Глава 3

В последующие две недели обошлось без происшествий, один день был похож на другой – я осматривал пациентов, проводил анализы, делал электроэнцефалограммы и следил, чтобы запас лекарств не иссякал. Из-за привычки Мейтленда прописывать большие дозы успокоительного пациенты по большей части особого внимания не требовали, и мне часто бывало нечем заняться. В таких случаях я испытывал соблазн подняться в свою комнату и закончить статью об эдинбургских экспериментах, но всякий раз передумывал. Нельзя, чтобы персонал видел, как я отлучаюсь в течение рабочего дня, особенно сестра Дженкинс. Если она заподозрит меня в халатном отношении к обязанностям, немедленно доложит Мейтленду. Впрочем, заняться тут было особо нечем. Из-за сильных дождей прогулки исключались – одного взгляда из окна на бушующую стихию хватало, чтобы отбить желание бросить ей вызов.

Почти все время я проводил в палатах, знакомясь с пациентами. Большинство общительностью не отличались, но иногда двое или трое выходили и начинали бродить по коридору в халатах нараспашку, с волочащимися по полу поясами. Потом садились, играли в домино и пытались вести беседу, но повторяли отдельные фразы и замечания по нескольку раз. Иногда просто смотрели себе под ноги.

На вторую неделю – кажется, в среду – в мужском отделении случилось довольно необычное происшествие. Вместе с сестрой Дженкинс я осматривал пациента по имени Алан Фостер. Больной страдал от бреда воздействия – он был уверен, что им командует цивилизация рептилий, живущая на кольцах Сатурна. К сожалению, у мистера Фостера образовались пролежни, требовался кожный антисептик. Я положил мазь и марлю обратно на тележку, а сестра Дженкинс стояла у раковины и мыла руки. Потом выключила краны и пересекла комнату. Затем, судя по звукам, начала рыться в каких-то вещах и сердито прищелкнула языком. Я обернулся и увидел сестру Дженкинс на коленях. Она заглядывала под кровать. Вдруг с удивительной ловкостью вскочила на ноги, уперла руки в бока и потребовала:

– Признавайтесь, куда спрятали, мистер Фостер!

– Вы о чем? – спросил пациент.

– Сами знаете, мистер Фостер.

Я кашлянул, давая понять, что тоже не понимаю, о чем речь.

– Кольцо пропало, – объяснила сестра Дженкинс. – Перед тем как мыть руки, я сняла кольцо и положила на тумбочку возле кровати. Возвращаюсь – нет кольца!

– Мистер Фостер, – строго произнес я. – Будьте добры, верните сестре Дженкинс кольцо.

– Я не брал! – ответил тот, показывая пустые руки.

– Кольцо лежало здесь! – Сестра Дженкинс ткнула пальцем в тумбочку. – Вот на этом самом месте.

– Ну не упрямьтесь, мистер Фостер, – произнес я. – Просто скажите, где оно.

Пациент продолжал упорно настаивать на своей невиновности. Я отошел в сторонку и поманил к себе сестру Дженкинс. Когда она подошла, шепотом спросил:

– А вы точно его на тумбочке оставили?

Сестра Дженкинс с обиженным видом ответила:

– Да, мистер Ричардсон. Именно на тумбочке! Мистер Фостер часто что-то делает, а потом говорит, что это не он, а… – сестра Дженкинс устало закатила глаза, – они.

– Ах да, – вздохнул я, вспомнив о расстройстве мистера Фостера.

Напустив на себя суровый вид, я обратился к пациенту:

– Мистер Фостер, если немедленно не вернете кольцо сестре Дженкинс, придется вас обыскать.

Пришлось привести угрозу в исполнение. Мы раздели мистера Фостера, посмотрели под одеялом, простыней, матрасом… Но кольца не нашли. Наконец я заглянул ему в рот. И снова неудача.

– Он его, наверное, проглотил! – воскликнула сестра Дженкинс.

– Да, – сочувственно кивнул я. – Скорее всего, вы правы. Кольцо очень ценное?

– Обручальное.

Я обратился к мистеру Фостеру:

– Боюсь, в ближайшие два-три дня придется запретить вам ходить в туалет. Будете пользоваться горшком.

– Это еще почему? – возмутился мистер Фостер.

