В глазах Ахметсафы потемнело, в голове помутилось, лицо его от гнева тут же покрылось красными пятнами. Он едва сдержался, чтобы тут же не схватить Карима за горло. Смерть отца и так тяжёлым камнем лежала на душе, не давая забыть Ахметсафе и свою вину в этой трагедии. Но почему так бесцеремонно лезет в душу этот щенок, недоносок, носивший кличку Бультерек³¹ потому, что был поздним ребёнком уже пожилых родителей?

Ахметсафа подался вперёд и угрожающе прорычал:

– Закрой пасть, бультерек!

И в его движении, голосе, во всём его облике было столько ярости, что все замерли, поскольку впервые видели Ахметсафу в таком состоянии.

Однако Карим и не думал останавливаться, а уж тем более «закрывать пасть». Голос его повысился чуть ли не до плаксивого визга.

– Вот так всегда! Что, правда не нравится? В народе не зря говорят: не ищи правды ни у барина, ни у брата. Баи испокон веков угнетали сельских тружеников, измывались над ними, а народ безмолвствовал, боясь сказать хоть слово протеста, хоть слово правды! Образно выражаясь, сломанную руку батрак молча прятал в рукав, а разбитую голову покорно накрывал шапкой. Хватит! Кончились ваши времена! Ты мне теперь, Ахметсафа, не сможешь заткнуть рот, повесить на него замок. Наступил наш день, пришла власть бедняцко-пролетарская, на которую опираются товарищи Ленин и его сподвижники. И мы не отдадим эту власть байским отпрыскам! Не позволим!.. Товарищи члены комитета, как честный человек, я должен сказать, что кража – не единственное преступление этого так называемого студента. Он даже свой комсомольский билет не смог сохранить. Дескать, мачеха в печи сожгла… Ха-ха!..

Карим нахально рассмеялся прямо в глаза Ахметсафе.

– Какой ты после этого комсомолец, строитель светлого будущего, если не смог даже собственный комсомольский билет сохранить? Значит, таково твоё отношение к самому комсомолу! Отношение барчука!.. Вот я, например, тоже комсомолец, и свой билет всегда ношу при себе, возле сердца, как самое дорогое, что у меня есть!

Карим вынул из внутреннего кармана билет, торжественно помахал им в воздухе и победно закончил:

– Вот каким бывает настоящий комсомолец!

Не успел Карим плюхнуться на своё место, как сидевший рядом Мазит поспешил пожать ему руку: дескать, молодец, парень! А Карим от радости сиял и лучился, как начищенный опытным сапожником ботинок барина.

После Карима слово взял Саттар. Он даже не стал защищать Ахметсафу, ибо невиновность друга была для него и других товарищей настолько очевидной, что доказывать её просто не имело смысла. Он помнил, как тяжело переживал Ахметсафа смерть отца. Что касается истории с комсомольским билетом, то о ней и так знали многие студенты. Поэтому Саттар, недолго думая, сразу же накинулся на упивавшегося своей «победой» Карима:

– Если бы ты, бультерек, не поджёг тогда всю деревню своей непотушенной папиросой – ведь ты даже курить не умеешь, сморчок! – то каргалинский народ не испытывал бы сейчас такую горькую нужду. И не смей упоминать Мустафу абзый, памяти которого ты должен молиться день и ночь. Или ты забыл, как горел весь аул, как разъярённые мужики схватили тебя за руки, за ноги и собирались бросить в самое пекло, где, кстати, тебе и положено быть, и только подоспевший Мустафа абзый спас тебя от самосуда, отбил у мужиков? Забыл всё это, а? Если бы не он, твой пепел давно бы развеян был на семи ветрах…

Карим, однако, не испытывал ни малейших угрызений совести, более того, он визгливо напомнил Саттару:

– Это всё твой отец! Он первым схватил меня!

