VII
Родные и близкие

Выждав подобающее время, в течение которого все старались беседовать так, будто ничего не случилось, мать и двое детей отправились вслед за отцом к тетушке Энн. Лора плелась позади, потому что припекало солнце, она утомилась и уже сомневалась, что Кэндлфорд ей нравится.

Впрочем, вскоре она приободрилась: тут было на что посмотреть. Повсюду дома, дома, дома, но не одинаковые, как горошины в стручке, а большие и маленькие, высокие и низкие, соединенные друг с другом старыми серыми стенами с острыми бутылочными осколками на верхней кромке, за которыми виднелись сады с колышущимися фруктовыми деревьями; а еще причудливые дверные молотки и похожие на маленькие домики крылечки, и люди, шагающие по булыжной мостовой в нарядных тонких туфлях, с букетами цветов, молитвенниками или кувшинами с пивом в руках.

В одном месте они мельком заглянули в узкий проулок с домами бедняков; на веревках, натянутых между окнами, болталось рваное белье, на порогах сидели дети.

– Это трущобы, мама? – спросила Лора, догадавшись об этом по некоторым приметам, описываемым в рассказах из воскресной школы.

– Разумеется, нет, – раздраженно ответила та; а когда они повернули за угол, добавила: – Не говори так громко. Кто-нибудь может тебя услышать и обидеться. Тамошние жители не называют их трущобами. Они привыкли, и их все устраивает. С какой стати ты беспокоишься о подобных вещах? Тебе бы лучше не совать нос не в свое дело.

Не в свое дело? Разве это не ее дело – жалеть обитателей трущоб, у которых нет еды и кроватей, отец пьет, а домовладелец готов выставить их на улицу в снегопад? Ведь мама сама чуть не плакала, когда читала им вслух «Младшего братца Фрогги»! Лора едва не разрыдалась прямо в центре Кэндлфорда, вспомнив, как Фрогги принес домой копченую селедку, а его несчастный младший братишка был слишком болен, чтобы полакомиться ею.

Но тут семья добралась до места, откуда виднелись зеленые поля и извилистая речка с ивами по берегам. Перед ними простиралась окраинная улица с лавками, выходившими задворками на поля, а в витрине лавки, к которой они приблизились, не было ничего, кроме великолепно начищенного дамского сапожка, стоявшего на янтарно-желтой бархатной подушечке на фоне янтарно-желтой бархатной занавеси. Над витриной помещалась вывеска, которую Лора тогда прочесть не сумела, но впоследствии много раз перечитывала: «Дамские сапожки и туфли на заказ. Лучшие материалы. Безупречное качество. Подгонка гарантирована. Фирменный товар: дамские охотничьи сапоги».

Владельцем этого, как тогда выражались, «надежного маленького предприятия» был их дядя Том. В те времена люди всех классов, за исключением самых бедных, обычно шили обувь по меркам. В большом цехе, находившемся в конце двора, в задней части дома и лавки, весь день скоблили кожу, стучали молотками и шили рабочие и подмастерья, мастеря и починяя. В задней комнате дома была устроена личная мастерская дяди Тома с дверью, обращенной во двор, через который он десятки раз на дню ходил в главный цех и обратно. У себя хозяин изготавливал охотничьи сапоги и шил передки из дорогих материалов, а также принимал клиенток для подгонки, за исключением дам-охотниц, которые примеряли сапоги на ковре в парадной гостиной, а дядя Том становился перед ними на колени, словно придворный перед королевой.

Но все это Лора узнала потом. Во время того первого посещения парадная дверь распахнулась прежде, чем они успели до нее дойти, их окружили кузины, стали целовать, обнимать и повели ко входу, где на пороге стояла тетушка Энн.