– Потому что иначе мы так и не сможем вернуть сестре Дженкинс кольцо.

– Да не глотал я его! – закричал мистер Фостер. Но уверенность на его лице тут же сменилась сомнением. – Хотя… – Глаза блеснули, точно его осенило. – Если они меня заставили…

Похоже, сестра Дженкинс едва сдерживалась. Сделала глубокий вдох, от которого заколыхалась необъятная грудь. У нее будто на лбу было написано: «Ну вот, что я говорила!»

– Пожалуй, нужно увеличить дозу лекарств, – сухо произнес я.

– Доктор Мейтленд точно одобрит, – согласилась сестра Дженкинс, глядя на Фостера так, словно хотела его придушить.

В полдень в столовой подавали обед, там я и познакомился со всеми медсестрами. Джейн Тёрнер обычно сидела с Лиллиан Грей, они вместе проходили практику в больнице Святого Томаса. Мисс Тёрнер и мисс Грей были давние подруги, и частенько слова им были не нужны, хватало обмена многозначительными взглядами. Возможно, кого-то такая привычка и раздражала бы, но подруги проделывали это с таким озорным, ребячливым видом, что мне даже нравилось наблюдать за ними.

Разговоры наши были самые обыкновенные. Обсуждали новые фильмы – «Три убийства», «Доктор в море», «Ребенок за два фартинга», – популярные юмористические программы на радио, места, где можно повеселиться и потанцевать. К моему удивлению, Джейн и Лиллиан бывали почти во всех джаз-клубах Сохо. В отличие от моего предшественника жизнь в Уилдерхоупе девушек явно не тяготила, и я походя упомянул о том, что рассказывал о Палмере Мейтленд. Лиллиан пожала плечами и ответила:

– Он был слишком серьезный. Ну, представляете, наверняка таких встречали. Ходил в поношенном костюме, трубку изо рта не выпускал. – Лиллиан поднесла руку ко рту и сделала вид, будто курит, – сделала потешное, сосредоточенное лицо и начала пыхтеть. Пародия была злая, но забавная. Мы с Джейн рассмеялись. – И вечно сидел у себя. Даже в хорошую погоду за порог не выходил и на выходные никуда не ездил. – Лиллиан снова пожала плечами. – А мы летом отлично время проводили…

– Что делали? – спросил я.

– На велосипедах катались, – ответила Джейн. – Тут есть три велосипеда. Захотите взять, попросите у завхоза, мистера Хартли. Познакомились уже с ним? Добрый старичок, всегда все разрешает. В этих местах кататься хорошо, земля очень ровная.

Лиллиан нанизала на вилку несколько горошин.

– До самого Саусуолда доезжали.

– В Саусуолд?

– Это такой маленький курорт на берегу моря, – пояснила Джейн. – Там отличный пляж. Купаться, правда, редко получается: все-таки север, вода холодная, но немного поплескаться можно. Там есть променад, магазины и волнорез. Раньше по нему можно было гулять, а теперь весь разрушился.

– И пабы там очень уютные, – прибавила Лиллиан.

– Далеко отсюда этот курортный рай? – спросил я.

– Не очень, – ответила Джейн. – Но все-таки на автобусе добираться удобнее.

Тут в столовую вошла сестра Дженкинс и принялась обводить столы суровым взглядом. Джейн взглянула на часы и ойкнула:

– Пора!

Подруги вскочили и поспешили к двери. Они шагали в ногу, бедра синхронно покачивались, а вид соблазнительных выпуклостей заставил меня надолго застыть, глядя девушкам вслед. Я в смущении оглянулся, надеясь, что никто не видел моей слабости. К счастью, сестра Дженкинс была занята своими проблемами.

* * *

Мейтленд оказался верен своему слову – приезжал в Уилдерхоуп не реже раза в неделю, иногда звонил. Не было ощущения, что он меня проверяет, наоборот, судя по всему, Мейтленд хотел убедиться, что я хорошо устроился и всем доволен. Утром, во вторую пятницу после приезда, я обнаружил на полу записку. Ее просунули под дверь. «Я в кабинете. Приходите, как только сможете. Хью». Должно быть, он выехал из Лондона почти ночью. Я вошел в одну из пустых комнат и выглянул в окно. «Бентли» был припаркован снаружи, машину обволакивал густой туман. В этой глуши такой роскошный автомобиль смотрелся немного неуместно.