Саттар продолжал презрительно цедить слова, будто проталкивая их через зубы:

– Кто прошлым летом в мастерской валялся у наших ног, умоляя пристроить его в институт, чтобы не умереть с голоду? Когда все мы были против, кто защитил и поддержал тебя? Кто помог тебе поступить в институт? Отвечай!

– Подумаешь!.. – всё ещё хорохорился Карим.

Но все, и судьи, и зрители, давно поняли истинную подоплёку доносительского акта, и с нескрываемым презрением, даже гадливостью рассматривали Карима, как в музеях смотрят на редкое безобразное ископаемое. Увы, они ещё не знали, что очень скоро эти «ископаемые» начнут плодиться как тараканы и заползут в каждую щель, каждую ячейку больного общества…

В расследование вмешался второй доносчик – Фатых Сагитов.

– Подумаешь! – воскликнул он. – Помог одному бедняку и думает, что стал чище воды и белее молока? Не тут-то было, товарищи! Помогая другим, он в первую очередь преследует свои корыстные цели. То есть творит добро, чтобы закрыться им как щитом в случае совершения проступка или преступления, такого, например, которое обсуждается на этом уважаемом собрании…

– И мне он много помогал! – вскочил с места Зиннат Абдрашитов. – Если бы не Ахметсафа, если бы не его помощь, я сейчас не был бы передовиком учёбы, а скорее всего вынужден был бы покинуть стены института. Ахметсафа – настоящий друг и подлинный товарищ!

Чувствуя, что симпатии собравшихся оказались на его стороне, и что фортуна повернулась к нему лицом, Ахметсафа вдруг расчувствовался, как какой-нибудь «маменькин сыночек», и едва сдержал слёзы. К горлу подкатил жгуче-сладкий комок, глаза затуманились. Что это с ним? Рассиропился… До сих пор Ахметсафа держался молодцом, но как только друзья единодушно встали на его защиту и принялись хвалить за добрые дела, он вдруг обмяк душой, как-то расслабился, размагнитился....

Ахметсафа неловко топтался на месте, стараясь снова взять себя в руки. Наконец, секретарь собрания Фатых Исхаков, в душе которого было очень неуютно от непривычного лицезрения Ахметсафы в роли обвиняемого, облегчённо вздохнул и предложил членам президиума:

– Может, мы разрешим товарищу Давлетъярову сесть на своё место? Думаю, что вопрос прояснён. Обвинять Ахметсафу не в чем. Тем не менее я считаю, что товарищ Давлетъяров должен был сразу, в первый же день объяснить всем, откуда у него появилась мука, а не делать из этого «тайны Мадридского двора» и возбуждать тем самым разные слухи. Надо понимать, что если к нам поступило заявление, мы обязаны рассмотреть его и принять соответствующее решение…

В защиту и поддержку Ахметсафы выступили Ченекей, Муса Джалилов… Айша Мухамедова сразила всех наповал своей прямотой и откровенностью.

– Да что тут говорить! – горячо воскликнула она. – Как будто вы не знаете, что если бы не Ахметсафа, мы бы тут давно перемёрзли от холода, как тараканы! И тогда этого дурацкого собрания в помине не было бы!..

Публика добродушно посмеивалась, очевидно, представляя себя в живописной роли дохлых мороженых тараканов.

К удивлению всех, и прежде всего самого Ахметсафы, выяснилось, что он успел помочь столь многим студентам, что пользовался авторитетом и уважением едва ли не всего курса.

Напоследок снова неприятно удивил всех этот жалкий перевёртыш Карим – глупый поздний баран, одним словом, бультерек. После собрания он, как это ни странно, сам подошёл к Ахметсафе и – боже мой! – протянул ему свою испачканную в золе «буржуйки» руку.

