Тут не имеет особого значения, как именно законодатели реализуют свой замысел, пользуются ли они услугами таможенников или сборщиков налогов, вводят ли они прямую контрибуцию или косвенный налог, ограничения или премии. Полагают ли они, что им дозволено брать и давать без всякой компенсации? Думают ли они, что их миссия заключается в обеспечении равновесия прибылей? Действуют ли они по убеждению? Одобряет ли или даже провоцирует ли их действия основная масса публики? Если да, то я утверждаю, что мы катимся к коммунизму, сознавая это или не сознавая.

И когда мне говорят, что государство всегда действует не в пользу всех на свете, а лишь в пользу некоторых классов, я отвечаю: в таком случае оно нашло способ получить коммунизм, притом в наихудшем его виде.

Я чувствую, сударь, что эти мои выводы не так уж трудно поставить под сомнение, перемешав между собой разные вещи. Мне могут привести факты вполне законного и правомерного управления, случаи, когда вмешательство государства справедливо и полезно. Затем, проведя сугубо внешнюю аналогию между этими случаями и теми, против которых я восстаю, меня упрекнут в неправоте и скажут: либо вы не должны усматривать в протекции коммунизм, либо вам придется видеть коммунизм во всех действиях правительства.

Я не хочу попадаться на такую уловку. Поэтому я считаю себя обязанным точно указать, при каких обстоятельствах вмешательство государства приобретает коммунистический характер.

Какова миссия государства? Какие вещи граждане должны передоверить общей, совместной силе, а какие оставить в сфере частной деятельности? Ответить на эти вопросы значит прочитать целый курс лекций на политическую тематику. К счастью, мне не нужен громоздкий курс, чтобы предложить решение занимающей нас проблемы.

Когда граждане, вместо того чтобы оказывать некую услугу самим себе, превращают ее в услугу публичную, государственную, то есть когда они считают уместным устраивать, так сказать, складчину, чтобы выполнить ту или иную работу или получить то или иное общее удовлетворение, я не усматриваю в этом коммунизма, потому что не вижу его специфической черты: уравнивание путем грабежа. Да, государство берет посредством налога, но оно возвращает посредством оказания услуги. Такова особая, но вполне правомерная форма, показывающая нам само основание существования всякого общества, и форма эта именуется обменом. Но я иду дальше. Доверяя какую-то услугу государству, граждане могут сделать верный или неверный шаг. Они делают верный шаг, если услуга, оказанная таким путем, добротна и экономична. Они делают неверный шаг, если все получается наоборот. Но ни в том, ни в другом случае я не вижу коммунистического принципа. Просто в первом случае граждане преуспели, а во втором ошиблись. И хотя сам коммунизм есть ошибка, отсюда вовсе не следует, что всякая ошибка есть коммунизм.

Вообще экономисты очень недоверчиво относятся к правительственному вмешательству. Они видят здесь массу неудобств, зажим свободы, энергии, индивидуального предвидения и опыта, которые составляют драгоценный фонд всякого общества. Поэтому они очень часто выступают против подобного вмешательства. Но протекцию они отвергают с разных точек зрения и по разным мотивам. Поэтому пусть нам не противопоставляют аргумента, будто у нас какая-то однообразная и навязчивая предрасположенность к свободе; пусть нам не говорят: ничего, мол, удивительного в том, что эти господа отвергают защитительный режим, потому что они вообще отвергают всякое вмешательство государства.

Прежде всего, это ложь, что мы отвергаем всякое вмешательство государства. Мы признаем, что миссия государства – поддерживать порядок и безопасность, заставлять уважать личность и собственность, наказывать за мошенничество и насилие и пресекать такие попытки. Что же касается услуг, так сказать, промышленного, хозяйственного характера, то тут мы придерживаемся только одного правила: пусть государство берет на себя обязательства, если в итоге для большинства населения получится экономия сил. Но, ради Бога, при соответствующих расчетах пусть примут во внимание – и ничего не упустят – все бесчисленные неудобства, связанные с трудом, который государство монополизирует.

Далее, пусть, к примеру, какой-нибудь муниципальный совет обсудит вопрос, что лучше – чтобы каждая семья ходила за водой за четверть мили или чтобы власти взяли с каждой семьи некоторую сумму денег и провели воду прямо на площадь деревни или городка. У меня нет никаких принципиальных возражений против обсуждения такого вопроса. Единственным элементом решения будет тут подсчет выгод и неудобств. Можно ошибиться в подсчете, но ошибка, которая повлечет за собой потерю части собственности, вовсе не будет посягательством на саму собственность, да еще систематическим посягательством.