Завтракать я не стал, сразу отправился к Мейтленду. Похоже, он был рад меня видеть. Мы сидели бок о бок на честерфилдском диване, говорили о медицине, как равные, будто проработали вместе много лет. Мейтленд налил мне чаю и спросил, прочел ли я его рукопись. Да, я прочел, причем очень внимательно.

Конкретные механизмы, обуславливающие положительное воздействие наркоза, пока непонятны, но в своей работе Мейтленд рассказывал, что продолжительный сон может привести к созданию новой, здоровой личности, пусть не сразу, но в будущем. Он утверждал – это то же самое, что ломать кости, чтобы потом они правильно срослись. Смысл электрошоковой терапии как дополнительного компонента лечения состоял в том, чтобы ускорить выздоровление путем избавления от навязчивых мыслей.

Мейтленд положил руки на спинку дивана. Из-за этого создавалось впечатление, будто он занимает больше месте, чем на самом деле.

– Некоторые считают, что электрошоковую терапию нужно запретить, потому что она может вызвать провалы в памяти и оказывает разрушительное воздействие на мозг. Но что, если эти утерянные воспоминания только обостряли состояние пациента? Разве не к лучшему будет избавиться от них? Начать новую жизнь, забыть о болезни, как о страшном сне…

Я высказал некоторые возражения, но Мейтленд нисколько не обиделся. На каждый аргумент он предлагал собственные контраргументы, но, к счастью, атмосфера продолжала оставаться дружеской. Наконец мы обсудили все, что требовалось, и Мейтленд сказал:

– Благодарю за отзыв.

Мне показалось, что он говорит искренне.

Остальную часть утра мы провели в палатах, а после обеда спустились в комнату сна. Теперь я запомнил имена всех шести пациенток – Сара Блейк, Элизабет Мейсон, Мариан Пауэлл, Кэти Уэбб, Изабель Стивенс и Селия Джонс. Кроме имен, дат рождения и диагнозов, я ничего о них не знал. Давление, пульс, дозы лекарств – все было записано самым скрупулезным образом, но только не биографии. Я хотел больше узнать об этих женщинах – кто они такие, что за люди. Но когда попытался расспросить Мейтленда, он снова ушел от ответа. В голосе слышалось раздражение, и я счел за лучшее оставить эту тему. Мейтленд уверял, что биографии не имеют никакого значения. Главное – методы терапии.

В послевоенные годы таких людей, как Мейтленд, было много – все стремились отойти от прошлого, как исторического, так и личного. Никому не хотелось копаться в бессознательном, разбирать старые страхи. Этого им хватило, теперь они жаждали начать с чистого листа.

Одна из пациенток, Элизабет Мейсон, говорила во сне, и ночная сестра записала ее слова: «Ни за что не сниму. Нет. Он сейчас придет». На первый взгляд – полная бессмыслица, но вдруг эти разрозненные фразы стали бы понятнее, если бы я что-то знал о пациентке? Мейтленд назначил ей четыреста миллиграммов амилбарбитурата натрия, затем указал на лицо Элизабет Мейсон.

– Видите? – сказал он. – Трещинки на коже, расходятся от уголков рта. Ангулярный стоматит. Распространенное осложнение при наркозе, но дело можно легко поправить при помощи курса витамина Б.

Перед уходом Мейтленд остановился в дверях и удовлетворенно вздохнул, как гурман после сытного обеда. Повернулся ко мне и спросил:

– Закурить не желаете?

– Почему бы и нет?

– Пойдемте на воздух.

Запах комнаты сна был очень навязчив – он будто прилипал к одежде и оставался в носу, поэтому перспектива прогуляться могла только радовать.

Стоя рядом с «бентли», мы курили и любовались суровой красотой пейзажа. Вдалеке около засохшего папоротника показалась лань. Она замерла, опасаясь, что мы можем представлять угрозу, а затем метнулась вниз по склону, ведущему к болотам.

– Хотел спросить, – начал Мейтленд. – Вы не могли бы осмотреть одну потенциальную пациентку?

– Конечно.

