Квадратный

– Кот! Ох, Кот, как хорошо, что ты тут!

В дверях кабинета миссис Ремли появляется Джеффри. Хочется на него зашипеть: типа научись ходить потише. Он слишком круто заворачивает за угол, задевает головой дверную раму и в испуге шарахается. Не вреза́ться в углы он уже хорошо научился, но время от времени от нетерпения забывает, что его голова – картонная коробка. Он прикладывает ладонь к ее боковой стороне и ошеломленно моргает.

Каждый раз, когда вижу Джеффри, в груди ёкает и я убеждаюсь, что с нами все будет в порядке, хоть мы и застряли тут. Это из-за того, кто Джеффри на самом деле, а не потому, что он теперь так выглядит. Лицо Джеффри – накаляканная мелком рожица, два круглых глаза и прямоугольный рот с квадратными белыми зубами. Когда он моргает, кружок превращается в полукруг, как анимация из двух кадров.

Он поправляет свой голубой вязаный жилет и осматривается, словно кто-то мог заметить его осечку, хоть и знает, что миссис Ремли никогда не станет смеяться над учениками.

– Кот, – начинает он заново, на сей раз медленней. – Просто ужас… Пойдем, я тебе покажу…

Когда я делаю шаг к нему, он осекается – я теперь на свету, и видны мои глаза. Их отсутствие. На лбу у Джеффри появляются прямые черточки бровей, между ними формируется картонная борозда. Уголки прямоугольного рта загибаются вниз.

– Кот?

– Все со мной в порядке, – отвечаю я. В пыльных стенах кабинета мой голос слишком громок. – Что там такое?

Он горбится и ладонью приплющивает закрытый глаз.

– Господи, Кот. Я думал, ты совсем того.

– Не-а, пока цела.

Он выглядывает поверх ладони. Один его глаз – закрашенный кружок, второй – пустой.

– Ты все равно видишь?

– Увижу все, что ты мне покажешь.

Теперь я меньше волнуюсь о своих глазах и больше о том, почему Джеффри так торопился. Он никогда не торопится. Иногда тревожится, но делает это с добродушным спокойствием ведущего телеигры, представляющего дерьмовый приз. Джеффри – тихая гавань, потому что у него нет выбора: он поддерживает мир между нами.

Всеми нами: теми, что преобразились, и теми, что остались прежними.

5

Большинство из нас вместе со средней школы.

«Вместе» не в том смысле, что мы с тех пор друзья. Я имею в виду, что в средней школе мы все впервые оказались в одном здании. И «мы» – в смысле все мы, а не только я, Джеффри, Сисси и Райан Ланкастер: все остальные тоже. Это я точно помню.

Помню, как на первом уроке села слушать объявления – высокая, бледная Джули Висновски зачитывала школьные новости. Помню, что никто в классе ее не слушал, потому что Лейн Кастильо слишком уж увлеченно, по-хамски громко рассказывала о том, что приключилось с ней на выходных. Помню поток знакомых, но далеких лиц, плывущих по коридору: людей, которых я видела каждый день, но так и не узнала.

Помню небольшой караван почти-друзей, с которым я кочевала от класса к классу. Их я помню в основном потому, что все мы, кажется, знали: держаться вместе нам необходимо. Тот, кто шел по коридору в одиночку, становился мишенью. Те, кто шел группой, впадали в общий поток, медленно, но верно текли к морю, к свободе.

Меня не беспокоило, что никто из них не был мне хорошим другом. Мы с Сисси считались как бы подругами: почти не виделись после уроков, но в школе друг друга прикрывали. Слишком уж давно знакомы. Но ее лучшей подругой была Джули, поэтому чаще всего я оставалась сама по себе. Ну, пока не появился Джеффри, потому что жизнь после Джеффри стала гораздо лучше, чем до Джеффри. Он из тех, кто с тобой в одном классе на всех уроках, но их не заметить, если не искать специально. Молчаливый паренек, который сидел в среднем ряду, не высовывался, всегда вовремя сдавал домашку и носил вязаный жилетик.

