III
«Давным-давно»

Никого из знавших в те времена Лорину мать не удивил поспешный ранний брак, из-за которого ее муж, предполагавший задержаться в здешних местах на несколько месяцев, остался тут насовсем.

Эмма была стройная, миловидная девушка с нежным, как лепестки дикой розы, лицом и волосами цвета новенького пенни, которые она разделяла на прямой пробор и собирала в узел на затылке, потому что глава семейства, где она до замужества служила няней, сказал, что ей всегда следует укладывать волосы именно так. Впоследствии Эмма говорила, что он прозвал ее «карманной Венерой».

– Вполне невинно, – спешила она заверить своего собеседника, – ведь он был джентльмен, человек женатый и глупостей себе не позволял.

Также, вспоминая ту пору, когда она была няней, мама поведала Лоре и Эдмунду, что у некоторых членов семьи вошло в привычку приводить останавливавшихся в доме гостей в детскую послушать сказки, которые Эмма рассказывала на ночь малышам.

– То было обычное развлечение, – говорила она, и ее дети не считали это странным, ведь теперь, когда сказки на ночь рассказывали им, они знали, насколько те занимательны.

Иногда это бывали короткие, на один вечер, истории: типичные для тех времен волшебные сказки, рассказы о животных, о послушных и непослушных детях, о том, как хорошие люди были вознаграждены, а дурные наказаны. Некоторые из них происходили из обычного арсенала всех сказочников, но историй ее собственного сочинения было гораздо больше, ибо, по словам Эммы, придумать сказку куда легче, чем пытаться ее выучить. Детям больше всего нравились сказки, сочиненные матерью.

– Что-нибудь из головы, мама, – просили брат с сестрой, и мама морщила лоб, притворялась, что напряженно думает, после чего начинала:

– Давным-давно…

Одна такая сказка надолго засела в Лориной памяти, когда сотни других превратились в приятные, но смутные воспоминания. Не потому, что это была одна из лучших историй матери, отнюдь, а потому, что ее цветовая гамма соответствовала детскому вкусу. Это была сказка о маленькой девочке, которая забралась под куст на верещатнике, «таком же, как Хардвик-Хит, знаете, где мы собирали ежевику», и нашла потайной ход в подземный дворец, где вся мебель и занавеси были голубые и серебряные. «Серебряные столы, серебряные стулья, серебряные тарелки, а все подушки и портьеры – из нежно-голубого атласа». Героиня пережила удивительные приключения, но они не оставили в памяти Лоры никакого следа, зато серебряно-голубые подземные чертоги излучали в ее воображении нечто вроде лунного света. Но когда мама, уступив настоятельной просьбе девочки, попробовала рассказать эту сказку снова, волшебство растаяло, хотя Эмма, надеясь угодить дочери, присовокупила серебряные полы и потолки. По-видимому, она перестаралась.

Были и многосерийные истории, которые ежевечерне рассказывались на протяжении целых недель, а то и месяцев, поскольку никто не желал, чтобы они заканчивались, а изобретательность рассказчицы никогда ей не изменяла. Впрочем, одна из них имела внезапное и трагическое завершение. Однажды вечером пора было, и уже давно, отходить ко сну, а брат с сестрой умоляли о продолжении сказки и получили его, но просьбы не прекратились, и тогда мама, потеряв терпение, напугала детей, сказав:

– А потом он пришел к морю, упал в воду, и его съела акула. Так бедному Джимми настал конец.

И сказке тоже настал конец, ведь никакого продолжения быть уже не могло.

Еще были семейные истории, каждую из которых дети знали наизусть и вполне могли бы рассказывать друг другу. Самая любимая из них была та, которую они называли «Бабушкина золотая скамеечка». История была короткая и довольно незатейливая. Родители их отца когда-то держали в Оксфорде трактир и извозчичий двор, и история гласила, будто то ли по дороге в «Лошадь и всадника», то ли едучи оттуда, дедушка усадил бабушку в экипаж и поставил ей под ноги шкатулку с тысячей фунтов золотом, сказав при этом:

– Не каждая леди ездит в собственном экипаже да с золотой скамеечкой для ног.

