Глава вторая

У меня было несколько друзей из Германии и Австрии, бежавших в Англию от нацистского режима. Они не переставали названивать мне по телефону, и чем тревожнее становились новости, тем больший ужас охватывал людей. Мои друзья недоумевали, почему мы недостаточно серьезно относимся к угрозе, исходящей от страны, которая вынудила их стать беженцами. Одной из таких знакомых была Рут. Муж развелся с ней на основании закона «О гражданах Третьего рейха», регулировавшего браки между арийцами и евреями. Рут перебралась в Великобританию вместе с маленькой дочерью Карлой. Женщина еще не до конца оправилась от кошмара нацистских «чисток», когда вся ее родительская семья сгинула в концентрационном лагере, теперь же, читая сообщения в газетах и слушая новости по радио, она и вовсе находилась на грани нервного срыва. Рут не только звонила мне по несколько раз в день, но и писала длинные письма. Я стала опасаться знакомых толстых конвертов с адресом, выведенным фиолетовыми чернилами, и старалась не обращать внимания на настойчивую трель телефона. Больше всего Рут боялась, что, когда Британия вступит в войну, ее как немецкую беженку отправят в концлагерь.

Убеждать Рут, что в Англии нет лагерей, было бесполезно. Она твердила свое: во время Первой войны всех немцев держали за колючей проволокой где-то на островах в самой дикой части Британии. Никакие доводы не могли переубедить несчастную женщину. Рут снова и снова повторяла, что, поддерживая дружбу с другими беженцами, я подвергаю опасности ее и Карлу, поскольку кое-кто из них может оказаться нацистским шпионом. Моя знакомая становилась все более истеричной и навязчивой. И хотя мне было безумно жаль бедняжку, общение с ней стало тяготить меня. В начале недели Невилл Чемберлен вернулся из Шотландии^[13]. Премьер созвал совещание Кабинета министров, где было принято решение привести в боевую готовность отдельные подразделения армии, флота и служб противовоздушной обороны, а также был объявлен призыв гражданского резерва медицинских сестер.

Я задавалась вопросом, было ли совпадением то, что все немецкие девушки, нанятые моими друзьями в качестве помощниц по хозяйству, вернулись в Германию под предлогом летних каникул. Еще несколько моих знакомых немок уехали в Балтийские страны, которые также могли поддержать Германию. Рут буквально захлебывалась от волнения: «Их всех отозвало начальство, – настаивала она. – Поинтересуйся у любого знакомого тебе немца, ездит ли он в отпуск в Германию или Балтию».

Откуда Рут было известно о таких вещах? Но тем не менее она знала об этом. Полагаю, среди переселенцев из Германии действовало нечто вроде сарафанного радио, как и среди беженцев с Востока. «Будет война, – совершенно обезумев от ужаса, восклицала Рут. – А мне некуда идти. Я не могу вернуться в Германию, там меня ждет концлагерь, если останусь – нас тоже отправят в лагерь. Ты должна помочь мне. ДОЛЖНА!»

Таких, как она, были тысячи. Переубедить этих людей было невозможно. Я никак не могла понять истерический страх Рут и ее товарищей по несчастью. Неужели с ними может произойти что-то хуже, чем уже произошло? Мне трудно было поставить себя на их место, потому что я не хотела думать о таких ужасах. Будучи в Германии, я однажды присутствовала на съезде нацистской партии в Нюрнберге^[14]. Это был самый кошмарный опыт, который мне когда-либо довелось пережить: огромная масса загипнотизированных людей, собранных на гигантской площади, залитой ослепительным светом прожекторов, колыхалась и гудела. Эта монолитная толпа излучала невероятную мощь, которая буквально парализовала меня. Они походили на свору псов, готовых броситься в атаку по мановению руки фюрера.

В четверг 31 августа мистер Эллиот, министр здравоохранения, сделал заявление о решении правительства эвакуировать из Лондона детей младшего возраста вместе с их матерями, а также беременных женщин, слепых и инвалидов. Газеты печатали списки, от чтения которых щемило сердце: перечень вещей, необходимых для отправляющихся в эвакуацию. Старших школьников сопровождали учителя и волонтеры, они доставляли своих подопечных в более безопасные районы в глубине страны и размещали в семьях, выразивших готовность принять эвакуированных. Родителям настоятельно советовали не отказываться от отправки детей и обещали сообщить об их местонахождении, как только группа доберется до места.

