.

– О боже, кто это натворил? – Мать Трисс указала на комья земли на гладком чистом полу. – Кто из вас забыл вытереть ноги? Пен?

– Почему ты смотришь на меня? – взорвалась Пен, однако ее яростный взгляд был направлен на Трисс, а не на мать. – Почему все всегда думают, что это я?

Она с грохотом взлетела вверх по лестнице, и послышался стук сердито захлопнутой двери. Мать вздохнула.

– Потому что это всегда так, Пен, – утомленно пробормотала она, потирая переносицу.

– Маргарет позаботится об этом завтра, когда придет, – сказал Пирс, успокаивающе кладя руку на плечо жены.

Маргарет – женщина, которая приходила к Кресчентам по утрам на пару часов, чтобы прибраться.

– О, надо предупредить Маргарет, что мы рано вернулись, – вздохнула мать. – Найти кухарку и сказать ей, что мы уже дома и она нам нужна. Я сказала, что она может взять отпуск на несколько дней, пока мы в отъезде, и если она уехала к сестре в Честерфилд, не знаю, что мы будем делать. Надо убедиться, что эта девушка, Донован, выехала, и написать в агентство по найму с просьбой найти другую гувернантку. И если я не пошлю весточку мяснику и пекарю, завтра нам ничего не привезут.

В памяти Трисс что-то шевельнулось. «Девушка Донован» – это мисс Донован, последняя гувернантка дочерей Кресчент, которую только что уволили за ветреность. Предыдущие гувернантки получали замечания за «молчаливую надменность», «излишнюю самоуверенность» и за то, что водили девочек в музеи и парки, где Трисс могла простудиться. Трисс больше не волновалась по поводу гувернанток. Если она позволит себе привязаться к кому-то из них или стараться хорошо делать уроки, она будет тосковать, когда они уйдут.

– Селеста, – тихо проговорил отец с нарочитым спокойствием, – может быть, первым делом ты хочешь посмотреть, не пришли ли новые письма, пока мы были в отъезде?

Мать бросила вопросительный взгляд в сторону пустой корзины, где собиралась домашняя почта, потом в ее весенне-голубых глазах мелькнуло понимание. Она облизнула губы и повернулась к Трисс с теплой мягкой улыбкой.

– Милая, ты не хочешь подняться наверх, разобрать вещи и прилечь отдохнуть?

Само воплощение покорности, Трисс кивнула и направилась к себе. Однако, выйдя на лестничную площадку и оказавшись невидимой для родителей, она остановилась. Опять это. Разговор за ее спиной. Жуя губу, она открыла и закрыла ближайшую дверь, изображая, что входит в комнату. Прислонившись к стене, она ждала и вскоре была вознаграждена звуком голосов.

– Пирс, ты имеешь в виду те письма? Я думала, мы договорились, что больше не будем читать письма от того человека…

– Я знаю, но прямо сейчас нам надо понять, это он напал на Трисс или нет. Если он пытается запугать меня, возможно, там будет письмо от него самого, а не как обычно. Если он отправил в наш адрес угрозы или требования, по крайней мере, мы будем знать.

Услышав шаги по ступенькам, Трисс собралась бежать, и ее охватила паника, просочившаяся в нее, словно холодная вода в туфли. «Какая из этих комнат моя?» Но нельзя было терять ни минуты. Шаги приближались к лестничной площадке. Трисс открыла ближайшую дверь, юркнула внутрь, быстро и аккуратно прикрыв ее за собой.

Темную комнату освещали только солнечные лучи, едва проникавшие сквозь плотные янтарно-желтые занавески. Воздух пах усталостью, как пахнут старые вещи, аккуратно сложенные в ожидании особого случая, который так и не наступает. Трисс затаила дыхание и прижалась ухом к двери. Снаружи донеслись звуки шагов, поднимавшихся по лестнице, тяжелых шагов, по которым она поняла, что это отец. Вскоре она услышала, как он разговаривает в кабинете своим громким, ясным «телефонным» голосом. Телефон в доме появился относительно недавно и все еще раздражал своей новизной и резкими настойчивыми звонками. Иногда было такое впечатление, будто отец Трисс считал, что должен подавить его силой характера, на случай если телефон захочет завладеть домом.

Трисс испытала облегчение. «Он меня не услышал. Но где я? Это не моя комната. Она слишком большая для меня». Ее глаза медленно приспособились к полумраку, и Трисс охватило беспокойство, когда она осознала, насколько сильно промахнулась. «О нет, только не здесь! Мне нельзя здесь находиться!»

