Б.П. В тот день, когда уехала Татьяна, началась история второй любви Герасима – к собаке Муму. Когда Татьяна уезжала со своим несчастным алкоголиком Капитоном в дальнюю деревню, Герасим поначалу хотел проводить ее до заставы, пошел рядом с телегой, но вдруг остановился у Крымского моста, махнул рукой и отправился обратно вдоль реки.
Дело было к вечеру. Он шел тихо и глядел на воду. Вдруг ему показалось, что что-то барахтается в тине у самого берега. Он нагнулся и увидел небольшого щенка, белого с черными пятнами, который, несмотря на все свои старания, никак не мог вылезть из воды, бился, скользил и дрожал всем своим мокреньким и худеньким телом. Герасим поглядел на несчастную собачонку, подхватил ее одной рукой, сунул ее к себе в пазуху и пустился большими шагами домой.
Он вошел в свою каморку, уложил спасенного щенка на кровати, прикрыл его своим тяжелым армяком, сбегал сперва в конюшню за соломой, потом в кухню за чашечкой молока. Осторожно откинув армяк и разостлав солому, поставил он молоко на кровать. Бедной собачонке было всего недели три… Она еще не умела пить из чашки и только дрожала и щурилась. Герасим взял ее легонько двумя пальцами за голову и принагнул ее мордочку к молоку. Собачка вдруг начала пить с жадностью, фыркая, трясясь и захлебываясь. Герасим глядел, глядел да как засмеется вдруг… Всю ночь он возился с ней, укладывал ее, обтирал и заснул наконец сам возле нее каким-то радостным и тихим сном.
Ни одна мать так не ухаживает за своим ребенком, как ухаживал Герасим за своей питомицей. (Собака оказалась сучкой.) Первое время она была очень слаба, тщедушна и собой некрасива, но понемногу справилась и выровнялась, а месяцев через восемь, благодаря неусыпным попечениям своего спасителя, превратилась в очень ладную собачку испанской породы, с длинными ушами, пушистым хвостом в виде трубы и большими выразительными глазами. Она страстно привязалась к Герасиму и не отставала от него ни на шаг, всё ходила за ним, повиливая хвостиком… Она была чрезвычайно умна, ко всем ласкалась, но любила одного Герасима. Герасим сам ее любил без памяти… и ему было неприятно, когда другие ее гладили: боялся он, что ли, за нее, ревновал ли он к ней – бог весть! Она его будила по утрам, дергая его за полу, приводила к нему за повод старую водовозку, с которой жила в большой дружбе, с важностью на лице отправлялась вместе с ним на реку, караулила его метлы и лопаты, никого не подпускала к его каморке.
У меня есть история про свою собаку. В ее судьбе можно найти схожесть с судьбой Герасима, потому что ее тоже когда-то вырвали из среды естественного существования и перевезли в город, где она страдала.
Когда мы с сестрой были маленькие, нам купили щенка колли с длинной мордочкой, как у лисы. Помню, как отец принес в дом крохотного смешного щенка, покрытого каким-то всклоченным цыплячьим пухом, как щенок стал передвигаться по квартире на неровных ножках и оставлять за собой маленькие лужицы, от которых за три дня дыбом встал весь паркет в квартире. Нам сказали, что зовут ее Уэлси и она породистая девочка. У нас с сестрой не было паспорта, а у нее уже был. Но самое главное, что у нее было небезразличное сердце. Например, она не давала никому дома повышать голос или плакать. Эта черта проявилась у нее с самого детства. Если случалось в семье какое-то разногласие, она прибегала, начинала лаять, суетиться, забрасывала на каждого свои передние лапы. Сначала на ногу, потом, когда подросла, – на грудь, пытаясь всех разнять, развести по углам и успокоить. Вероятно, так работали ее генетические программы, она была собакой пастушьей и воспринимала нас как овечье стадо, в котором нужно поддерживать мир и покой.
Возможно, по этой же причине она страшно боялась сильных звуков, грома, салюта. В своем страхе за сохранность стада она терялась. В эти моменты она забегала в ванную, где хлопки были слышны поменьше, ложилась и тряслась всем телом. Мы называли ванную бомбоубежищем. Но в остальное время она оставалась в веселом расположении духа.
Кормили мы ее, конечно, плохо. Были девяностые годы, никаких кормов не было, да и денег тоже. Все тогда были немного вегетарианцами, и Уэлси вместе с нами. Например, мы готовили тушеную капусту, и она тоже ее ела. И макароны, и картошку, и кашу. Бабушка говорила: «Что ж вы собаку кормите как свинью, всякой дрянью?!»
С Уэлси была однажды такая история. Случилось у нее как-то расстройство желудка. Около часу ночи. Она заскулила, папа встал и повел ее на улицу, накинув на себя огромный китайский пуховик до пят – прямо на майку и домашние штаны. Даже не застегнулся, а запахнулся, и надел на голову капюшон. Стоит у подъезда, поеживаясь, Уэлси где-то за углом делает свои дела. И тут с автостоянки, построенной недавно на месте детской площадки, выходит парочка: олигарх-бандит, который жил в нашем доме, и его телохранитель. Идут к подъезду, а тут папа стоит в безразмерном китайском пуховике и с капюшоном на голове. Телохранитель его увидел, напрягся, вытащил пистолет, направил на папу и идет так, держа на мушке. Мол, только дернись. Повисла неприятная пауза, все будто немного замедлилось. Папа недвижно смотрит в глаза телохранителю, тот смотрит ему в глаза, палец на курке. Олигарх идет рядом, испуганный. И тут из-за дома выбегает радостная Уэлси, виляя хвостиком. Телохранитель отер лоб и опустил пистолет.
