Назавтра Розина Отрюш пожелала во что бы то ни стало посетить со мной выставку картин в поддержку жертв карточного стола; придя в восторг от полотна Кормона^[79], она провозгласила: «Какая жалость, что вы не пишете таких картин! Вот была бы прелесть!» Эта фраза порадовала меня, доказав, что и за мной водится грешок – страсть выражать неосязаемость предположения. Предположением – незримым, но ощутимым – наполнено всё, что нас окружает: как же нам хочется верить в возможность произведения, созданного по смехотворному подобию вещей, которые никто никогда не видел!

На выходе из зала я остановился перед одной из последних картин Мари Лорансен^[80]: вот ведь женщина, способная заработать на жизнь что кистью, что рулеткой! Напротив висел Пикассо – как и портной Рибби^[81], ещё один мастер обращения с холстиной^[82].

Моя подруга заявила:

– Решительно, живопись вам претит?

– Она наводит на меня скуку, граничащую с отвращением.

– Природа тоже вас отталкивает, в путешествии вы ни за что не хотите остановиться, осмотреть окрестности…

– Всё это я уже давно видал, и в природе меня занимает только солнце. А что если нам отправиться в Канны^[83]?

Она согласилась.

Мы прибыли в город довольно рано, так что, переодевшись, решили поужинать в казино. Стояла самая роскошная в Каннах пора, февраль: космополиты постепенно вытеснили случайных гостей ноября (рассчитывающих, что в это время «будет подешевле»), зябких «декабристов», бегущих из Парижа с наступлением первых холодов, и, наконец, кротких владельцев всех этих вилл, приезжающих в январе «хоть чуток насладиться» своей собственностью прежде, чем сдать её англичанам.

Тех же, кто приезжал сейчас, совершенно не интересовали целебные воды или мимозы в цвету: из всех процедур им была прописана только баккара – правда, для многих такое лечение оказывалось весьма радикальным!

В итоге публика на субботнем гала-ужине подобралась в особенности блестящая.

Поджидая Розину в холле, я наблюдал за прибывающими дамами, закутанными в песцовые или шиншилловые мантильи: всё-таки они неповторимо охватывают фигуру! Такое впечатление, что под мехами у них вздымались вторые ягодицы – так негритянки Дагомея носят на спине детей, подхваченных платком!

В гардеробе вымуштрованные лакеи освобождали их от драгоценных накидок. Я был удивлён, что они не представали взору совершенно нагими, облачёнными лишь в нити жемчуга. Индийским заклинателям змей мы можем противопоставить заклинательниц драгоценностей.

Наконец, по лестнице с уверенной осанкой спустилась Розина Отрюш – на её тонких и утомлённых губах играла надменная улыбка, которой, как я уже понял, она неизменно встречала общество других женщин.

Мы спустились в ресторан: за одним из столиков сидели Шеналь^[84] и Миляга Сэм^[85]. Проходя мимо, я услыхал, как Сэм говорил: «…Что за жизнь! Мне надоели эти ужины, которыми вас пичкают целый день напролёт. По мне, так я уж сам за себя заплачу!» Чуть поодаль напыщенный своей музыкой Рейнальдо Ан^[86] напоминал воздушные шары, что раздают в ресторанах по вечерам, но которые сдуваются уже к трём утра.

Вскоре появился Пуаре^[87] в костюме бегонии. Вошедший за ним Вольяно был сковородкой.

Метрдотель хлопотал вокруг Анри де Ротшильда^[88] – к счастью, туговатого на ухо, – и Анри Летелье^[89], вечно ищущего новую позу, способную напомнить предыдущую. Морис Ростан^[90] посреди всей этой толпы выглядел куском мыла в ванной – знаете, такие розовые мыльца, ловко подпрыгивающие на поверхности воды? Так приятно опустить их на дно – с каким изяществом они выскакивают обратно! Ван Донген^[91], крошечный гигант, богемный холстомаратель на потребу светских дам, рисующий с ловкостью карточного шулера, был обеспокоен скудностью меню. Ж.-Г. Домерг^[92], непревзойдённый мастер вульгарности, оценивал грунтовку своих последних эскизов. За его столиком сидела Сара Рафаль^[93] с глазами сиамской птицы – вечно грустная из-за того, что пропустила эпоху Кранаха и его нагих натурщиц.

