Лужин считает и просчитывается. Но просчитывается и Раскольников. Казалось бы, его возмущает (как и его автора) хладнокровная констатация неизбежности разрушенных судеб бедных людей: «Такой процент, говорят, должен уходить каждый год… куда-то… к черту, должно быть, чтоб остальных освежать и им не мешать. Процент! Славные, право, у них эти словечки: они такие успокоительные, научные. Сказано: процент, стало быть, и тревожиться нечего». И старуха, как все помнят, процентщица. А разве теория Родиона Романовича не о проценте – тех, кому всё можно, и тех, кто должен повиноваться и дрожать? Разве, рассчитав всё до мелочей, он не убивает Лизавету, ради которой (которых), по-видимому, и задуман его поступок? Разве он воспользовался награбленным? Разве он помог хоть кому-то взятыми у старухи деньгами?

В этом, очевидно, главная роль Лужина – это кривое, но всё же зеркало – одно из зеркал – теории Раскольникова. Задумав свой шаг против лужиных, Раскольников обнаруживает свою близость с ненавистным ему господином; вынести это ему нелегко.

«Я вас не вылечу» – «Преступление и наказание»

Свидригайлов (собственной персоной) появляется сразу после кошмарного сна Раскольникова, в котором тот убивает и не может убить старуху процентщицу. Зло нельзя убить топором – это очевидный смысл сновидения; есть и другой, что вскоре становится ясным: как Свидригайлову являются его жертвы – Марфа Петровна, лакей Филипп и девочка, над которой надругался пресыщенный развратник, – так и Раскольников видит во сне старуху.

Очень важен разговор о будущей жизни. «Я не верю в будущую жизнь», – говорит Раскольников (и это правдивые слова, в отличие от тех, что он говорит Порфирию). А Свидригайлову будущая жизнь представляется банькой с пауками, что даже пугает Раскольникова. «И неужели, неужели вам ничего не представляется утешительнее и справедливее этого! – с болезненным чувством вскрикнул Раскольников. – Справедливее? А почем знать, может быть, это и есть справедливое, и знаете, я бы так непременно нарочно сделал! – ответил Свидригайлов, неопределенно улыбаясь. Каким-то холодом охватило вдруг Раскольникова при этом безобразном ответе». Иными словами – вечность есть продолжение земной жизни; если здесь она – битва сладострастных пауков, то справедливо было бы, чтобы такой она осталась бы и по другую сторону бытия.

Свидригайлов устраивает сирот Мармеладовых, дает деньги Соне; «не привилегию же в самом деле взял я делать одно только злое», – говорит он Раскольникову^[12]. Этот герой способен равнодушно творить и зло, и добрые дела – ему безразличны нравственные критерии. Отсюда его опустошенность и обреченность. Отсюда и мысль о самоубийстве – «вояж», как говорит сам Свидригайлов. «Свидригайлов – это <…> своеобразный “человек-универс” в смысле самых неограниченных возможностей порока в нем, неограниченного непротивления злу и отдачи себя самого во власть зла, но в то же время и в смысле потенций самого высшего морального порядка, безграничной способности идти навстречу добру. По его собственным словам, он – человек, и ничто человеческое ему не чуждо. Ему доступен весь диапазон человеческих переживаний, ощущений и действий»^[13].

Раскольникова начинает тянуть к Свидригайлову – он ищет у него подтверждения своей теории. «Всем человекам надобно воздуху, воздуху-с… Прежде всего!» – для Свидригайлова это означает окончательно порвать с «человеком и гражданином», с христианскими ценностями. Всё дозволено. Свидригайлов переступил нравственный закон и человека в себе, сам не заметив этого. Важнейший эпизод – разговор Раскольникова и Свидригайлова в трактире. Раскольников ищет «нового, указаний, выхода», а Свидригайлов говорит ему: «Я вас не вылечу». Пока Свидригайлов для Раскольникова – подтверждение его теории: если сам он не «властелин», ибо мучается, сомневается, то Свидригайлову любые сомнения чужды. Особая тема – особенности портретной характеристики героя у Достоевского: в описании внешности Свидригайлова подчеркнуто, что лицо его похоже на маску (эту же особенность найдем и в портрете Ставрогина). Это печать смерти на лице живого еще (физически) персонажа. Раскольников, не подозревая намерений Свидригайлова, спрашивает его, мог ли бы он застрелиться – всё это готовит развязку линии персонажа.

Еще более важен эпизод с Дуней. Дуня отбрасывает револьвер – т. е. не может выстрелить в ЧЕЛОВЕКА, – но сам Свидригайлов уже не находит человека в себе. Здесь – последний шаг к самоубийству.