– Прости, – говорит, – работа.
Когда папа рассказал эту историю дома, мама воскликнула:
– Слава богу, что пошел гулять ты, а не наш сын, он бы точно чего-нибудь выкинул!
Уэлси жила и радовалась, худо-бедно свои пастушьи функции выполняла, пасла нас с сестрой, терпела все детские издевательства: то мы ее в ванне помоем, то обмотаем туалетной бумагой. Потом я стал поднимать ее на руки. Когда Уэлси начинала привычно сбивать нас в стадо, по-хозяйски лаять и суетиться, я, подросший, просто брал ее на руки, и лицо ее принимало вид полного непонимания. Бедная Уэлси висела, замерев, и только хлопала глазами. Овца поднимает на воздух собаку – такого ее программы не предусматривали.
Но однажды в ее жизни случился по-настоящему счастливый день.
Летом всей семьей мы поехали в деревенский домик, нашу дальнюю дачу, купленную для бабушки, и взяли Уэлси с собой. По дороге остановились в городе Зубцове у церкви, бабушка хотела написать там записочки. День был солнечный и беззаботный, как праздник или фотография Прокудина-Горского. Мы вышли из машины: внизу сверкала на солнце река, над ней взгорок, заросший сочной травой, сверху церковь с горящим куполом. Выбежала и Уэлси, покрутилась и вдруг увидела неподалеку на лугу несколько настоящих овец. Она поначалу даже не поверила своим глазам, постояла, а потом бросилась к ним и стала кружить вокруг, сгоняя овец в стадо. Она выпрыгивала из травы – сильная и молодая, грудью сбивая головы с одуванчиков. Но вскоре пришлось вернуться в машину… А в Москве ее ждали салюты, сигнализации и бомбоубежище.
Печальная история Муму всем известна. Стоило Герасиму обрести новую любовь, как на сцену опять вышла капризная барыня. Впервые она увидела Муму в окно, и та ей страшно понравилась. Барыня приказала принести милую собачку в дом. Но Муму в доме так растерялась, что оскалилась на хозяйку, и та сказала: «Фу, она не милая, а мерзкая». И Муму попала в немилость. А однажды Муму залаяла ночью, когда барыне не спалось. Лаяла не по глупости, она честно охраняла дом. Но барыня, страдающая бессонницей, приказала от брехливой собачонки избавиться. Ее втайне от Герасима схватили, отнесли на рынок и продали. Но умная Муму вернулась к дворнику; тот понял, что собаку хотят у него отнять, и стал ее прятать. Но та опять, на свою беду, залаяла и выдала себя. Герасим сперва забаррикадировался с ней в своей каморке, но потом понял, что держать оборону бессмысленно, вышел и сказал, что сам от нее избавится.
Удивительно описано прощание Герасима с Муму. Сперва он пошел в трактир и заказал тарелку щей с мясом, покрошил туда хлеба и поставил на пол. Муму ела, а он смотрел на нее и плакал. Потом Герасим пошел к Крымскому мосту, прихватил там пару кирпичей, сел с Муму в лодку и поплыл.
Герасим все греб да греб. Вот уже Москва осталась назади. Вот уже потянулись по берегам луга, огороды, поля, рощи, показались избы. Повеяло деревней. Он бросил весла, приник головой к Муму, которая сидела перед ним на сухой перекладинке – дно было залито водой, – и остался неподвижным, скрестив могучие руки у ней на спине, между тем как лодку волной помаленьку относило назад к городу. Наконец Герасим выпрямился, поспешно, с каким-то болезненным озлоблением на лице, окутал веревкой взятые им кирпичи, приделал петлю, надел ее на шею Муму, поднял ее над рекой, в последний раз посмотрел на нее… Она доверчиво и без страха поглядывала на него и слегка махала хвостиком. Он отвернулся, зажмурился и разжал руки… Герасим ничего не слыхал, ни быстрого визга падающей Муму, ни тяжкого всплеска воды; для него самый шумный день был безмолвен и беззвучен, как ни одна самая тихая ночь не беззвучна для нас, и когда он снова раскрыл глаза, по-прежнему спешили по реке, как бы гоняясь друг за дружкой, маленькие волны, по-прежнему поплескивали они о бока лодки, и только далеко назади к берегу разбегались какие-то широкие круги.
Б.П. Итак, Герасим по приказанию хозяйки утопил собаку, которая мешала ей спать, свою любимую собаку, но тут в голове у него что-то произошло. После того как Муму пошла на дно где-то в районе сегодняшних Лужников, в его сознании произошло изменение. Он понял, что так жить нельзя, мгновенно собрался и самовольно ушел из Москвы обратно в деревню, откуда его насильно забрали два года назад. Покорный до того момента Герасим взбунтовался.
Здесь вот что интересно: несмотря на то что барыня показана в рассказе довольно подробно, роль ее в повествовании второстепенна. Как только Герасим создает что-то, она появляется и разрушает. И спрашивается: почему барыня постоянно несет разрушение? Кажется, что поступает она из гуманных (или хотя бы прагматических) соображений. Она не желает никого мучить, напротив, хочет сделать хорошее дело, например, женить Капитона Климова, чтобы он не пил и приносил больше пользы хозяйству. Почему же у нее ничего не получается и вместо гуманизма и прагматики мы видим жестокость и бестолковщину? Может быть, барыня просто злая и глупая? Это возможно, но главное, что она – воплощение власти без любви. Или силы без любви.
О проекте
О подписке