Конечно, она узнала комнату. Ничего не изменилось с тех пор, когда она заходила сюда в последний раз. Ничего не сдвинулось с места. Кровать застелена чистым бельем. Выщербленная поверхность стола вытерта и отполирована. Телескоп тоскует в углу, сложив треножник, словно лапы мертвой долгоножки. На верхней полке стоят книги об исследовании Арктики, астрономии и самолетах-истребителях, а также ряд потрепанных детективов в зелено-желтых обложках. На нижней полке от края до края аккуратно расставлены фотографии. По мере того как ее взгляд скользил по полке, мальчик превращался в юношу, а потом в мужчину, и на последней фотографии он был запечатлен в военной форме и с напряженным лицом человека, ожидающего подходящий момент, чтобы задать очень важный вопрос. Себастиан.

Время от времени Трисс приводили в эту комнату, словно в гости к больному родственнику. Однако вторгнуться сюда без разрешения считалось худшим из проступков, практически святотатством. Трисс знала, что ей надо немедленно уйти отсюда, но поймала себя на том, что ее охватило преступное волнение. Она двинулась в глубь комнаты.

Спальня производила впечатление храма. Было очевидно, что это священное место с множеством правил, которые ты рискуешь нарушить. Себастиан и правда был храмом, и все обладали сокровенным знанием, что и когда они должны чувствовать.

«Сейчас мы подумаем о милосердии. Сейчас мы пожалеем бедных. Сейчас мы простим наших врагов. Все мы очень любили Себастиана. Все мы очень расстроились, когда он погиб. Все мы вспоминаем его каждый день».

«А я?» Трисс с любопытством провела пальцем по стеклу фотографии в военной форме. На пальце осталась полоска пыли. «Я любила его? Мне грустно? Я его вспоминаю?» У Трисс было сильное, но расплывчатое чувство, что когда-то все было лучше и все были счастливее. В ее мыслях Себастиан был связан с этими «лучше» и «счастливее».

Она вспомнила смех. Себастиан говорил то, что никто другой не осмеливался сказать, и от этого она смеялась. А теперь Себастиан был другим, особенным – тем, кто нуждался, чтобы о его вещах заботились еще больше, чем о ней. Тем, кто ничего не говорил во время семейных бесед, но чье отсутствие оставляло водовороты и вихри в словах других людей.

Если Трисс застигнут здесь, даже у нее будут неприятности. Может, у нее и есть особые привилегии оттого, что она на грани смерти, но он перешел эту грань и тем самым превзошел ее. Атмосфера комнаты так ошеломляла, что Трисс не сразу осознала, что слышит отчетливые быстрые шаги матери, поднимающейся по лестнице. Скрипнула ступенька, и, к своему ужасу, Трисс увидела, что ручка двери поворачивается. «Мама идет сюда!»

Спрятаться можно было только в одном месте. Трисс бросилась на пол и забилась под кровать в тот момент, когда дверь распахнулась. «Я же обычно не веду себя так, – беспомощно подумала она, когда в поле ее зрения появились обтянутые чулками щиколотки матери и туфли с пряжками. – Я не шарю по чужим комнатам, не прячусь и не шпионю». Но все же она лежала тихо, как мышь, и наблюдала, как ее мать включает свет, садится за стол и отпирает ящик.

Сквозь бахрому покрывала Трисс видела, как мать осторожно приоткрыла ящик стола буквально на полдюйма. В щели сразу же показались бумажные уголки, словно в ящик натолкали кучу конвертов и они пытались вырваться наружу. Губы матери сжались, и ее рука нервно дернулась, как будто конверты были горячими и она боялась к ним прикоснуться. Потом она сжала челюсти, вынула один конверт и разорвала его.

Лицо матери не изменилось. Не изменилось, но Трисс почувствовала, что она прикладывает большие усилия, чтобы сохранять бесстрастность. Трисс находилась слишком далеко, чтобы разобрать слова, но ее поразила белизна бумаги. Она выглядела чистой, хрустящей и новой – в комнате, где ничего не должно быть чистым, хрустящим или новым. Руки матери задрожали. Наконец она издала жалобный всхлип – нечто среднее между стоном и вздохом, затолкала конверт и письмо обратно, захлопнула ящик и заперла его на ключ.

Письма. Стол Себастиана был полон недавно пришедших писем. Ее мать пришла посмотреть, нет ли новых.

Но почему они лежат в столе Себастиана? Кто их сюда положил? И как они могли проникнуть в дом, в запертый ящик? Вся сцена представлялась сном, нелепым, но пропитанным неизмеримыми зловещими смыслами, полным знакомых вещей, превратившихся в чужие. Неожиданно весь мир показался Трисс абсолютно неправильным.