– Ты знаешь, – как ни в чём не бывало сказал он бывшему благодетелю. – А я сидел и радовался тому, как защищали тебя товарищи, заступались, выгораживали, спасали тебя от последствий совершённой ошибки. Ты уж, парень, постарайся не попадать впредь в такие ситуации. Как, оказывается, тяжело на душе, когда обсуждают твоего односельчанина…

Говорилось всё это таким лицемерно участливым тоном, будто Ахметсафу вовсе не признали невиновным и будто только благодаря заступничеству нескольких студентов он избежал справедливого наказания. Во всяком случае, Карим ясно давал это понять.

Хотя Ахметсафа и очень обозлился на Карима, что вполне естественно, но всё-таки из-за сильного волнения ещё не способен был по-настоящему оценить предательства вчерашнего «названого брата». Наверное, поэтому он по инерции привычки хотел обменяться рукопожатием, и лишь в последнюю секунду спохватился, не успев, правда, предотвратить прикосновение кончиков своих пальцев до чумазой длани³² Карима. Брезгливо, как от холодной жабы, отдёрнул он свою руку и поспешил к ждавшим его друзьям – Саттару и Мусе. Джалилов почему-то сразу принялся утешать Ахметсафу, а Саттар, которому явно не понравилась снисходительность Ахметсафы к Кариму, укорил друга:

– Не будь наивным простаком, Сафа. Таким, как бультерек, руку не подают. «Продавший однажды продаст многажды», – говорят в народе. Отныне я ни на грамм не верю этому ублюдку…

– М-мда… – задумался Ахметсафа. – Кажется, мы действительно ведём себя наподобие князя Мышкина из романа Достоевского «Идиот». Люди вроде Карима просто не умеют и не хотят ценить сделанное для него добро. Они с бараньим упрямством не слушают, не слышат и не будут слышать голоса добра, более того, будут глухи и слепы даже к своему внутреннему голосу. Чем грязнее становятся их подлые душонки, тем увереннее чувствуют они себя в этом мире, в отличие от нас, по-прежнему витающих в облаках и свято верящих в добро и лучшее будущее. Что поделаешь, мы ведь по-другому жить не можем. А законы жизни суровы и безжалостны. Чья-то злая воля внезапно захватывает и порабощает людей излишне милосердных, сострадательных, чтобы использовать их в своих слегка завуалированных грязных целях, а когда надобность в них отпадает, не раздумывая начинает уничтожать, растаптывать, растирать в порошок, словом, пускать в расход этих чудаковатых, не от мира сего, людей… Так говорит дядя Гумер…

– И всё-таки я рад, друзья, – демонстрировал свой оптимизм Муса. – Ведь сегодня мы ярко продемонстрировали свою готовность и способность противостоять силам зла и лжи. Значит, правда на нашей стороне! Но мы, друзья, уподобились бы артиллеристам, стреляющим из пушки по воробьям, если позволили бы чувствам мести взять верх и раздули бы из сегодняшнего инцидента вселенский пожар. Побережём силы для великих свершений! Ахметсафа, между прочим, обронил очень интересную мысль. Мы должны научиться слушать голос добра, голос сердца. Я тоже читал Достоевского. Не помню дословно одну его мысль, но смысл её заключается в том, что умный человек, отказывающий другим в теплоте своего сердца, подобен глупцу, беспрестанно предлагающему своё сердце всем подряд. Оба типажа, думаю, чрезвычайно далеки от истинной человечности. Так пусть же наши деяния, друзья мои, будут проникнуты настоящим человеколюбием! И никто не вправе осуждать Ахметсафу за выбранный им самим путь…

* * *

Сидеть сложа руки не приходилось. В «американской» столовой кормили всего один раз в день, вот и приходилось зарабатывать на хлеб то разгрузкой вагонов, то выполняя разную работу в хозяйских дворах частных владений. Где-нибудь когда-нибудь какая-нибудь «шабашка» всё равно находилась, а следовательно, и на зуб кое-что перепадало…

Дав себе слово не участвовать более ни на каких вечерах и концертах, Ахметсафа тем не менее нарушал его всякий раз, когда к нему приходил неугомонный Муса, который кого угодно мог уговорить, заболтать, растормошить. Душа у него нараспашку, энергия ключом бьёт… Ему не составляло никакого труда «распахнуть» замкнувшегося было в себе Ахметсафу и «по секрету» сообщить о месте и времени очередного мероприятия. Ахметсафа даже не замечал, как опять нарушал своё «слово» и соглашался идти на вечер. Впрочем, в душе своей он всегда с нетерпением ждал начала очередного вечера. Ведь где Муса, там и Айша, а где Айша, там и её подруга Загида.