Должно быть, они направлялись туда с деньгами на покупку, ведь не могли же они возить с собой золотую скамеечку для ног. До приобретения трактира, ставшего возможным благодаря наследству, оставленному бабушке одним ее родственником, дедушка подвизался мелким подрядчиком и в дальнейшем тоже был подрядчиком, очевидно, еще более мелким, поскольку ко времени появления на свет Лоры семейное дело уже прекратило существование, а ее отец трудился по найму.

Тысяча фунтов исчезла столь же бесследно, как съеденный акулой Джимми, и все, что оставалось детям, – это пытаться представить, как должна выглядеть такая куча золота, и планировать, как бы они распорядились этакой суммой, окажись она теперь у них. Об этом любила рассуждать даже их мать, хотя и говорила, что терпеть не может расточительные, экстравагантные привычки некоторых ее знакомых, гордыню и самомнение, которые они выказывают, тогда как должны стыдиться утраты былого положения.

И точно так же, как они гордились золотой скамеечкой для ног и сопутствующим преданием, согласно которому их бабушка была «урожденная леди», тайно вышедшая за дедушку, почти каждая семья в Ларк-Райзе гордилась фамильным преданием, которое, во всяком случае в их собственных глазах, возвышало их над общей массой ничем не примечательных людей. У кого-нибудь дядюшка или двоюродный дед владел коттеджем, который со временем разрастался до целой улицы домов; у кого-то один из членов семьи некогда держал лавку или трактир либо возделывал собственную землю. Кто-то похвалялся благородной кровью, пусть даже незаконной. Один человек утверждал, что он правнук графа, хотя и признавал, что, «разумеется, пригульный»; однако ему нравилось рассказывать об этом, и его слушатели, обратив внимание, возможно впервые, на его прекрасную осанку и большой крючковатый нос и припомнив репутацию некоего необузданного молодого аристократа давних времен, начинали верить, что эта история имеет под собой кой-какие основания.

Другое семейное предание Эдмунда и Лоры, более фантастичное и не столь хорошо подкрепленное доказательствами, как история с золотой скамеечкой для ног, гласило, что один из дядей их матери, будучи совсем юным, запер своего отца в сундуке, а сам сбежал на австралийские золотые прииски. В ответ на вопросы детей о том, зачем юноша запер отца в сундуке, как он его туда запихнул и когда отец выбрался, мама могла лишь ответить, что не знает. Все это произошло еще до рождения ее собственного отца. Семья была большая, а дедушка детей – самым младшим отпрыском. Но сундук мама видела: это был длинный дубовый кофр, в котором вполне мог уместиться взрослый мужчина, а историю эту ей рассказывали, сколько она себя помнила.

Это случилось, должно быть, лет восемьдесят назад, и о дяде с тех пор никто не слыхал, но дети никогда не уставали говорить о нем и гадать, нашел ли он в конце концов золото. Быть может, он сколотил на приисках состояние и умер, не оставив потомков и завещания. Тогда его деньги принадлежат им, верно? Возможно, они и сейчас находятся в канцлерском отделении^[6], ожидая, когда семья заявит на них свои права. У нескольких ларк-райзских семей были деньги в канцлерском отделении. Им было об этом известно, потому что одна воскресная газета еженедельно печатала список людей, которых дожидалось состояние, и они «собственными глазами, провалиться мне на этом месте», видели свои фамилии. Правда, отец Лоры и Эдмунда замечал, что фамилии-то у них в большинстве своем распространенные, но если им на это указывали, они страшно обижались и намекали, что, когда наскребут несколько фунтов «на адвоката», чтобы заявить свои притязания, маловерных среди них не будет.

Дети своей фамилии среди напечатанных в газете не нашли, но им нравилось планировать, как они распорядятся «канцлерскими» деньгами. Эдмунд сказал, что купит корабль и побывает во всех странах мира. Лора думала, что хочет полный книг дом в лесу, а мама утверждала, что была бы вполне довольна, имей она доход тридцать шиллингов в неделю, «выплачиваемый регулярно и надежный».