– Нет, пока не нужно. Я скажу когда. Только придется пожертвовать выходными. Тут неподалеку, в деревне, живет одна женщина, – Мейтленд указал в сторону Данвича, – Хильда Райт, страдает от кататонической шизофрении. Уже несколько лет лежит в постели, за это время ни слова не сказала. До июля содержалась в частной больнице, но родные больше не могут себе позволить платить за нее. Сейчас за ней присматривает сестра, иногда приходит сиделка. – Мейтленд выдул в воздух облачко дыма и задумчиво проговорил: – Многие возмущались, когда узнали, что в Уилдерхоупе будут лечить душевнобольных. Если примем местную жительницу, это пойдет на пользу нашей репутации.

Я вспомнил, как мой попутчик в поезде говорил, что люди не хотят жить рядом с «дурдомом».

– Думаю, мы сможем ее принять.

Мейтленд бросил окурок на землю и раздавил каблуком.

– Знал, что вы меня поймете. Обострять отношения с местными ни к чему.

* * *

В мужском отделении все пациенты вели себя мирно, кроме Майкла Чепмена, которого снова охватило беспокойство. У всех пациентов психиатрической больницы грустные истории, но история Чепмена особенно огорчала. Он был из простой семьи, но обладал ярко выраженными способностями к математике. Получил стипендию и поступил в Кембридж, но во время подготовки к выпускным экзаменам у студента произошел первый «нервный срыв». Им овладели мрачные мысли, Чепмен подозревал, что один из преподавателей, известный логик, ворует его идеи. Местный врач поставил диагноз мономания, и Чепмена отослали домой, где он проходил лечение амбулаторно. Выздоровление шло медленно, к тому же начались трудности с концентрацией. В Кембридж вернуться Чепмен не мог и устроился клерком в бухгалтерию. Через год он снова начал вести себя странно, в результате чего был уволен. Обнаружили блокнот, в который Чепмен записывал все действия и передвижения коллег – в подробностях. После этого бедняга ни на одной работе больше пары недель не держался, ему казалось, что коллеги плетут против него заговор. С тех пор вся жизнь Чепмена проходила в больницах.

Такое многообещающее начало – и вдруг болезнь. Его история пробуждала во мне особое сочувствие. До чего же мне повезло родиться с правильным химическим балансом в мозгу, иначе моя собственная карьера кембриджского студента закончилась бы точно так же. Такие люди, как Чепмен, лишний раз доказывают, как слепа и равнодушна судьба. Биологическая ошибка может перечеркнуть и блестящие задатки, и тяжкие труды.

Я мог бы дать Чепмену еще амитала натрия, но он в последнее время и так принял уже много, поэтому на этот раз я решил воздержаться. Вместо этого постарался успокоить пациента, говоря с ним спокойно и весело, – многие врачи время от времени прибегают к этому средству.

Чепмен тяжело дышал, на лбу выступил пот.

– Меня накажут? – спросил он.

– Нет, – ответил я. – С чего вы взяли?

Чепмен проигнорировал вопрос и стал заламывать руки, повторяя, все тише, одну и ту же фразу:

– Что я натворил? Что я натворил?

– Ничего не натворили, наказывать вас не за что, – с наигранной бодростью ответил я.

Чепмен начал грызть ногти.

– Что вас тревожит?

Чепмен развернулся на каблуках, в два шага добежал до окна и прижался лбом к металлическим прутьям.

– Мне здесь не нравится.

– Может, сыграем в шахматы? Вы ведь умеете играть в шахматы, мистер Чепмен?

Он порывисто вздохнул, будто шарик, из которого выпустили воздух.

– Раньше умел.

– Тогда пойдемте в комнату отдыха.

– Ну, не знаю…

– Давайте начнем, а если дело не пойдет, сразу закончим.

Чепмен с подозрительным видом оглянулся по сторонам.

– С чего это вдруг вы меня в шахматы играть зовете?

– Просто подумал, вдруг это вас успокоит.

Чепмен пристально вглядывался в мое лицо и наконец спросил:

– Что вы думаете о Ботвиннике?

– О ком?

– О Михаиле Ботвиннике.

– Извините, мистер Чепмен, в первый раз слышу это имя.

– Он чемпион мира.