Загида… Она заполнила всю душу, всё существование Ахметсафы. Если бы ему сказали, что завтра Загида будет участвовать в концерте на другом краю земли, он птицей долетел бы туда, чтобы увидеться с любимой.

На репетициях Загида всегда раскрывалась душой, как утренний бутон розы, вела себя раскованно и очень мило, шутила, смеялась. В такие минуты Ахметсафа не сводил с неё восторженных глаз, словно заворожённый, загипнотизированный ею. Впалые от недоедания щёки девушки розовели, глаза блестели, иногда она могла бросить в сторону юноши обжигающе выразительный взгляд. О, господи! Ахметсафа теперь вполне понимал знаменитых поэтов Востока, готовых за один такой взгляд любимой отдать жизнь. Загида, конечно, знала, что Ахметсафа, мягко говоря, неравнодушен к ней. Порою их взгляды пересекались, и тогда джигита от волнения бросало в дрожь, а девушка тут же опускала ресницы и отворачивала лицо, или спешила что-то объяснить то Айше, то Парваз, делала замечание музыкантше Мугине… Ахметсафа не мог унять гулкое биение сердца, ему так хотелось взять в свои руки и бережно сжать узкие ладошки своей любимой, подышать на них, согреть теплом своей любви. В мгновение ока душа его устремлялась в заоблачную высь, в царство мечты, где он ласково смотрел в бездонные глаза любимой и говорил ей такие слова… такие слова… которых ещё не знал, но которые нежно пульсировали в его сердце, растекаясь по всему телу и закипая в сосудах мозга… Увы, мечта эта в действительности оборачивалась лишь куцей надеждой, потому что ни на одном из этих волшебных вечеров до заветных слов дело так и не доходило. А вне этих вечеров и концертов Загида была совершенно другой. При встрече где-нибудь в институтских коридорах она предпочитала делать вид, что не замечает юношу, а в ответ на его приветствие обычно отмалчивалась или просто кивала головой. Словом, опять превращалась в замкнутую, печальную и странную девушку. Как будто ещё вчера не стояли они на сцене друг возле друга, веселя зрителей шутками-прибаутками, взявшись за руки, убегали за сцену и вновь появлялись на ней под гром аплодисментов, церемонно кланялись, не размыкая своих рук… Это были такие чудесные мгновения!.. Неужели они были?.. И… прошли? Развеялись на ветру времени?.. Да нет же, нет!.. Ахметсафа помнит, как однажды за кулисами разгорячённая выступлением девушка будто бы ненароком прижалась к его груди всего лишь на одно, но какое чудесное мгновение!.. Или это было видение, сон, мечты?.. Нет, это происходило наяву, и джигит помнит, как обожгло его это мимолётное прикосновение желанного девичьего тела…