Эти «канцлерские» деньги были химерой, и ни у кого из них на протяжении всей жизни не водилось больше нескольких фунтов одновременно, однако их желания более или менее исполнились. Эдмунд много раз пересекал океан и побывал на четырех из пяти континентов; у Лоры был полный книг дом, если не в самом лесу, то где-то поблизости; а их бедная мать к концу жизни обрела-таки свои скромные тридцать шиллингов в неделю, потому что именно такой суммой канадское правительство компенсировало ее небольшой доход, назначив ей «материнскую пенсию». Воспоминание об этом желании придавало еще бо́льшую горечь слезам, которые она проливала первые несколько лет при получении ежемесячного чека.

Но все это было еще в далеком будущем в те зимние вечера, когда брат с сестрой сидели возле камина на маленьких скамеечках у ног матери, пока она вязала им носки, рассказывала сказки или пела. Ужин к тому времени уже бывал окончен, а отцовскую тарелку, чтобы не остыла, помещали на кастрюлю с водой, стоявшую на плите. Лоре нравилось наблюдать за огоньками, которые метались по стенам, попеременно освещая предметы и их собственные фигуры, отбрасывавшие огромные, пугающе гротескные темные тени.

Эдмунд присоединялся к матери, когда она исполняла такие песенки, как «Есть в городке одна таверна» и «Коричневый кувшинчик», но Лора по просьбе матери и брата воздерживалась от пения, ибо у нее не было музыкального слуха и они утверждали, что она фальшивит и сбивает их. Однако девочка любила наблюдать за плясавшими тенями и слушать голос матери, выводивший приятные, меланхоличные мелодии, повествуя о бледном сонме прекрасных дев, которые истосковались и зачахли от любви. В их числе была песня о прелестной Лили Лайл, начинавшаяся так:

 
Ночь спокойна была и тиха, бледный свет проливала луна
Над безмолвным холмом и долиной.
Онемевши от горя, друзья вокруг смертного стали одра,
Где лежит Лили Лайл бездыханна.
Лили Лайл так прелестна была, словно лилия, сердцем чиста,
И не знала не лжи, ни коварства.
 

Было еще несколько песен об умирающих девах, на похожий мотив и с похожими словами. А еще романсы «Старое кресло», «Предостережение цыганки» и подборка деревенских песен, судя по всему, относившиеся к началу века, например:

 
Был ясный вечер, светила луна.
Часы ровно восемь пробили.
Мэри к калитке вышла одна,
Радость в душе затаила.
 
 
Но отчего погрустнела она?
Парень еще не явился.
Мэри вздохнула и произнесла:
«Должно быть, он припозднился».
 
 
Она у калитки ждала и ждала,
Часы уже девять пробили.
Мэри вздохнула и произнесла:
«Обо мне, должно быть, забыли».
 
 
Она у калитки ждала и ждала,
Часы уже десять пробили.
Тут руки Уилла, ее жениха,
В объятья ее заключили.
 
 
Уильям ходил кольцо покупать.
И невеста его простила.
Могла ли Мэри жестоко прогнать
Того, кого нежно любила?
 
 
В маленьком доме живут и сейчас
Счастливые муж и жена.
Мэри благословляет тот час,
Когда дождалась жениха.
 

Иногда дети болтали о том, чем будут заниматься, когда вырастут. Их будущее уже было распланировано за них. Эдмунда намеревались отдать учиться какому-нибудь ремеслу – лучше всего плотницкому, считала мама: оно почище, чем ремесло каменщика, плотники не пьянствуют в трактирах, как каменщики, и люди уважают их намного больше.

Лоре предстояло устроиться помощницей няни к одной из прежних подопечных своей матери, с которыми та поддерживала переписку. Со временем девушка должна была стать старшей няней в так называемом приличном семействе, где и осталась бы на всю жизнь, если не удастся выйти замуж, поскольку предполагаемое «приличное семейство» в представлении ее матери было из тех, где обожаемые старые нянюшки ходят в черных шелках и имеют собственную комнату, в которой ведут доверительные беседы с домочадцами. Однако куда больше детей занимала идея обзавестись собственным домом, где можно делать все, что заблагорассудится.