Однако, допустим, некий г-н мэр предлагает свернуть целую отрасль к выгоде другой отрасли, запретить привозить башмаки к выгоде местных сапожников или выдумывает еще что-нибудь подобное. Тогда я скажу ему, что дело идет уже не о подсчете выгод и неудобств, а о злоупотреблении властью, о злонамеренном применении силы государства. Я скажу: вы, носитель власти и ее силы, вы, призванный наказывать за грабеж, как вы осмеливаетесь употреблять власть и силу для защиты и систематизации грабежа?

Если же восторжествует идея г-на мэра, если я увижу, что, следуя этому прецеденту, все отрасли ремесла и производства этой деревни или городка примутся тягаться друг с другом, требуя, каждая, льгот за счет других, если в этой суматохе беззастенчивых притязаний я увижу, что страдает и гибнет само понятие собственности, то мне будет позволительно полагать, что ради спасения собственности просигнализировать прежде всего о той самой первой несправедливой мере, которая явилась первым звеном всей печальной цепи.

Мне совсем не трудно, сударь, найти в вашем произведении пассажи на ту же тему, которые подтверждают мои взгляды. По правде говоря, достаточно наугад раскрыть его на любой странице. Да-да, если, подражая детской игре, я вслепую ткну булавкой в какую-нибудь страницу, я увижу, что на ней говорится о косвенном или прямом осуждении охранительного режима, о принципиальном родстве и идентичности этого режима с коммунизмом. А почему бы не попробовать сразу? Вот, мне попалась страница 283, и я читаю:

«Было бы серьезной ошибкой обрушиваться на конкуренцию и не замечать, что если люди что-то производят, то они что-то и потребляют, и, с одной стороны, получая меньше (я это отрицаю, и вы сами это отрицаете несколькими строками ниже), они, с другой стороны, и платят меньше; общую выгоду для всех составляет разница между системой, сдерживающей человеческую активность, и системой, которая заставляет эту активность скакать галопом до бесконечности и без всяких остановок».

Я утверждаю, что фактически вы говорите, что все это неприменимо ни к конкуренции через речку Бидассоа¹⁰, ни к конкуренции через реку Луару. Продолжим игру. Вот попалась страница 325:

«Права существуют или не существуют. Если они существуют, они влекут за собой совершенно определенные последствия… Больше того, если есть право, оно есть в любой момент, сегодня, вчера, завтра, послезавтра, летом, зимой, не тогда, когда вам заблагорассудится провозгласить его действующим, а тогда, когда рабочему будет угодно воспользоваться им!»

Тогда вы должны полагать, что какой-нибудь хозяин железоплавильни имеет бесконечное и вечное право помешать мне произвести – косвенно, опосредованно, конечно, ибо мое предприятие виноградник, – два квинтала железа ради того, чтобы он непосредственно и беззаботно произвел лишь один квинтал своего железа. Тут ведь тоже право либо существует, либо не существует. Если оно есть, то оно есть – так сказать, все целиком – сегодня, вчера, завтра, послезавтра, летом, зимой и не тогда, когда вам заблагорассудится объявить его действующим, а когда будет угодно воспользоваться им хозяину железоплавильни!

Продолжим игру. На странице 63 я читаю такой афоризм:

«Собственность не есть собственность, если я не могу дать ее кому-нибудь или потребить сам».

Так мы и говорим: «Собственность не есть собственность, если я не могу обменять ее на что-нибудь или потребить сам». Позвольте же мне добавить, что право обменять столь же драгоценно, столь же социально важно, столь же характерно для собственности, что и право дать. Жаль, что в вашем труде, предназначенном исследовать собственность во всех ее аспектах, вы посвящаете целых две главы всяким дарам и дарениям, которым ничто не угрожает, и ни словом ни обмолвливаетесь об обмене, который у вас стыдливо прикрывается авторитетом законов страны.

Давайте дальше. Вот попалась страница 47:

«Первейшая собственность человека – это он сам со своими способностями. Вторая его собственность, меньше связанная с ним как живым существом, но не менее священная, это продукт реализации его способностей, который охватывает все, что именуется благами в нашем мире; общество в высшей степени заинтересовано в том, чтобы гарантировать ему, человеку, все это, ибо без такой гарантии не будет никакого труда, без труда не будет цивилизации и не будет самого необходимого, а будут нищета, разбой и варварство».