Лоре еще не доводилось видеть никого, похожего на тетушку Энн. Деревенские соседи были по-своему добры, однако настолько поглощены заботами о себе и своем семействе, что проявляли мало сочувствия к окружающим, разве что в случае болезни или беды. Мама была добра, отзывчива и нежно любила своих детей, но не считала нужным проявлять слишком большую нежность к ним или «отдавать себя» миру вообще. Тетушка же отдавала себя миру с каждым выдохом. Никто из слышавших ее ласковый голос или смотревших в ее прекрасные темные глаза не сомневался в том, что у нее любящая натура. Муж смеялся над ее «мягкотелостью» и уверял, что рассерженные клиентки, явившиеся, чтобы пожаловаться, что им не доставили обувь вовремя, оставались, чтобы рассказать ей всю свою жизнь. Собственным детям тетушка Энн придумала милые, ласкательные прозвища, и вскоре Эдмунд тоже превратился в «дружка», а Лора – в «котиньку». Если не считать прекрасных глаз и темных шелковистых волос, уложенных гладкими волнами, это была невзрачная женщина, бледная, с худым лицом и плоской фигурой; она, с ее прямым пробором и длинными простыми платьями, напоминала Лоре жену Ноя из игрушечного ковчега, подаренного ею Эдмунду на Рождество. Это впечатление, объятия костлявых рук и мягкий, теплый поцелуй – вот и все, что успела получить Лора, прежде чем поток кузин увлек ее через весь дом к садовой беседке, где перед столом со стоящими на нем кувшином и стаканами сидели, покуривая трубки, ее отец и дядя. Мужчины дружелюбно беседовали, хотя только утром отец называл дядю Тома «сапожником», а мама возражала:

– Но он ведь не простой сапожник, Боб. Он мастер-обувщик и больше изготавливает, чем чинит обувь.

Если дядя Том и был сапожником, то никакого снобизма^[13] в нем не было, поскольку он оказался одним из самых либерально мыслящих людей, которых Лора когда-либо знала, и одним из самых мудрых. В политике он также придерживался либеральных взглядов; этим, без сомнения, и объяснялись дружелюбие и непринужденность ее отца. Мужчины обсуждали ирландский вопрос, поскольку до слуха девочки донеслись прежние знакомые лозунги, а дядя был довольно рассеян, погладил племянницу по волосам и велел дочерям поиграть с нею в саду, но следить, чтобы малыш не свалился в речку, иначе мама не даст им кексов, которые она испекла.

Во фруктовом саду, на жесткой траве в глубине приусадебного участка, росло около десятка старых яблонь и слив, за которыми протекал маленький неторопливый ручей, наполовину заросший камышом и окаймленный ивами. Лора, которая до этого ощущала себя ужасно утомленной, внезапно сбросила усталость и стала бегать, кричать и играть с остальными девочками в салки вокруг стволов деревьев. Цветение яблонь почти закончилось, лепестки опадали, и дети принялись ловить их, потому что одна кузина сказала, будто каждый пойманный лепесток сулит счастливый месяц. Потом затеяли лопать ногами маленькие зеленые ягоды крыжовника и собирать незабудки. Лора набрала целый букет и не расставалась с ним, пока цветы не поникли, после чего их пришлось выбросить в ручей.

Постепенно она научилась различать новые лица и узнала все имена. Старшая из кузин, Молли, была по-матерински заботливая девочка с полной, рыхлой фигурой, золотисто-рыжими волосами и веснушками на переносице. У Энни волосы тоже были рыжеватые, но она была худее Молли и без веснушек. Смуглая, шустрая Нелли вечно веселила окружающих. «Острая, как иголка», – сказал потом отец Лоры. Самая младшая из сестер, Эми, была Лориной сверстницей.