Во время первой мюнхенской паники уже были составлены списки учащихся. Теперь же предстояло вывезти около 500 тысяч детей из почти тысячи городских школ. Я, как и сотни волонтеров, отправилась на вокзал Чаринг-Кросс, чтобы принять участие в этом мероприятии.

Решение правительства вызвало панику среди родителей, чьим детям предстояло на следующий день явиться в школу с маленьким чемоданчиком и уехать в неизвестном направлении. Многие малыши и подростки впервые в своей юной жизни оказывались вдали от родных.

Учителя, многие – совсем молоденькие девушки, проявляли чудеса находчивости и терпения, общаясь с встревоженными матерями и взволнованными отцами. Здесь же я стала свидетелем великолепной работы Женских добровольческих отрядов. Казалось, эти дамы способны решить любую проблему – от «у малышки Дорис понос» до «наш Томми боится спать один в комнате». Они разбирались с потерянным багажом, забытыми пакетами с едой, отводили детей в туалет и выполняли еще тысячу разных дел, оставаясь при этом спокойными и доброжелательными.

Маленький мальчик из моей группы оказался совсем один – никто не провожал его на вокзал. Он сидел на лавке в углу вагона с круглыми, как блюдца, глазами, по его щекам катились крупные слезы. Сперва я подумала, что ребенок переживает из-за разлуки с родителями, но оказалось, мальчик съел выданные ему на дорогу припасы, поскольку утром, перед уходом из дома, мать не накормила его завтраком, и теперь с тоской наблюдал, как остальные дети с гордостью демонстрируют свои свертки с провизией. «Что мне делать? – разрыдался мальчик. – У меня не осталось еды». Сопровождавшая нашу группу женщина помогла решить и эту задачу. Волонтеры успевали везде и справлялись со всем: с плачущими детьми, с хохочущими детьми и с теми, на чьих белых как полотно лицах застыла храбрая улыбка, – и тех и других было полно на платформах. На вокзале Чаринг-Кросс постоянно звучали объявления о задержке пассажирских поездов, которые пришлось отложить из-за масштабной эвакуации, и просьбы к жителям Лондона воздержаться от поездок без крайней необходимости.

Странно было стоять на перроне, после того как очередной набитый детьми поезд исчезал из вида. Острая тишина, приходившая на смену детскому гомону, оглушала. Мы смотрели вслед составам, мысленно прощаясь с тысячами маленьких горожан, – для меня это прощание выглядело гораздо более зловещим, чем все тревожные новости, приходившие с континента. Я вернулась в Челси совершенно разбитая. Небольшие стайки детей, которые еще не успели уехать, играли на улицах, поскольку школы были закрыты. Город окутало непривычное затишье.

В Лондоне была объявлена полная светомаскировка – от заката и до рассвета никаких огней, за соблюдением приказа должны были следить полиция и служба гражданской обороны. Повсюду на окнах появились темные полотнища – старые ковры и одежда зачастую превращались в занавески. Однажды я застала миссис Фрит завешивающей высокие окна моей мастерской нарядными индийскими шторами с широкой темно-коричневой окантовкой. Также она обклеила стекла вдоль рамы черной бумагой, а остальное залепила полосками скотча.

На рабочем столе у меня лежала свежая, только что выпущенная правительственная брошюра «Как вести себя при воздушном налете». У миссис Фрит было двое сыновей – пятнадцатилетние близнецы Джеки и Ронни. Старшие дети, дочь и сын, давно обзавелись своими семьями. Однако, глядя на эту крохотную миловидную женщину с волосами цвета желтой карамели, трудно было поверить, что она уже бабушка.

Теплым солнечным утром 1 сентября 1939 года по радио объявили, что сегодня на рассвете, в 5 часов 30 минут, немецкие войска пересекли границу Польши. И в тот же день Данциг – главная причина раздора с поляками – вошел в состав рейха. Об этом заявил герр Форстер, гауляйтер Данцига, на зданиях которого теперь красовалась фашистская свастика.

Из новостей мы узнали, что Польша отважно сопротивляется вторжению. В своем волнующем обращении к нации президент Мосицкий призвал соотечественников бороться с захватчиками. Казалось невероятным, что в такой тихий ясный день мы слышим по радио сообщения о событиях, масштаб которых пока не поддавался осознанию и которые полностью перевернули наш мир. Трудно было также представить, как во время Первой мировой люди обходились без радио, полагаясь лишь на газеты и заметки военных корреспондентов. Теперь, когда ситуация, державшая нас в напряжении в течение минувшего года, достигла своего драматического апогея, люди ждали передач Би-би-си с таким нетерпением, что порой казалось, будто время исчисляется не часами и минутами, а промежутками между очередными сводками новостей.