– И вы будете приезжать ко мне в гости, а я накануне буду делать генеральную уборку в доме и печь пироги, – обещала Лора, которая на примере матери знала, как положено принимать дорогих гостей. Эдмунд же мечтал, что на обед будет есть патоку с молоком и без хлеба, но тогда он был намного младше сестренки.

Ни сказки, ни песни, ни разговоры не могли продолжаться вечно. Обязательно наступало время, и всегда слишком рано, когда мама уводила детей спать, «потому что скоро явится отец», и задерживалась, чтобы послушать, как они творят молитвы: «Отче наш», «Кроткий Иисус» и, напоследок:

– Благослови, Господь, дорогую мамочку и папочку, и дорогого младшего братика (или сестричку), и всех родных и близких…

Лора точно не знала, кто такие «близкие», но ей было известно, что «родные» – это кэндлфордские тетушки, сестры отца, которые присылали им чудесные посылки на Рождество, а также кузины, чьи вещи она донашивала. Тетушки, судя по всему, были добрые, потому что, когда открывали посылки, мама говорила: «Как Эдит, право, добра» или, более теплым тоном, пусть даже посылка оказывалась не столь интересной: «Если и есть в этом мире добрая душа, так это ваша тетушка Энн».

Кэндлфорд был местом необычайным. Мама говорила, что там целые улицы магазинов, битком набитых игрушками, сластями, мехами, муфтами, часами с цепочками и другими восхитительными вещами.

– Видели бы вы их под Рождество, – рассказывала она, – с залитыми светом витринами, точно на ярмарке. И тогда все, что вам понадобится, – это полный кошелек!

У кэндлфордцев кошельки были полные, потому что жалованье там было выше, а в придачу к этому у них имелся газ, освещавший дома до самого отхода ко сну, и вода из крана, а не из колодца. Лора слышала, как об этом рассуждали ее родители.

– Что ему нужно, так это поработать в каком-нибудь городке вроде Кэндлфорда, – говорил отец о каком-нибудь многообещающем пареньке. – Это пошло бы ему на пользу. Здесь ведь ничего нет.

Это удивляло девочку, ведь она считала, что в Ларк-Райзе много интересного.

– А ручей в Кэндлфорде есть? – спрашивала она, втайне надеясь, что ручья там нет, но ей отвечали, что у них есть река, которая шире любого ручья и через нее переброшен каменный мост, а не шаткая старая доска. Воистину, это был великолепный город, и Лора рассчитывала вскоре увидеть его.

– Вот придет лето… – говорил отец, но лето приходило и уходило, и никто уже не упоминал о том, чтобы одолжить у трактирщика Полли и рессорную тележку. Затем непременно случалось нечто такое, что отодвигало мечту о Кэндлфорде в дальний уголок Лориного сознания. Как-то в унылом ноябре расхворались деревенские свиньи. Они отказывались есть и стали такими слабыми, что вынуждены были прислоняться к ограждению свинарника, чтобы не упасть. Несколько животных сдохло, и туши засыпали негашеной известью, которая, как было сказано, мгновенно разъела их. Как ужасно умереть и быть засыпанным негашеной известью, так что вскоре от некогда живого тела не останется ничего! Но мама возразила, что гораздо ужаснее, что бедняки лишились своих свиней, ведь все эти месяцы они тратились на их прокорм; и когда забили свиней у них в доме (оба животных избежали болезни), – она щедрее, чем обычно, накладывала на тарелки, которые всегда рассылали соседям в качестве угощения, печень, жир и другие остатки. Многие люди, потерявшие свиней, все еще были должны за их корм. Ведь они рассчитывали, что после забоя смогут заплатить натурой. Один мужчина начал браконьерствовать, его поймали и посадили в тюрьму, после чего односельчанам пришлось носить его жене краюхи хлеба и фунтики с чаем и сахаром, чтобы помочь пережить невзгоды, пока не прошел слух, будто у нее в доме целых три куска сливочного масла, пожертвованных ей людьми, которым она жаловалась на бедность, и что сам мировой судья прислал ей соверен. Узнав об этом, люди стали недоброжелательно коситься на нее и говорили:

– Похоже, нынче выгодно быть преступником.