Джонни являлся самым младшим из детей, но, безусловно, самым важным, ибо он был мальчиком, причем мальчиком, родившимся после длинной вереницы девочек. Джонни должен был получать все, что хотел, независимо от того, кому это принадлежало. Если Джонни падал, его надо было поднять и утешить, а когда он приближался к ручью, к нему тотчас стягивался целый отряд рыжих и темноволосых телохранительниц. Еще совсем малыш, подумала Лора, хотя того же возраста, что Эдмунд, который вообще не нуждался во внимании, однако самостоятельно отправился к берегу, встал там и принялся бросать в воду ветки, воображая, что это кораблики; потом умчался, точно молодой жеребенок, сверкая пятками, и лег на траву, задрав кверху ноги.

У берега была привязана старая облезлая плоскодонка, и когда детям надоело играть, кто-то предложил забраться в нее.

– Разве нам можно? – заволновалась Лора, потому что это была первая лодка, увиденная ею не на странице книжки с картинками, а после ручья в Ларк-Райзе здешняя речка показалась ей глубокой и широкой. Но Эдмунд был куда бойчее сестры; он тут же скользнул с берега в лодку с криком:

– Живее! Поторапливайтесь! Наше судно отходит в Австралию!

Мальчики взялись за весла, делая вид, что гребут, девочки сгрудились на корме, чтобы их ненароком не задело веслом, на фоне голубого неба серебрились листья ивы, в воздухе витали запахи мяты и речных водорослей, и дети отправились в воображаемое путешествие. А крепкий канат все это время надежно удерживал лодку у берега. Все радости приключений – но без малейшей опасности.

Позднее, рассуждая об этом семействе, Лорина мать заметила, что Молли – маленькая женщина, «настоящая вторая мать для младших», и ее мама, должно быть, доверяет ей, ведь дети весь тот день были предоставлены сами себе. А возможно, причина заключалась в том, что отцу и дяде необходимо было высказаться по ирландскому вопросу, в то время как мама и тетя удалились в дом инспектировать гардеробы и толковать о семейных делах.

Детям тоже было что обсудить.

– Ты умеешь читать? Когда ты пойдешь в школу? Какой он, Ларк-Райз? Всего несколько домов – а дальше одни поля? Где вы покупаете вещи, если у вас нет лавок? Тебе нравятся волосы Молли? Большинство людей не любят рыжих, и в школе Молли дразнят «морковкой»; но мистер Коллиер, это наш викарий, говорит, что она прелесть, а одна клиентка сказала маме, что, если Молли захочется отрезать волосы, она сможет получить за них кучу фунтов. Некоторые дамы отдали бы что угодно, чтобы носить их у себя на голове. Да, разве ты не знала, что у некоторых людей фальшивые волосы? Тетушка Эдит надела шиньон? Я видела его утром у нее на туалетном столике; вот почему волосы у нее на затылке такие пышные.

– У тебя тоже красивые волосы, Лора, – великодушно заметила Молли, похвалив лучшее, что было в Лориной внешности. – Мне нравится, как они струятся у тебя по спине, точно вода.

– Моя мама может сидеть на своих волосах, когда они распущены, – похвасталась Лора, произведя большое впечатление на двоюродных сестер, потому что в те дни волосы, как и другие вещи, ценили по их количеству.

Все сестры еще ходили в городскую школу, но Молли и Нелли вскоре должны были на год поступить в пансион мисс Басселл и «выпуститься». Когда позднее Лора спросила у отца, поступит ли к мисс Басселл Джонни, тот рассмеялся и ответил:

– Разумеется, нет. Это школа для девочек. Для дочерей джентльменов, как гласит медная табличка на двери, а значит, для дочерей трубочиста, если он может позволить себе оплатить их обучение.

– Тогда куда пойдет Джонни? – настаивала девочка, и отец сказал:

– Вероятно, в Итон. Однако сомневаюсь, что Итон сочтут вполне подходящим. Придется построить для Джонни специальную школу.

Но больше всего в разговорах кузин в тот день Лору поразило, что они отзывались о школе так, будто она им нравилась. Ларк-райзские дети ее ненавидели. Школа представлялась им тюрьмой, и они с самого начала считали годы, оставшиеся до ее окончания. Но Молли, Нелли и Эми утверждали, что в школе очень весело. Энни учеба нравилась меньше.