Мы почти все были такими. «Мы» в смысле мы. Не они. Многие думают, что все это происходит, потому что мы сами нарываемся – разговариваем слишком громко, или ведем себя слишком странно, или лезем на рожон. Но большинство из нас – как Джеффри. Стараемся не высовываться, переждать угрозу, но она находит нас сама. Угроза по имени Лейн Кастильо. По имени Раф Джонсон. По имени Джейк Блументаль. Они выбирали нас, выуживали из потока и затевали свои долгие, извращенные игры.

Хрупкая

Выхожу во внутренний дворик следом за Джеффри. Я тише его. И отдаленные звуки в коридорах слышу раньше. Я не позволю никому застать нас врасплох.

Четыре коридора, огораживающие внутренний дворик, расширяются и сужаются с дыханием Школы, но сам дворик всегда одного размера и формы. В углу растет дерево, под ним – деревянный столик для пикника, со всех сторон на маленькую квадратную площадку наступает сорная трава. На месте неба теперь слепящая белизна – насмешка над теми, кто осмелится поднять голову.

В многочисленные окна коридора лупит Ослепило. Когда мои глаза (фантомные глаза? неглаза?) привыкают к свету, я вижу толпу посреди дворика, спинами к окнам. Эль, Пит, Уэст, другие – с тех пор, как мы оказались здесь, я еще не видела столько народу. В основном все сидят по своим норам. Двадцать, может, тридцать ребят. Как ни моргну, количество меняется.

Джеффри придерживает для меня дверь. Все оборачиваются. Повисает тишина.

Тишина – и только всхлипы эхом отдаются по двору.

Я делаю шаг к ним. Толпа раздается передо мной, как палая осенняя листва, и все рассматривают мои глаза – глазницы, где глаз больше нет. В центре круга я вижу Сисси – она съежилась над распростертым телом. Сисси резко оборачивается и смотрит на меня; ее щупальце закручивается от неожиданности.

– Кот, – всхлипывает Сисси. Ее щупальце наконец замирает. Она выпрямляется, и я вижу, кто там лежит.

Джули Висновски, староста класса.

Фарфоровая голова расколота о каменную дорожку. Длинные светлые локоны плавают в луже крови. Два голубых глаза смотрят на меня: один еще на месте, другой разбит и утопает в красноте. Ее тело безжизненно – по крайней мере те части, что остались целы. Ноги отломаны у лодыжек, а рука валяется у западной стены, будто ее туда отшвырнули.

Джули была хрупкой, но совсем не размазней. Уж точно не настолько, чтобы отломать себе руку и бросить ее в двадцати футах от того места, где размозжила голову. Ей нравился этот дворик, нравилось смотреть в слепящую белизну неба и грустить о том, что ни у кого из нас, мутантов, не выросли крылья. За этим ее и настигло что-то. Это что-то разорвало ее на части – должно быть, из ненависти.

– Кот? – повторяет Сисси, и теперь в ее голосе страх.

Глаз у меня больше нет, вот она и не знает, все ли со мной в порядке. Да и сама я, глядя на тело Джули, уже не понимаю.

– Кто это сделал? – Кровь моя заледенела, и голос тоже.

6

Мелькает воспоминание.

Вспышки света в темноте.

Я вспоминаю намеренно. Я вспоминаю, потому что у меня четкие намерения.

Джули Висновски была из тех школьниц, которые плачут, когда получают плохую оценку. Алгебра, биология, английский. Без разницы, на каком уроке. Ей редко ставили плохие оценки, но когда это происходило – узнавали все. Однажды на истории она расплакалась так, что мистер Ломмел дал ей дополнительное задание, чтоб подтянуть оценку на балл. Порой я была абсолютно уверена, что она притворяется. Порой я была уверена, что, если бы она притворялась, я бы сильнее ее уважала. Тогда хоть была бы причина: какая-то стратегия выживания, а не нервный срыв от невозможности признать поражение.

Джули была одной из нас. Лицом в потоке, но, может, заметнее остальных, потому что она вечно была у нас старостой.

В седьмом классе мы с ней и несколькими восьмиклассниками ходили на алгебру продвинутого уровня. Математика у Джули получалась лучше, чем у меня, но разницы не было никакой: ни у кого из нас особо не получалось, и за проверочные у Джули обычно стояла жирная B с минусом^[4]. Мне больше C и не нужно было, а ее каждая B до конца дня отправляла в нокаут.