Последний сон-кошмар Свидригайлова – девочка-самоубийца. Сквозной мотив романов Достоевского – надругательство над ребенком – самый страшный грех.

Самоубийство Свидригайлова – финал человека, убившего в себе Божий дух. Как писал Г.С. Померанц, «с тех же, кто гибнет (Свидригайлов, Ставрогин, Смердяков), Достоевский сдирает трагический ореол»^[14]. «Как вышел из сна, так и уходит в сон»^[15].

О самоубийстве Свидригайлова Раскольников узнает на лестнице полицейской конторы: он почувствовал, «что на него как бы что-то упало и его придавило». Таким образом, Свидригайлов – еще один идеологический двойник Раскольникова; его самоубийство – знак ущербности и самой идеи, и ее носителя.

«… и статейку вашу я прочел как знакомую». – «Преступление и наказание»

Первое, что замечает внимательный читатель, – это странность поведения Порфирия как следователя^[16]. Отказываясь от формального следствия и допроса подозреваемого, Порфирий настолько обнаруживает личную заинтересованность в идее Раскольникова, что становится ясно: перед нами еще один несостоявшийся кандидат в Наполеоны. Иными словами: Раскольников в своей статье объявил большую часть людей пригодными лишь на то, чтобы производить себе подобных (помните реплику Порфирия: «в семя пошел»?), а Порфирий и в первом, и во втором разговоре с ним словно «заталкивает» Раскольникова в этот – низший – разряд. Вот вам и «вековечная война всех против всех»!

При первой встрече Раскольникова с Порфирием дается портрет следователя; как всегда у героя Достоевского, отмечен диссонанс: взгляд Порфирия «как-то странно не гармонировал со всею фигурой, имевшею в себе даже что-то бабье, и придавал ей нечто гораздо более серьезное, чем с первого взгляда можно было от нее ожидать». Отношения между персонажами сразу выглядят как поединок – «давно вас здесь поджидаю», «я и вас проведу», вопрос о красильщиках (ловушка, разгаданная Раскольниковым).

Речь заходит о статье Раскольникова – она дается в изложении другого, искажающего ее героя; при этом важное замечание делает простодушный Разумихин: «по совести разрешаешь» преступление. Идея у героя Достоевского не существует вне своей проверки поступком, делом. Отсюда и нравственное, и юридическое преступление Раскольникова. Это чувствует Порфирий Петрович; он спрашивает: «как отличить обыкновенных от необыкновенных», «сами себя Наполеоном не считаете разве?». Намеки и игра словами – «клейма» (намек на каторгу), «покаяния разные публичные» (предсказания попытки покаяния Раскольникова).

Главный вопрос – о Боге. Отсюда и вопросы Порфирия – о Новом Иерусалиме, о воскрешении Лазаря (предсказание Сониного чтения Евангелия от Иоанна). Раскольников прекрасно это сознает и лжет – говорит, что верует.

Итак, Раскольников своей теорией Порфирия определяет в материал, а следователь (вполне разделяющий деление на два разряда) хочет убедить Раскольникова, что именно он, Раскольников, «тварь дрожащая». Так задолго до последнего сна Раскольникова показано, что его идея рождает ненависть и войну всех против всех.

Во втором разговоре очевидно еще более резкое противостояние двух кандидатов в Наполеоны («палач» и «жертвочка», как выражается Порфирий). Вспомним, что этому разговору предшествует появление мещанина со словами «ты убивец!». Главное чувство Раскольникова – ненависть к Порфирию Петровичу. А тот изводит Раскольникова намеками – «в самое темя обухом-то», «упадет в обморок», «квартиру нанимать ходили» и проч. Порфирий неслучайно избегает формальностей – ему не доказать преступление надо, а победить Раскольникова идеологически.

Кульминация этого сюжета – появление Миколки. Всё намеченное следователем рассыпается. И третий разговор складывается совсем не так, как первые два. «Он никогда еще не видал и не подозревал у него такого лица», – пишет Достоевский о третьей встрече. Порфирий признается: «Много я заставил вас перестрадать, Родион Романыч. Я не изверг-с. Ведь понимаю же и я, каково это всё перетащить на себе человеку, удрученному, но гордому, властному и нетерпеливому, в особенности нетерпеливому! Я вас, во всяком случае, за человека наиблагороднейшего почитаю-с, и даже с зачатками великодушия-с, хоть и не согласен с вами во всех убеждениях ваших, о чем долгом считаю заявить наперед, прямо и с совершенною искренностью, ибо прежде всего не желаю обманывать». А раньше он едва ли мог сказать о несогласии в убеждениях – теперь всё иначе.