Джазмены наслаждались диссонансами оркестра, откуда с позором был изгнан даже намёк на какой-то ритм – танцующие пары никак не могли попасть в такт! С шага сбивались даже сновавшие между столиками официанты.

Графиня Трипль^[94], стройная блондинка, на мгновение подозвала меня к себе:

– Мы с княжной Шапо^[95] устраиваем поздний ужин – постарайтесь непременно быть; как, я вижу, вы не один? Разумеется, приводите и вашу спутницу. Но, право слово, – добавила она вполголоса, указывая на Розину, – где ты подобрал это создание? Экая мразь…

– У «Картье», – отвечал я, – проходил как-то по рю де ля Пэ^[96]!

Я вернулся к моей подруге, которая была уже не одна: Ларенсе, прибывший в Канны тем же вечером, читал, усевшись на моём месте!

– Я требую от вас великой жертвы.

– Какой же.

– Вы католик – перейдите в иудаизм^[97].

– Как, вы хотите, чтобы я отрёкся от веры моих предков?

– Именно, дружище: я этого и добиваюсь.

Он пролистнул несколько страниц и продолжил:

Свадьба с крайней поспешностью была сыграна несколькими днями позже в Лондоне, и молодая женщина последовала за супругом в Голландию. Во время высадки, пока пара считала свои чемоданы, за спиной у них послышался сухой кашель. Мари охватило нехорошее предчувствие: обернувшись, она оказалась лицом к лицу с высоким смуглым мужчиной; его бегающие глазки искрились странным блеском. Она прижалась к Поль-Полю, позабыв в то мгновение всё то, что её в нём удручало, и мысленно держась лишь за то, что их связывало, но человек уже затерялся в толпе. Мари сказала себе, что, должно быть, обозналась, и к ней вернулись её былой апломб и дурное настроение.

– Послушайте, – сказал я, – милейший друг, дайте же нам поужинать. Ещё раз, ваш роман великолепен. В издательстве «Алло» у вас его с руками оторвут^[98] – вместе с тем, каждое чтение на публике только придаёт ему свежести; смотрите-ка – вон вас уже ждут друзья^[99], ступайте к ним.

Заверив, что прибыл на Ривьеру исключительно с целью повидать меня, Ларенсе всё же согласился оставить нас в покое, сообщив на прощанье, что среди прочих также зван вечером к княжне.

Ещё какое-то время поглазев на танцующих, в ожидании ужина мы отправились играть в баккару – ведь где ещё страсть неизменно идёт по нарастающей? В зале царило оживление; там даже появился господин на велосипеде, весьма благообразного вида – хоть и в лёгком подпитии; с криком «Коррида!» он бросил на стол сто луидоров. Крупье спросил его, сдавать ли карту: «Спускайте собак, – отвечал тот, открыв свои девять и шепнув крупье: – Главное, ни слова королеве-матери!» – исчез. Мне пояснили, что это известный в узких кругах барон: в клубе ему как инвалиду войны всё сходило с рук! Порой тому случалось выкидывать поистине неописуемые коленца – так, однажды он вытащил из ширинки искусственный фаллос и, опустив его на сукно, пометил тем самым свою ставку!

Я в свою очередь уселся напротив чрезвычайно ухоженного господина в орденах – он попадался мне во всех известных казино, в Довиле, Биаррице, Экс-ле-Бене, где обычно проигрывался в пух и прах, с остервенением перебивая все ставки; я выиграл у него триста луидоров. Он, казалось, был в отчаянии и сказал мне, грустно улыбаясь:

– Что ж, Дугласа Фэрбенкса я увижу ещё не скоро!

