... совершенно не похоже на типичную Саган. Впрочем, концовка очень даже в ее стиле.
Сюжет, собственно, о том, как в оккупированной Франции голливудский режиссер русско-немецкого происхождения снимает какой-то дурацкий фильмец, работая на Германию. И в свое время весь Голливуд охренел, когда он сбежал в эту геенну огненную. И я тащемта офигеваю, понимая, что, похоже, Саган описывает ту самую загадочную славянскую душу в этом режиссере. Потому что Костя фон Мекк срет на идеологические предписания германской машины, прячет от охранки юного любовника-цыгана по совместительству проститута и подпольщика, самолично подкрашивая ему корни волос до состояния блонд, бьет морду высоким чинам из гестапо, спит с девочками, с мальчиками, ПЬЕТ, обижается на отказ бывшей жены заняться сексом и одновременно закрывает глаза на то, что евреев повально отправляют в концлагеря и расстреливают, просто не может в это поверить. Короче, относится очень-очень несерьезно ко всему и убеждает сам себя, что дело в гонорарах, что ему платят. Но концовка как раз показывает, что вовсе не в них дело. Нда.
И еще мне очень нравится один персонаж в книге. Элизабет Браганс или Бубу. Давайте-ка я процитирую.
Одетая, а вернее, туго запеленутая в черное атласное платье от Пакэна, несомненно считавшееся шедевром в 1935 году, Бетти Браганс удивительно напоминала кругленький бочонок на двух подпорках. Но это был бочонок, полный золота и могущества; никому и в голову не пришло бы посмеиваться над ней, такой почтительный страх внушала она окружающим. Ее первым мужем был один из совладельцев сталелитейного концерна «Дюваль»; он умер еще молодым, перед тем завещав ей все свои капиталы; затем она вышла замуж за Луи Браганса, безвестного писателишку, также довольно скоро канувшего в небытие, – этот оставил ей в наследство сомнительный салон, из которого она сотворила самый престижный салон в Париже. В нем-то она и царила вот уже два десятка лет, и люди не знали, чему больше дивиться: то ли безраздельному влиянию Бубу, то ли ее сказочному богатству, то ли уму и проницательности. Бетти Браганс и в самом деле была далеко не глупа и обладала безошибочным чутьем на моду и на тех, кто должен был войти в моду – даже сейчас, при оккупации.
При этом за два года оккупации в доме Бубу никто не видел немецких мундиров. По ее требованию все гости, что военные, что штатские, обязаны были являться во фраках или прочей гражданской одежде. Поэтому в салоне Бубу можно было встретить немецких офицеров в смокингах – лощеных, прекрасно воспитанных людей, и явно не все они были фанатично преданы Гитлеру. Однако если кто-нибудь из них все же высказывал свое обожание фюреру чересчур шумно, Бубу Браганс тут же подавляла выскочку своим незыблемым хладнокровием и авторитетом хозяйки дома. «Ш-ш-ш! У меня о политике не говорят!» – бросала она нежнейшим голоском, со снисходительной усмешкой, словно Гитлер был всего лишь претендентом на пост мэра в какой-нибудь деревушке. Потом, взяв провинившегося под руку, она уводила его в свой будуар и цинично приступалась к нему со столь недвусмысленными авансами, что нацист быстренько приходил в себя. То была одна из граней могущества Бубу: она пускала в ход всю себя, вплоть до физических недостатков; более того, ей даже нравилось откровенно и беззастенчиво расписывать эти недостатки красивым молодым людям, коль скоро она заключала, что кого-то из них можно купить. Вот уже десять лет, как Бубу Браганс открыла для себя – и весьма охотно практиковала – этот новый вид сладострастия: низкое удовольствие бесстыдно и неторопливо демонстрировать свою непристойно-жирную, обвислую, отвратительную наготу испуганным юношам, которые поспешно натягивали на себя шелковые покрывала ее ложа и скрывали иронический или ненавидящий взгляд под длинными – всегда слишком длинными – ресницами.
А потом, когда испуганный Ганс или Фриц улепетывали, она укладывалась в постельку и кушала что-нибудь вкусненькое. Как это мило, как это по-французски. Мррр.