Чепмен прищурился, будто ожидая ответа. Я молчал. Тогда он снова подошел к окну, но на этот раз спиной ко мне старался не поворачиваться, из-за чего едва не споткнулся. Потом сказал:

– Особенность игры Ботвинника – в стратегической сложности. Некоторые считают его репертуар ограниченным, особенно на первых ходах, но финалы всегда выдающиеся. К тому же дебют ферзевой пешки – его конек, а во французской защите никто с Ботвинником не сравнится.

– Мистер Чепмен, – успокаивающе произнес я. – Боюсь, вы переоцениваете мои познания в игре. Я играю редко, для удовольствия…

– Это вы мне так говорите.

– В каком смысле? – Чепмен упрямо поджал губы.

– Мистер Чепмен?

– Он вас послал, да?

– Кто?

– Ботвинник, кто же еще?

– Если вы думаете, что я знаком с чемпионом мира по шахматам, то очень ошибаетесь.

– Передайте, что мне все известно про его замыслы.

– Ничего я ему передать не могу, потому что, повторяю, мы с Ботвинником незнакомы.

Злость Чепмена сменилась растерянностью.

– Незнакомы?

– Нет.

– Вы уверены?

– Абсолютно.

– И он не просил… – Чепмен рассеянно умолк. Почесал голову и озадаченно заморгал.

– О чем? – уточнил я.

Чепмен покачал головой.

– Не важно, – пробормотал он. – Так, недоразумение.

Я решил напомнить о своем предложении:

– Ну так что, будете играть?

– Хорошо. Только во время игры никаких записей не делайте.

– Обещаю, мистер Чепмен.

Вместе мы прошли в комнату отдыха. Кроме нас, там никого не было. Под потолком виднелась деревянная обшивка, узорчатые обои снизу были темно-коричневыми, сверху – бутылочно-зелеными. Получилось мрачновато. Посреди круглого стола стояла ваза с засохшими цветами, об одно из стекол билась осенняя муха. Я выдвинул Чепмену стул, и он сел, однако продолжал нервничать.

Шахматы держали в шкафу, там же лежали и другие игры – «Монополия», «Змеи и лестницы». Оглядев полки, нашел деревянную коробку с фигурками и потертую старую доску, затем отнес ее к столику. Подбросили монетку, ходить первым выпало мне. Я двинул вперед одну из пешек, Чепмен глубоко задумался – тер щетину на подбородке, издавал глухое сосредоточенное мычание и только через несколько минут ответил точно таким же ходом.

Учитывая, с каким знанием дела он высказывался о Ботвиннике, я думал, что Чепмен – хороший игрок. Но на самом деле играл он крайне слабо. Печально было видеть, как человека такого ума и талантов ставят в тупик мои простенькие ходы. Я нарочно поддался, пожертвовав Чепмену слона, потом коня, и едва сдержал улыбку, когда он поглядел на меня свысока, воображая, будто ловко обхитрил.

От скуки я стал глазеть по сторонам. Камин представлял собой внушительное зрелище – каменная конструкция, покрытая резными завитками и цветами. У стены стояла тиковая радиола, а рядом лежала стопка пластинок, к которым явно редко притрагивались. На ковре чернели прожженные окурками дыры.

Я снова взглянул на доску. За это время Чепмен поставил одного из своих коней за другим, в результате чего открыл мне свободный доступ к ладье, но мне духу не хватило воспользоваться его ошибкой. Вместо этого я пошел королевой по диагонали – просто так, безо всякой цели.

– Доктор Ричардсон? – Чепмен уставился на меня круглыми глазами.

– Да?

– Зачем вы по ночам двигаете мою кровать?

– Я не двигаю.

– Значит, медсестры. Зачем они это делают?

– Ничего они не делают, мистер Чепмен.

– Я им говорю, чтобы прекратили, а они не слушают.

– Вам, наверное, приснилось, мистер Чепмен. Медсестры не стали бы двигать кровать, пока вы в ней спите.

– Я от этого просыпаюсь.

Я указал на доску:

– Ваш ход, мистер Чепмен.

Он изучал фигуры минуты две, не меньше, и наконец переставил ладью на безопасную позицию. На губах проступила дрожащая улыбка, но уже через секунду ее сменило привычное выражение беспокойства и подозрительности.