Ну что ж, сударь, поговорим, с вашего разрешения, об этом тексте.

Как и вы, я вижу собственность прежде всего в свободном распоряжении человеком самим собой, затем в распоряжении своими способностями и, наконец, в распоряжении продуктом как результатом проявления его способностей, что и доказывает, помимо всего прочего, что с определенной точки зрения свобода и собственность совпадают друг с другом.

Однако едва ли я осмелюсь сказать, как говорите вы, что собственность на продукт наших способностей менее связана, так сказать, с нашим телом, чем с самими этими способностями. В сугубо материальном ракурсе это бесспорно, но лишение человека его способностей или продукта его способностей дает одинаковый результат, который именуется рабством. Это еще одно доказательство природной идентичности свободы и собственности. Если я силой оберну весь труд какого-нибудь человека к моей выгоде, этот человек – мой раб. Он останется рабом даже в том случае, если я, предоставив ему возможность трудиться свободно, все-таки захвачу, силой или хитростью, продукт его труда. Первый вид порабощения отвратителен, второй – не так уж. Заметив, что свободный труд более интеллектуален и продуктивен, хозяева порешили: не будем узурпировать напрямую способности наших рабов, а захватим более богатый продукт их свободных способностей и назовем эту новую форму рабства красивым именем Протекция.

Вы говорите еще, что общество заинтересовано в том, чтобы гарантировать собственность. В этом я тоже согласен с вами, но иду несколько дальше вас. Если под обществом вы понимаете правительство, то я говорю, что в части, касающейся собственности, его единственная миссия – гарантировать ее неприкосновенность, а если оно пытается «уравновешивать» ее, а вовсе не гарантировать, то оно посягает на нее. Этот пункт заслуживает особого внимания и изучения.

Когда группа людей, которые не могут жить без труда и без собственности, собирают средства, чтобы оплачивать общую силу, то ясно, что они намерены трудиться и пользоваться плодами своего труда в условиях безопасности и не собираются отдавать свои способности и достояния во власть этой силы. Даже при отсутствии – некогда так и было – упорядоченного правления я не думаю, чтобы можно было оспаривать у индивидов право на защиту, то есть право защищать себя, свои способности и свое имущество.

Не претендуя на то, чтобы философствовать насчет происхождения и объема правительственных прав, ибо я по слабости своей пасую перед столь обширной темой, я все же позволю себе высказать вам одну мысль. Мне думается, что права государства не могут быть чем-то иным, кроме как регулированием и упорядочением личных, индивидуальных прав, которые первичны. Я не могу даже представить себе некое коллективное право, которое не имело бы своим истоком индивидуальное право и не исходило бы из его наличия. Следовательно, чтобы выяснить, законно ли облечено государство тем или иным правом, надо прежде всего задаться вопросом, заключено ли это право, так сказать, в самом индивиде вне зависимости от всякого правления и правительства. Именно исходя из такого соображения, я на днях в одном моем выступлении отверг идею права на труд. Я говорил, что поскольку Пьер не вправе непосредственно требовать от Поля, чтобы тот отдал ему свой труд, он, Пьер, также не вправе требовать того же самого через посредство государства, потому что государство представляет собой лишь общую силу, созданную Пьером и Полем на свои средства и имеющую вполне определенное предназначение, которое никогда не может и не должно означать превращение в справедливое того, что несправедливо. Именно с помощью такого пробного камня я и составляю себе суждение по поводу разницы между гарантией и выравниванием людских достояний государством. Почему государство имеет право, притом даже с помощью силы, гарантировать каждому неприкосновенность его собственности? Потому что это право предсуществует у самого индивида. Нельзя отказывать индивидам в праве на законную самозащиту, в праве прибегать при необходимости к силе, чтобы отбить атаки на их личность, способности, достояние. Понятно, что это индивидуальное право, принадлежащее каждому гражданину, может приобрести коллективную форму и узаконить общую силу. Но почему государство не вправе выравнивать достояния? Потому что для этого ему надо что-то отнять у одних и даровать другим. А между тем ни один из тридцати миллионов французов не имеет права брать у кого-нибудь и что-нибудь силой под предлогом достижения равенства, и совершенно непонятно, как они могут наделить таким несуществующим правом общую силу.