Мы уже знали, что совместная нота протеста^[15] Англии и Франции о немедленном выводе войск с территории Польши осталась без ответа. Тех из нас, кто втайне надеялся, что этот последний политический рывок приведет к желаемому результату, ждало горькое разочарование. Окончательно стало понятно, что надежда рухнула, когда воскресным утром 3 сентября в одиннадцать часов пятнадцать минут Невилл Чемберлен выступил по радио с обращением к нации: Англия объявляет войну Германии. Но едва премьер-министр закончил свое короткое, полное драматизма выступление, как на слушателей обрушилось другое, гораздо более устрашающее предупреждение: в 11:30 завыла сирена воздушной тревоги.

Я слушала речь Чемберлена у себя в студии вместе с несколькими приятелями, к нам присоединились миссис Фрит и все семейство Маршманов. Воздушная тревога обязывала людей впопыхах бежать в недостроенные бомбоубежища или временные укрытия, к которым они были приписаны. Мы смотрели из окна на улицу, погруженную в ленивую негу воскресного дня. Похоже, предупреждение о налете оказалось для всех настолько неожиданным, что даже дежурные из отрядов гражданской обороны не успели занять свои посты – во всяком случае, никого из них не было видно.

У владельца нашего дома имелся «роллс-ройс», который он держал в гараже в задней части здания. В квартире над гаражом жил шофер со своей семьей. Вход в гараж располагался под бетонной аркой, там же находился вход в мою двухэтажную студию. Таким образом, одна из стен холла и гостиной в моей квартире граничила со стеной арки, а огромная мастерская на втором этаже занимала пространство над ней. В прошлом году во время мюнхенской паники домовладелец привез столько мешков с песком, что их с лихвой хватило, чтобы заложить оба арочных проема. В результате получилось прекрасное убежище для жильцов дома. Однако когда страх прошел и все решили, что опасность миновала, домовладелец – человек пожилой, которому трудно было передвигаться без машины, – снова захотел пользоваться «роллс-ройсом». Арку освободили, но для нас соорудили небольшое бомбоубежище на заднем дворе. Туда-то мы и отправились вместе с друзьями, едва только появившиеся дежурные начали обходить улицы, крича, чтобы все спустились в укрытия.

Все происходящее казалось совершенно нереальным – над головой сияло чистое голубое небо, город окутывала тишина воскресного утра, которую нарушали лишь крики дежурных. Большинство жителей решили, что произошло какое-то досадное недоразумение либо случился сбой в системе оповещения. Позже выяснилось, что тревога действительно была ложной – спортивный самолет приняли за вражеский, однако в тот момент мы ничего не знали и терялись в догадках. Когда я все же решила, что мне следует явиться к месту моей волонтерской службы – в пункт первой медицинской помощи, – прозвучал отбой тревоги. Люди стали выбираться из укрытий, собираться небольшими группками и обсуждать случившееся. Я видела, как соседи, которые никогда прежде не общались, оживленно болтали и делились впечатлениями. В тот момент никто из нас даже не догадывался, с какой надеждой и облегчением в недалеком будущем мы будем встречать протяжную песнь сирены, оповещавшую об окончании налета.

Во второй половине дня мы с подругой отправились на прогулку в Баттерси-парк. В безоблачном небе покачивались аэростаты, весело поблескивая на солнце серебристыми боками. Медлительные и неуклюжие, они плыли над Темзой, словно пьяные рыбы. Челси мог похвастаться двумя аэростатами, которые получили ласковые прозвища Флосси и Блоссом^[16]. Трудно сказать, почему оба шара нарекли женскими именами. Или все дело в том, что ими управляли мужчины?

Швартовочная площадка Блоссом находилась всего в паре сотен ярдов от нашей улицы на поле для игры в крикет Бертон-Корт, а Флосси была привязана на лужайке возле Королевского госпиталя.