Но это было вчера, во время концерта. А сегодня Загиду словно подменили. Вернее, она, напротив, вернулась в своё обычное состояние по-глупому счастливой жертвы безответной любви. Да-да!.. Бредя Такташем, она была настоящей рабыней любви, но рабыней счастливой! В её хорошенькой головке всё ещё не укладывалось осознание того, что Такташ уехал внезапно, в спешке, не удостоив её даже взглядом, и вряд ли уже когда-нибудь вернётся. Впрочем, если бы она знала, в какой части земного шара затерялся Такташ, она не раздумывая полетела бы туда на крыльях своей безумной любви. Ахметсафа страдал от того, что никак не мог унять, утихомирить, а ещё лучше – перевести, вызвать на себя ту взрывоопасную смесь заоблачной мечты, пылких чувств и девичьего упрямства, которая так и бурлила в сердце «тихони» Загиды. Как сделать это, он решительно не знал. Между ним и Загидой стояла скала по имени Такташ, и сдвинуть, убрать с дороги это неодолимое препятствие было не в силах Ахметсафы или кого-либо ещё. Кажется, это понимали и Загида, и Ахметсафа. Любовь, как и птица, летит о двух крыльях. Если ты на крыльях любви не способен взмыть в небо и полететь на затерянный в безоблачной дали остров счастья, какая же это любовь? Однокрылая любовь вызывает лишь жалость, глубокую жалость… Представьте себе беркута, во время бури поранившего о скалу одно крыло, оставшегося без унесённого ураганом родового гнезда, и вы поймёте то душевное состояние, охватившее бедного Ахметсафу… Он старался скрыть от посторонних глаз свои любовные переживания, страдал в одиночку. Что делать? Первая любовь… Никакого опыта в сердечных делах. Если все свои способности и таланты в области учёбы и общественно-хозяйственных дел Ахметсафа смог бы передислоцировать и мобилизовать на завоевание сердца девушки, то возможно, добился бы успеха. Но Ахметсафа был убеждён, и убеждение это было выпестовано многими поколениями предков, что в любви, как и в религии, не должно быть никакого принуждения, никакого, даже лёгкого давления. Хотя знал он и то, что ни одна религия ни одним народом не была принята без определённого сопротивления, а порой и войны. Что касается любви, то… сказал же, например, Гаяз Исхаки: «Только в борьбе ты обретёшь свою долю!» Но Ахметсафа был явно не готов к такой борьбе, да и как он мог отвлечь девушку от её навязчивых, чуть ли не маниакальных мечтаний о Такташе?!

Кому хорошо, так это Мусе. Всё с него как с гуся вода. С Айшой у него отношения давно наладились. И на вечерах они вместе, и в институте… Стоит только им встретиться, как тут же начинают болтать без умолку. Ахметсафа недоумевал – о чём с девушкой можно так долго и с таким удовольствием разговаривать? Впрочем, Муса – известный оратор и мастер художественного слова. Для него главное – иметь слушателя, а слушателей он находит довольно легко. Стоит кому-то из приятелей только заикнуться о намерении вечером идти куда-нибудь, как Муса тут же напрашивается в попутчики, причём его абсолютно не волнует, хотят ли взять его в свою компанию. По-детски капризным голосом он тянет:

– Дру-у-уг!.. Возьми меня с собой!..

И для пущей убедительности придумывает обычно какую-нибудь несущественную причину, ляпнув что-то вроде: «Я там ещё ни разу бывал!» А если оказывается, что он мимо этого места проходит чуть ли не ежедневно, находится причина и вовсе «безоговорочно уважительная»: «Хоть прогуляемся вместе, поболтаем!»…

Словом, отказать ему не было никакой возможности.

Впрочем, он и сам любил приглашать гостей в полуподвальное помещение, где снимал угол у поэта, учителя и ответственного работника советского общепита Тухвата Ченекеева. Говорили, что Ченекей сам из жалости пригласил Мусу к себе, приютил, отогрел, малость откормил. Хозяин не сердился на частых гостей Мусы, иногда даже приносил куски хлеба разной величины, зависящей от значимости гостя. Муса кипятил полный чайник воды и усаживал гостей за «угощение». Завязывалась беседа.

Слушать Мусу было одним удовольствием. Он не умолкал даже на улице, и знаний в этом пареньке хватало на иного пятидесятилетнего мужчину, прошедшего огни и воду. Увидев съёжившиеся на морозе фигурки спешивших куда-то девушек, Муса внезапно останавливался, дёргал Ахметсафу за рукав и заговорщицки поучал: