Гнев – чувство, всецело завладевшее мною, – жгучая ярость. Я проклинала немцев на их языке и на своем. Но какой смысл в этих проклятиях, кроме возможности выплеснуть бушующие внутри эмоции? В одной семье была маленькая сирота – Агнесса, жертва Гражданской войны в Испании. Девочку удочерила французская пара, и вот теперь малышка снова, второй раз за свою короткую жизнь, лишилась родины. Были в то время люди, которых нацистский режим не коснулся напрямую, и потому они не испытывали ненависти к фашистам. Но были и другие, охваченные горем за судьбу своей страны; с посеревшими лицами и плотно сжатыми губами, они молча принимали страдания.

Теперь и у нас в Челси хлопот прибавилось. Беженцы направлялись в Лондон, их всех нужно было принять и обустроить. Колледж Святого Марка превратили в пересылочный пункт. Оттуда нуждающихся во врачебной помощи отправляли в Чейн-госпиталь – бывшую детскую больницу на набережной Темзы, где в настоящий момент разместился пункт первой медицинской помощи, которым заведовала Аделаида Лаббок. Большинство беженцев страдали от пережитого шока, психического и физического истощения, а также от ран и болезней. Однажды меня попросили явиться туда в качестве переводчика. Выяснилось, что мне предстоит работать с пациентом доктора Элис Пеннелл. Сестру Элис – знаменитую Корнелию Сорбаджи, королевского адвоката – я прекрасно знала: мы познакомились и подружились в Бомбее. Сестры принадлежали к небольшой этнической группе «парсы», выходцам из Ирана. Как и ее сестра, доктор Элис была выдающимся человеком, общение с ней доставляло огромное удовольствие. Она носила красивые сари, обладала восхитительным чувством юмора, острым умом и широким кругозором, обогащенным путешествиями и научными занятиями.

В том же госпитале я встретила еще одну мою знакомую из Индии, леди Бентхолл, с ней последний раз мы виделись в Калькутте. Она занималась оформлением документов для беженцев, у нее имелся даже свой небольшой офис в больничной администрации. Сын Рут Бентхолл, Майкл, – с ним мы тоже подружились в Индии – был танцором балета, но сейчас собирался в армию. Необходимость идти на фронт ничуть не смущала его, единственное, о чем беспокоился Майкл, – не повредит ли его ногам долгое ношение солдатских сапог. Ноги артиста балета – подлинное сокровище, и к ним следует относиться с должным вниманием. Рут, маленькая и хрупкая на вид, на удивление эффективно справлялась с работой. Казалось, эту женщину ничто не может смутить или вывести из себя. Я завидовала ее спокойной уверенности и хладнокровию, с которым она решала порой непростые задачи, связанные с огромным наплывом беженцев. Рут не пасовала ни перед чем, она просто шла вперед и добивалась результата. Странно было вспоминать Калькутту с блестящими вечеринками, балами, скачками и нескончаемым водоворотом светских развлечений. Какими невообразимо далекими казались нам эти дни теперь, когда мы сидели в офисе Рут посреди переполненной лондонской больницы. Словно минули годы и прежний мир бесследно исчез вместе с его беззаботными радостями. А еще я узнала, что именно Рут Бентхолл попросила направить меня в госпиталь в качестве переводчика, она сама обращалась к командиру моего подразделения медицинской службы.

Маленькие пациенты детского госпиталя на Чейни-Уок уехали в эвакуацию. Прогуливаясь по набережной, я больше не видела ребятишек, прильнувших к высоким больничным окнам, или тех, кому позволили выйти на балкон и посмотреть на проходящие по реке катера. Для людей, потерявших дом и вынужденных покинуть родину, пребывание в госпитале было мучительным: палаты и длинные коридоры казались им неприветливыми и холодными. Лишенные привычного уюта, который так ценят бельгийцы, они чувствовали себя несчастными. Мы всячески поддерживали наших подопечных и уверяли, что вскоре их переселят туда, где они смогут вести более нормальную жизнь.

Жители Челси откликнулись на призыв о помощи и взялись собирать для беженцев одежду, посуду и мебель. Одежду раскладывали на длинных столах в Большом зале Кросби-холла^[34], где в прошлом находилось общежитие для иностранных стипендиатов. Разбирать и сортировать вещи помогала Элизабет Фицджеральд, сестра Денизы, с которой мы вместе работали в диспетчерской ратуши.

Пункт выдачи одежды напоминал церковный рождественский базар. Высокие арочные своды Кросби-холла только усиливали впечатление праздничной распродажи. Некоторые наряды, которые жертвователи сочли подходящими для беженцев, поистине приводили в изумление. Цилиндры, фраки, бальные платья, веера, старинные гамаши, экстравагантное нижнее белье. Порой начинало казаться, что жители Челси постоянно расхаживают в маскарадных костюмах, хотя на самом деле люди просто избавлялись от ненужного хлама. Многие затем запирали дома и уезжали подальше от Лондона.

Элизабет отвечала за несколько столов, на которых были разложены эти странные облачения. Она и ее помощник, молодой веселый парень, смешили окружающих, примеряя их. Среди кучи тряпья они отыскали ночную рубашку из шерстяного шетландского кружева, которую кто-то неудачно постирал, так что рубаха растянулась от одного конца стола до другого.

Подбор одежды для каждой семьи был серьезным делом и осуществлялся в соответствии с особым перечнем. Однако шляпки не входили в список вещей первой необходимости, поэтому доступ к ним не был ограничен. Женщины, задыхаясь от восторга, набрасывались на груды модных головных уборов, выхватывая самые причудливые и кокетливые, при этом почему-то совершенно не обращали внимания на вполне практичные предметы одежды, наваленные ворохом на столе с табличкой «рейтузы для верховой езды».

Некоторые с откровенным недоумением разглядывали старинные облачения и признавались, что в жизни не видели ничего подобного. Пожалуй, если смотреть непредвзято, нам следовало бы согласиться – трудно поверить, что когда-то люди могли носить такое!

Элизабет с поразительным терпением демонстрировала один наряд за другим. Мне казалось, у моей подруги обнаружился несомненный талант продавца. Я стояла рядом, наблюдала за тем, как она искусно подчеркивает достоинство каждого предмета, и аккуратно переводила слова Элизабет на фламандский.

Некоторые волонтеры вызвались убирать помещения, предназначенные для беженцев. Здесь я вновь встретилась с Элизабет и ее младшим братом-подростком. Они работали в паре. Нас снабдили ведрами, мылом, щетками, посадили в микроавтобус и развезли по домам, пообещав забрать в конце дня. Они делали это не потому, что мы уставали и к концу дня едва держались на ногах, – нет, организаторы желали убедиться, что все моющие средства благополучно вернулись на склад. Иногда нам часами приходилось ждать обещанного фургона. Уборка домов – тяжелая грязная работа, но нам нравилось трудиться сообща. В больнице я научилась отлично мыть пол. В палате должно быть чисто как в операционной – таков был стандарт, установленный старшей сестрой, за соблюдением которого она строго следила. Теперь в этих домах, пустовавших с сентября прошлого года, закопченных и пыльных, мои навыки поломойки пришлись как нельзя более кстати. Миссис Фрит со свойственным ей энтузиазмом настояла на том, чтобы помогать мне. Вдвоем мы отлично справлялись.

Однажды Элизабет и Пол пригласили нас к себе домой, в Королевский госпиталь, где их отец Морис Фицджеральд работал секретарем, а мама, Сюзанна, переводчиком среди франкоязычных беженцев. Сюзанна была наполовину бельгийкой, так что в их семье свободно говорили на двух языках – английском и французском.

Меня всегда очаровывало прекрасное здание Королевского госпиталя. Основанный в 1684 году госпиталь приобрел всемирную известность благодаря своим обитателям – знаменитым пансионерам Челси в форменных алых мундирах, – а также проводимой здесь ежегодной выставке цветов. История госпиталя завораживает, а красота творения архитектора Кристофера Рена не перестает восхищать и по сей день. Кое-кто из жильцов пансиона частенько заглядывал ко мне в мастерскую по воскресным дням после службы в церкви выпить пива и поболтать. Некоторых я просила позировать. Старики с удовольствием соглашались. Им нравилось сидеть неподвижно, важно глядя в пространство; кроме того, они были не прочь получить несколько шиллингов за сеанс. Прогуливаясь по набережной Темзы, я непременно останавливалась перед Королевским госпиталем, чтобы полюбоваться его изящным фасадом. Однако внутри оказалась впервые. Вскоре я стала постоянным гостем у Фицджеральдов, квартира которых находилась в левом крыле Королевского госпиталя.

В мой первый визит меня провели в библиотеку, где я познакомилась с Сюзанной Фицджеральд. Библиотека – самая совершенная комната, какую мне когда-либо доводилось видеть: оформленная в стиле неоклассицизма «братьев Адам» с настенными панелями мягкого яблочно-зеленого цвета и камином изысканных пропорций, она словно подчеркивала теплоту и обаяние хозяйки дома. Я немедленно влюбилась в Сюзанну и в остальных членов этой приветливой и дружной семьи. Старший сын, Морис Фицджеральд, в то время находился со своим полком на Дальнем Востоке.

В тот первый визит Морис-старший провел меня и в ту часть здания, где жили пансионеры, я получила возможность взглянуть на поражающие своим убранством парадные помещения – прежде всего Большой зал, часовню и столовую, а также небольшие кабинки, где обитатели пансиона при желании могли поесть отдельно от остальных. Внутренние интерьеры сохранились в своем первозданном виде. Удивительно было стоять перед колоннадой Королевского госпиталя и читать венчающую ее латинскую надпись: «In Subsidium et Levamen emeritorum Senio Belloque Fractorum, condidit Carolus Secundus auxit Jacobus Secundus, perfecere Gulielmus et Maria, Rex et Regina, Anno Domini MDCXCII»^[35], представляя, что, возможно, на этом самом месте некогда стояла Нелл Гвин и наблюдала за тем, как ее мечта – построить приют для старых солдат, «сломленных возрастом и войнами», – воплощается в жизнь. Вероятно, рядом с ней стоял и сам король, который начал строительство, чтобы доставить удовольствие своей возлюбленной. Карл II пригласил лучшего архитектора тех времен, Кристофера Рена, а тот с присущим ему рвением взялся за дело. Прославенный зодчий превзошел самого себя, создавая это величественное и благородное здание.

Во время Первой мировой войны Королевский госпиталь подвергся бомбардировке с борта германского цепеллина. Об этом событии напоминает специальная табличка. В 1940 году старые солдаты горько сожалели, что не могут воевать в составе регулярной армии, однако многие пытались записаться в добровольческие отряды. Меня познакомили со стариком лет восьмидесяти, который, получив отказ, написал в министерство авиации. В своем послании пожилой вояка сообщал, что не сможет сесть за штурвал самолета, поскольку никогда не учился летному делу, но вполне может сидеть на хвосте аэроплана, нажимать на гандшпуг и сбрасывать бомбы. Он получил потрясающий ответ из министерства, в котором солдата сердечно поблагодарили и заверили, что, если его услуги понадобятся, с ним немедленно свяжутся. Старик с величайшей гордостью продемонстрировал документ мне. Кем бы ни был автор этого письма, он, безусловно, был понимающим человеком.

Часовня госпиталя была подлинной жемчужиной архитектуры. Лучи предзакатного солнца пронизывали ее, наполняя пространство мягким золотистым светом. Здесь царил глубокий покой, даже несмотря на видимые признаки войны снаружи – висящий в небе аэростат, мешки с песком, заграждения из колючей проволоки и перекопанные овощными грядками цветники, – ничто не могло разрушить атмосферу тихого умиротворения. Королевский госпиталь был местом, где усталые воины могли провести последние годы жизни в праздности и комфорте, хотя они частенько ворчали из-за разных мелочей – законная привилегия старых солдат.

Сюзанна и я входили в Женский комитет помощи беженцам. Наши собрания проходили в доме Уистлера^[36] на Чейни-Уок. Однако мне трудно было сосредоточиться на обсуждении, часто переходящем в бурные споры, которые вели мои коллеги. Само пребывание в этом месте казалось мне сказкой, я была настолько очарована красотой дома, что хотелось рассмотреть каждую деталь. Здесь Уистлер жил и работал. А здесь, стоя перед окном, писал вид на свою любимую Темзу. Я поймала себя на том, что постоянно представляю этого невысокого энергичного человека: вот он взбегает по лестнице, вот заходит в гостиную, садится на кушетку. Вместо того чтобы слушать дрязги комитетских женщин, я думала о беспокойной, полной событий жизни художника, о его победах и поражениях. В конце концов решено было, что каждый член комитета возьмет под свою опеку несколько домов в нашем районе, в которых поселили беженцев, и станет для них чем-то вроде marraine^[37]. Мне достались участки на Тедуорт-сквер и Ройял-авеню – там жили бельгийцы, говорившие на фламандском.

Большую часть времени я проводила со своими подопечными, при необходимости меня также вызывали на работу в пункт первой медицинской помощи и в диспетчерскую ратуши. Марджери Скотт, журналист и радиоведущая, поначалу помогала в больнице доктору Элис Пеннелл, но затем ее перевели в ратушу, где она занималась устройством беженцев, а в дальнейшем и жителей Лондона, чьи дома разбомбили. Кроме того, она вела передачу на радио, в которой рассказывала о жизни беженцев, оказавшихся в Англии.

Капитуляция короля Леопольда 28 мая 1940 года вызвала волну возмущения среди бельгийцев. Им, похоже, и в голову не приходило, что король мало что мог сделать, оставшись в захваченном Брюсселе, да и собственное их массовое бегство не улучшило ситуацию. Политические новости стали причиной ожесточенных споров, переходивших порой в серьезные потасовки, между этими людьми. Мне дважды пришлось звонить в больницу на Чейни-Уок и вызывать скорую помощь пострадавшим. Меж тем нас самих все больше тревожила безопасность Британского экспедиционного корпуса, переброшенного в Бельгию в составе союзных войск. Что, если они попадут в ловушку и не сумеют вовремя покинуть страну, которая вот-вот будет полностью оккупирована, как это уже произошло с Данией и Голландией?