Когда нам раздали промежуточные контрольные^[5], Джули еще не успела и взять свою, а Раф Джонсон уже подбил весь класс обернуться и пялиться на нее. Она и не заметила, пока не заглянула в листок и не стало слишком поздно – слезы потекли рекой. Подняв глаза, она поняла, что все смотрят на нее и улыбаются: они получили, что хотели. Затем она посмотрела на меня, сидевшую рядом, как будто я могла положить этому конец, или повысить ей оценку, или остановить ее слезы.

Но я никогда не могла ничего сделать. Да и зачем оно мне? Что-то сделать – значит превратиться в мишень.

Тогда у меня тоже отлично получалось прятаться.

Ледяная кровь

По сравнению с остальными я не очень-то внушительная, не очень-то быстрая, не очень-то сильная. Но прямо сейчас я очень злая. Ко мне возвращаются воспоминания, и я пока не знаю всех подробностей, но могу точно сказать: это нечестно. Джули не особо мне нравилась, но она такого не заслужила. Она умерла не первой, но станет последней.

Все смотрят на меня так, будто я что-то могу сделать. Не знаю почему. Я никогда не была у них заводилой, даже не притворялась. Гляжу на них в ответ и пытаюсь понять: знают они, что я их вижу? Знают они, что я вспоминаю, какими мы были раньше?

Мы – преображенные, и теперь одна из нас мертва. Ни о какой безопасности и речи быть не может, пока не выясним, кто это сделал.

Я смотрю на тело Джули, и гнев разбавляется грустью. Я точно знаю, что такое можно сотворить только из ненависти, но откуда ее столько взялось – понять не могу. Сжимаю кулаки, чтобы не попытаться сорвать с себя маску, и повторяю как можно медленнее и спокойнее:

– Кто это сделал?

– Никто не знает, – говорит Сисси дрожащим голосом.

Остальные молчат. Щупальце Сисси заползает к ней в рукав, хочет спрятаться. Шипят чьи-то шарниры: звук скольжения гидравлики. Чьи-то глаза-фонари моргают так ярко, что не разглядеть лица. У одного мальчишки кожа пищит, словно белка, пока он не обнимает себя руками. Никто из нас ничего не знает. Никто не знает, почему мы здесь. Никто не знает, почему мы преобразились.

Я смотрю на Джеффри.

– Мы услышали ее крики, а потом – звук, с которым она разбилась, – говорит он тихо, поглядывая на Джули. – Сисси, Уэст и я прибежали первыми. Во дворе никого не было.

– Может… – начинает Уэст, но умолкает. Когда начинает заново, голос у него хриплый. – Может, это Лазер?

– Это может быть кто угодно из потерянных, – подает голос Эль, – или кто-то из админов.

– Это может быть что угодно, – рявкаю я, и все затыкаются.

7

Я не сознавала, что мои друзья были мне друзьями, пока не стало слишком поздно.

Вот как с Сисси. Только в третьем классе я поняла, что мы подруги. И ведь мы не игнорировали и не обижали друг дружку. Просто я была слепа. Или вообще над этим не задумывалась. Большую часть времени Сисси была «той, кто не смеется над моими глазами/одеждой/обедом». Потом она позвала меня на день рождения, и, кроме меня, никто не пришел – тогда я и поняла.

С Джеффри было не так. Я помню, как в тот день в средней школе мы сидели в столовой, как я познакомила их с Сисси, как поделила пополам пицца-палочки. Он улыбнулся и отдал мне половину своих начос. Пока он брызгал на них сырным соусом, меня будто молнией ударило, а когда дым рассеялся, у меня на лбу было выгравировано: «Лучшая подруга Джеффри Блументаля». И я была в восторге.

Не знаю только, почему это было так важно.

Почему мне так важно об этом вспомнить?

Границы

Оттаскиваю Джеффри подальше, чтоб никто не услышал.

– Как думаешь, может, это Джейк и его тусовка? – спрашиваю я.

– Возможно, – отвечает он, – но в западном крыле они не бывают. Это наша территория, а администрация – их.

– Не верится мне, что они сами не нарушат свои границы, – говорю я.