– Ха-а! Она ведь последняя ученица в классе! – засмеялась Нелл. Но Молли заявила:

– Не обращай на нее внимания, Энни. Пускай она хорошо учится, зато шить совсем не умеет, а ты непременно получишь награду конкурса рукодельниц за то детское платьице, которым сейчас занимаешься. Спроси у Нелли, что сказала мисс Придэм, когда проверила сделанный ею шов «елочка».

Затем детей позвали на чаепитие. Именно такое, как любила Лора: с хлебом, сливочным маслом, джемом, сладким пирогом и кексами. Стол, чуть более богатый, чем у них дома, был, однако, далек от пышного, ошеломляющего изобилия «легкой закуски» у Доулендов.

Дом кузин Лоре тоже понравился: старинный, с маленькими лестницами, которые сбегали вниз и поднимались наверх в самых неожиданных местах. В гостиной тетушки Энн в углу стояло фортепиано, а на полу лежал мягкий зеленый ковер цвета увядшего мха. Окна были распахнуты настежь, и в воздухе витал чудный аромат желтофиолей, чая, пирога и сапожного вара. В тот день чай пили из серебряного чайника за большим круглым столом в гостиной. Впоследствии чаепитие всегда устраивалось в кухне – самом уютном помещении дома, с подоконными сиденьями, медными кастрюлями, подсвечниками и полосатыми красно-синими дорожками на каменном полу.

В гостиной за столом места для всех не хватило, и Эдмунда с Джонни усадили за маленький приставной столик, спинами к стене, чтобы матери могли за ними присматривать. Но взрослые еще не наговорились, и о мальчиках забыли до тех пор, пока Джонни не попросил еще пирога. Когда мать протянула ему кусок, тот заявил, будто кусок слишком велик, когда его разрезали пополам – будто слишком мал, и в конце концов раскрошил его по тарелке, так и не съев, что шокировало Эдмунда и Лору, которых дома заставляли доедать все, что положено на тарелку, «до единой крошки».

«Ужасно избалованный ребенок» – таков был вердикт мамы, когда позднее они обсуждали Джонни, и, вероятно, в те дни он и впрямь был избалован. Мальчик едва ли мог избежать этой участи, будучи единственным и долгожданным сыном, родившимся после стольких дочерей, а впоследствии оказавшимся самым хрупким в семье. Джонни выглядел младше своего возраста и развивался медленнее, но в нем были заложены прекрасные качества. В молодости он был глубоко религиозен, не курил, не пил, не играл в карты и служил у алтарей, устанавливавшихся на многих полях сражений во время войны 1914–1918 годов, а в атмосфере армейской жизни для всего этого требовался характер.

В тот воскресный день Лора увидела маленького мальчика с бледным, веснушчатым лицом и жидкими светлыми волосами. Избалованного ребенка, за которого было немного стыдно даже его родителям. Но в последующие годы перед ней предстал больной солдат, томившийся в Куте, изнуренный недугом и голодом, измученный жарой и мухами; он же – некогда обожаемый маленький сын, окруженный сестрами-телохранительницами, – был вышвырнут оттуда после обмена больными пленными, получив от тюремщика-земляка прощальный пинок и пренебрежительное «Можете забрать и этого довеском. Он никуда не годится». Тот же Джонни, провалявшийся целое лето на шезлонге в саду, которого, кажется, каждые несколько минут поили из чайных чашек бульоном или яйцами, взбитыми с молоком, пока благодаря домашней обстановке, покою и материнскому уходу он не окреп настолько, что смог пройти медосмотр и отправиться во французские окопы. Ибо, когда мы становимся старше, близкие являются в наших воспоминаниях не только такими, какими они казались нам в детстве, но и какими сделались впоследствии. Первое яркое впечатление остается в памяти как картинка. Последующие – как вереница эпизодов повести, менее выразительных, зато более содержательных.