Видя моё недоумение, он пояснил:

– Я играю, чтобы позволить себе пойти в кино, для меня это – самая большая радость; увы, выигрываю я от силы раз в десять дней, а то и две недели, так что пропускаю все новые серии «Человека в одноглазой маске»^[100].

Я попытался втолковать ему, что куда резоннее было бы не играть, а ходить каждый вечер в кино.

– Ну нет, – отвечал он, – куда приятнее осознавать, что билет в день выигрыша достаётся мне бесплатно.

Рядом со мной уселся подтянутый, холодный и надменный англичанин; лакей поспешил к нему с пепельницей, но стоило ей оказаться на столе, как мой сосед подскочил вне себя от ярости. Выяснилось, что пепельницы, поставленные справа, приносили ему неудачу, так что он не захотел оставаться ни минуты дольше и не стал даже забирать поставленные деньги! Один из директоров-распорядителей рассыпался в извинениях за оплошность недавно нанятой прислуги. Мне как-то рассказывали о некоей даме, до того суеверной, что выиграть она, по её мнению, могла, лишь поужинав макаронами! Ужас ситуации состоял в том, что она терпеть не могла мучного!

За нашим столом сидел и Клод Фаррер, могучий и вздорный повелитель морей^[101]: пока сдавали карты, он рассказывал, что накануне вечером к нему явились сразу пять призраков, вооружённых косами и пистолетами: «Я немедленно обратил их в бегство, заявив, что призраков не бывает!»

Роггерс тогда поставила пять луидоров на карту своего супруга, но, само собой, проиграла…

Что же до Розины Отрюш, то ей по-прежнему везло; она только что выиграла четыре тысячи франков у Пьера Вольфа^[102] – того на мгновение отвлекла одна из присутствующих дам, и он ко всеобщему неудовольствию покрыл не той картой, впрочем, немедля утешившись очередной остротой. Я посоветовал Розине остановиться на достигнутом, если она всё ещё хотела купить несколько так понравившихся ей шляпок…

Мы вернулись в ресторан, столы уже были накрыты, но из гостей мы пришли первыми. Несколько минут спустя появилась и хозяйка вечера в сопровождении своей близкой подруги Жюльет Фланель. Княжне Шапо, единственной и международно неповторимой, была знакома лишь одна жизнь – её собственная; проживала она её с усердием и, вынужден признать, определённой элегантностью. Короткие волосы, напоминавшие картофельную соломку, обрамляли лицо учительницы из школы полублагородных девиц; пальцы её украшали драгоценные мужские перстни, и она имела обыкновение – как я не раз мог воочию убедиться – весьма соблазнительно поглаживать ими фишки для баккары. По правде сказать, она мне нравилась, меня привлекала её ничем не скованная жизнь – я находил её куда честнее и изящнее существования стольких женщин, использующих хорошенькое личико как приманку для мужчин – или других женщин, – и силящихся придать ему отпечаток темперамента и страстей, которых в нём не было и в помине; кто-то действительно попадался на подобный буржуазный колорит, за которым, по сути, нет ничего, кроме снобизма и стремления не остаться незамеченной.

С княжной, кстати, был связан и случай из моей жизни: однажды вечером, когда мне в особенности не везло в картах, я почувствовал у себя на плече чью-то руку; обернувшись, я увидел Шапо: та протягивала мне монетку в пять франков! «Возьмите, – сказала мне она, – эта монета приносит удачу, я как-то одолжила её испанскому королю, и он выигрывал весь вечер». Монета оставалась в моём распоряжении два дня, но выигрыш ко мне так и не шёл – княжна, напротив, за эти два дня разбогатела на двадцать пять тысяч франков. Верить в талисманы, впрочем, я не перестал; один мой знакомый, русский, не способен выиграть, если рядом с ним на сукне не стоит ночной горшок слоновой кости!