Глядя в направлении Вестминстера, я насчитала в небе над Лондоном более восьмидесяти аэростатов – пылающий серебристым огнем заградительный вал, призванный защищать нас от низколетящих вражеских самолетов. Но в настоящий момент все вокруг дышало спокойствием и миром: люди неспешно прогуливались по дорожкам парка и вдоль набережной Темзы, матери катили детские коляски, старики вели своих собачек на поводке. Тихая, размеренная жизнь. Невозможно было поверить, что блестящие штуки, висящие у нас над головой, – знак начавшейся войны. Само слово «война» казалось настолько далеким и архаичным, что разум отказывался вмещать стоящее за ним событие.

На одной из аллей мы повстречали мою норвежскую приятельницу Асту Ланге в сопровождении ее пса по кличке Пер Гюнт. Пер Гюнт – терьер с черно-белой жесткой шерстью, чье происхождение окутывала густая тайна, – был такой же интеллигентный, как его хозяйка, знакомству с которой я обязана нежной привязанности пса к моей маленькой таксе. Аста была взволнована последними новостями. Гуляя по парку, мы обсуждали события в Польше. Моя приятельница считала, что излюбленные разглагольствования Гитлера насчет «Лебенсраум»^[17] имеют непосредственное отношение и к Норвегии с Данией. «Он положил глаз на наши луга и молочные фермы. В конце концов, ему же нужно чем-то кормить полчища своих убийц. Помяните мое слово, скоро мы сами в этом убедимся!» Аста – небольшого роста, уже немолодая, но чрезвычайно живая и подвижная – была из тех милых людей, которые вызывают доверие: что бы ни случилось, вы всегда можете на них рассчитывать. Твердость характера, решительность и какая-то поразительная жизнестойкость привлекали меня к Асте точно так же, как мою Вики привлекал ее крепкий жилистый терьер. Аста жила неподалеку, на Чейни-Гарденс. Мы часто встречались, гуляя с нашими питомцами на просторной лужайке возле Королевского госпиталя – излюбленном месте игр детей и собак.

Теперь всех тревожила лишь одна мысль: каким образом война повлияет на нашу жизнь? Кэтлин Маршман, работавшая в мастерской для инвалидов, задавалась другим вопросом: как долго они смогут продержаться на плаву. Вдова морского офицера Кэтлин как никто понимала, что означает начавшаяся война: вскоре им станет трудно доставать материалы для поделок, и в результате солдаты, искалеченные прошлой войной, лишатся источника дохода, их мир, построенный с таким трудом, рухнет под натиском новой беды. А вместе с ним пошатнется и без того хрупкое душевное равновесие этих людей. Всего несколькими неделями раньше королева посетила выставку-продажу поделок инвалидов войны в «Кларидже»^[18]. Среди организаторов выставки было немало представителей аристократических семейств, в том числе две девушки, чьи портреты я писала. Кэтлин и ее старшая дочь Энн принимали участие в подборе экспонатов.

Благодаря интересу ее величества торговля на выставке шла бойко. Мастерская Кэтлин получила достаточно заказов, чтобы на некоторое время занять людей. Но это пока, а что дальше? Кэтлин Маршман обладала редким даром – умением превращать самое незначительное событие в праздник. Чрезвычайно радушная и щедрая, она любила гостей. Квартира Кэтлин, как и моя, была постоянно переполнена визитерами. При этом каждого из пришедших хозяйка встречала так, словно он единственный, кого она по-настоящему ждала. Дочь Кэтлин, Энн, последнее время выглядела печальной. Вскоре я узнала, что девушка переживает из-за несчастной любви – ее неудачный роман недавно закончился разрывом. На самом деле Энн была по натуре веселой и на удивление бескорыстной. Невероятно трогательной выглядела ее нежная забота о младшей сестре Пенти. Если учесть, насколько привлекательной была сама Энн и каким вниманием она пользовалась у молодых людей, полагаю, многих из ее поклонников смущало присутствие рядом с предметом их страсти умственно отсталой девочки.

Энн обожала танцы, в настоящее время главным ее увлечением была чечетка. Я часто слышала, как она репетирует у себя на кухне, которая находилась как раз над моей спальней. Иногда Энн спускалась ко мне – потанцевать в огромной студии с паркетным полом – и заставляла вместе с ней разучивать новые па. Я дружила с семьей Маршманов с первого дня, как только переехала в дом № 33 по Чейн-Плейс. Но теперь, после объявления войны, все мы инстинктивно жались друг к другу. Жизнь Кэтлин Маршман во многих отношениях была непростой, однако сейчас больше всего ее беспокоила судьба маленькой Пенти.