«Мысль о том, что Порфирий считает его за невинного, начала вдруг пугать его». Раскольников подсознательно хочет изжить свою идею, освободиться от нее – поэтому-то он и боится мысли, что следователь считает его невиновным. Здесь вполне ясно, что Порфирий пережил подобную идею: «Мне все эти ощущения знакомы, и статейку вашу я прочел как знакомую». Раскольникову кажется, что Порфирий от себя отрекается; на самом деле, следователь отрекается от «наполеоновской идеи». Теперь Порфирий оценивает эту идею как «книжные мечты-с, <…> теоретически раздраженное сердце» – это, по-видимому, вполне авторская оценка.

«Разрешил нас тогда Миколка», – говорит Порфирий. Что значит «разрешил»? Войне двух ожесточенных кандидатов в властелины он противопоставил признание в преступлении, которого не совершал; он захотел страдание принять, и это перевернуло Порфирия. Он приходит к Раскольникову уже не затем, чтобы его изводить, а чтобы его спасти. Он ясно понимает, что каторга только ожесточит и нравственно успокоит Раскольникова, и поэтому не хочет его «на покой» сажать. У Порфирия призыв «Воздуху!» (при внешнем сходстве с репликой Свидригайлова) – это освобождение от теории, от морока «наполеоновской идеи». Таким образом Порфирий – еще один – и очень важный – виток в жизни идеи Раскольникова – ее опровержение.

«вечная Сонечка, пока мир стоит!» – «Преступление и наказание»

София – по-гречески «премудрость»; у Достоевского все Софьи – кроткие: мать Алеши и Ивана Карамазовых, мать Аркадия (роман «Подросток»), София Матвеевна, скрасившая последние дни Степана Трофимовича («Бесы»). Премудрость их – и прежде всего Сони Мармеладовой – не от ума, а от сердца; вспомним, как отвечает Соня на казуистические вопросы Раскольникова.

Проводив Мармеладова, Раскольников размышляет: «Ай да Соня! Какой колодезь, однако ж, сумели выкопать! и пользуются! Вот ведь пользуются же! И привыкли. Поплакали, и привыкли. Ко всему-то подлец-человек привыкает!» – Он задумался. – Ну а коли я соврал, – воскликнул он вдруг невольно, – коли действительно не подлец человек, весь вообще, весь род то есть человеческий, то значит, что остальное всё – предрассудки, одни только страхи напущенные, и нет никаких преград, и так тому и следует быть!»

Это одно из ключевых мест романа. Спросим себя: а в чем «новое слово» Раскольникова, о котором он постоянно думает, о котором он писал статью, о котором он говорит Соне? Ведь арифметика, по которой за жизнь гадкой старушонки можно купить тысячи молодых жизней – «всё это были самые обыкновенные и самые частые» разговоры, ничего нового в них не было; в делении на два разряда – тоже ничего нового: Раскольников пишет статью свою «по поводу одной книги», вероятно, книги Наполеона III о Юлии Цезаре, где это деление совершенно очевидно (как прежде у Томаса Карлейля). Думаю, «новое слово» заключалось в нарушении предписанного судьбою деления: Раскольникову достался жребий «твари дрожащей», а он покусился на власть «над всем муравейником», не согласился быть «подлецом» и пользоваться Дуниной жертвой. Если Бог допускает Лужиных и Свидригайловых, жертвы Сони и Дуни, то нет Бога, а значит, нет и «предрассудков» – различения добра и зла. Но проверить это можно только поступком, пробой («Я попробовать сходил»). В подготовительных материалах к роману есть запись под заглавием «Капитальное»: «Соне. Возлюби! Да разве я не люблю, коль такой ужас решился взять на себя? Что чужая-то кровь, а не своя? Да разве бы не отдал я всю мою кровь, если б надо?» Он задумался. «Перед Богом, меня видящим, и перед моей совестью здесь сам с собою говоря, говорю: я б отдал!»^[17] «Как низки, гадки люди… Нет! сгрести их в руки и потом делать им добро»^[18]. Возможно, этот переход мыслился как разрушение самого этого жестокого деления, но герой «по эту сторону» остался.

Сопоставление Дуни и Сони, «Сонечкин жребий» применительно к сестре важен для Раскольникова не только идеей жертвенности и любви. Он говорит Соне: «Разве я старушонку убил? Я себя убил, а не старушонку!» Первый смысл очевиден: убивая человека, ты убиваешь человека, образ Божий в себе. Но заметьте, как связал автор всех персонажей: Лизавета – сестра Алены Ивановны, Соня и Лизавета – крестовые сестры, Соня и Дуня неоднократно приравниваются одна к другой в готовности к самопожертвованию, а Дуня – сестра Раскольникова. Все люди – родня (об этом написана замечательная притча Стефана Цвейга «Глаза извечного брата»).

Неслучайна отчаянная реплика Сони: «Что вы, что вы это над собой сделали!», – и сразу же: «Нет, нет тебя несчастнее никого теперь в целом свете!» А в прошлую встречу Раскольников скажет: «Я всему страданию человеческому поклонился». И знаменитое (там же): «Огарок уже давно погасал в кривом подсвечнике, тускло освещая в этой нищенской комнате убийцу и блудницу, странно сошедшихся за чтением вечной книги». Так проявляется двойное время (двойной масштаб) романа: действие происходит в Петербурге в июле 1865 года – и в вечности, во всемирном масштабе. Попав на каторгу, Раскольников, как известно, не раскаялся в своей идее: он лишь стыдился своего промаху, «который со всяким мог случиться». Между ним и другими каторжниками лежала «страшная» и «непроходимая пропасть». «Ты безбожник! – кричали ему. – Убить тебя надо!»

Здесь тот самый суд «почвы», народа, который позволил смеяться над Раскольниковым, когда тот на Сенной собирался признаться, тот суд, который герой слышит от Настасьи («это кровь в тебе кричит»); в «Братьях Карамазовых» глава о приговоре присяжных Мите Карамазову называется «Мужички за себя постояли».

Но ведь среди каторжников были, наверное, более страшные, чем Раскольников, убийцы, грабители, насильники – об этом Д. написал «Записки из Мертвого дома». Дело в том, что никто из них преступление себе не разрешал, то есть, грабя и убивая, знал, что он преступник. Потому они и любили Соню, что она словно подтверждала для них различие между добром и злом – сознание этого различия, по Достоевскому, есть основа жизни. То, что идеал писателя выражен в падшей женщине, вызвал сопротивление редакторов «Русского вестника» еще при первой публикации – Катков и Любимов заставили Достоевского переписать главу, в которой Соня читает о воскрешении Лазаря. Для писателя это было мучительно: современному читателю ясно видно, что радикальной схеме «воскрешения падшей женщины» студентом, разночинцем, «разумным эгоистом» (вспомним стихотворение Некрасова «Когда из мрака заблужденья…» и Жюли из романа Чернышевского «Что делать?») Д. противопоставляет воскрешение современного ему атеиста и преступника «падшей» и святой одновременно Соней Мармеладовой. Между тем К.Н. Леонтьев в книге «Наши новые христиане», направленной против «розового» христианства Достоевского и Л. Толстого, писал о Соне: «[Э]та молодая девушка (Мармеладова) как-то молебнов не служит, духовников и монахов для совета не ищет; к чудотворным иконам и мощам не прикладывается; отслужила только панихиду по отце. Тогда как в действительной жизни подобная женщина непременно всё бы это сделала, если бы только в ней проснулось живое религиозное чувство… И в самом Петербурге, и поблизости всё это можно ведь найти… И вероятнее даже, что жития св. Феодоры, св. Марии Египетской, Таисии и преподобной Аглаиды были бы в ее руках гораздо чаще Евангелия. Видно из этого, что г. Достоевский в то время, когда писал “Преступление и наказание”, очень мало о настоящем (то есть о церковном) христианстве думал»^[19].

Финал романа – воскресение Раскольникова – вызывал, вызывает и, наверное, будет вызывать споры. Один из первых откликов на роман – статья Н.Д. Ахшарумова (Всемирный труд, 1867, № 3); о Соне здесь говорится так: «Лицо это глубоко идеальное, и задача его была неимоверно трудна; поэтому, может быть, исполнение ее и кажется нам слабо. Задумана она хорошо, но ей тела недостает <…>». Раскольников, конечно, «не мог так скоро понять, до какой неизмеримой степени эта женщина выше его во всем остальном. <…> Всё это, однако, в романе выходит вяло и бледно не столько в сравнении с энергическим колоритом других мест рассказа, сколько само по себе. Идеал не вошел в плоть и кровь, а так и остался для нас в далеком тумане»^[20]. Даже Н.Н. Страхов, высоко оценивший роман, писал о финале (Отечественные записки, 1867, № 3, 4): «Мы не говорим о том воскресении, которое описано в эпилоге. Оно рассказано в слишком общих чертах, и сам автор говорит, что оно относится не к этой истории, а к новой, к истории обновления и перерождения человека. <…> Тут заключается и недостаток и вместе достоинство романа г. Достоевского. Он задался так широко, его Раскольников так ожесточен в своей отвлеченности, что обновление этой падшей души не могло совершиться легко и представило бы нам, вероятно, возникновение душевной красоты и гармонии очень высокого строя»^[21].

А.Л. Волынский посвятил ПН