– Вот так-то, туганкай, – подытожил дядя. – Не хочу – боже упаси! – отговаривать тебя от служения народу, стране, обществу. Но постарайся правильно понять мою мысль, сынок. В том же дастане, например, говорится: «Ветер может закружить кроны деревьев, слово может закружить людям головы». Я не хочу сбивать тебя с избранного пути. Но, судя по всему, тебя в скором времени завалят общественными делами. Ты их будешь с успехом выполнять, а пользу из этого станут извлекать другие. Возле тебя всегда будут крутиться разные горлопаны, которые постараются присвоить себе твои заслуги. Это – закон жизни. Такие люди обычно отличаются беспринципностью, беззастенчивостью, неприхотливостью, бывают завистливыми и к тому же весьма пронырливыми. Я как старейший в настоящее время представитель рода Давлетъяровых хочу оставить после себя жизнеспособную, крепкую родовую нить, которая подобно туго натянутой тетиве всегда будет готова посылать в жизнь всё новые и сильные стрелы родового лука. Тогда и только тогда я уйду из этого бренного мира со спокойной совестью. Мне очень хотелось бы, мой мальчик, чтобы ты по недоразумению или непониманию той или иной ситуации не попал, во-первых, в крутые жизненные переплёты, а во-вторых, не растрачивался бы по пустякам.

Возле тебя будет околачиваться много разных ловкачей. Они по-своему любят таких, как ты, способных и деятельных людей, которых используют для своих зачастую нечистых целей. Боюсь я, Сафа, что в круговерти общественных дел ты забросишь учёбу, не сможешь получить настоящего образования и, делая за других то, что должны делать они, останешься в конце концов невеждой и недоучкой на смех тем, для кого ты стараешься. Общественная деятельность для многих пустых выскочек открывает дорогу наверх, к власти. Наступили такие времена, дорогой, когда удобнее и легче идти во власть всяким продажным болтунам, чем людям действительно способным, неординарным. Они просто раздавят таких, как ты… Будь осторожен, сынок, опасные, страшные для вас времена наступают…

* * *

Радуясь такому безотказному помощнику, как Ахметсафа, директор Надиев действительно завалил его общественными делами и при случае никогда не гнушался посоветоваться с примерным и деятельным активистом, особенно по части разных хозяйственных хлопот. Впрочем, такая ситуация нравилась самому Ахметсафе, щекотала, подстёгивала его самолюбие. А как же! Сам директор, не говоря уже о его заместителе, здоровается с ним за руку, как с равным себе, расспрашивает о его делах, советуется. Грех жаловаться на такую жизнь… И Ахметсафа не жаловался, даже когда ему приходилось очень трудно. Дядя оказался прав: поручения сыпались на его племянника как из рога изобилия. А юноша не только всё выполнял в лучшем виде, но ещё и сам проявлял инициативу, находил себе новые дела, организовывал, договаривался, доставал, улаживал… Проблема дров благодаря стараниям Ахметсафы была уже счастливо забыта, подвигались и другие дела. Директор не мог нарадоваться такому помощнику.

Поэтому Ахметсафу немного покоробил слегка пренебрежительный отзыв Мусы о холоде в комнате. Дескать, «холодно здесь, терпеть нельзя»… Теперь-то как раз можно! Пришёл бы Муса в общежитие пару недель назад, не так запел бы. Если каждый будет только жаловаться и безропотно ждать, пока кто-нибудь не «сотворит» тепло, действительно, можно и окоченеть от холода… Огорчение Ахметсафы так явственно было написано на его лице, что Муса тут же понял свою промашку и поспешил сменить тему разговора.

– Дустым! Друг мой, однако хватит нам жаловаться! Одними жалобами дело не сдвинешь, так ведь? – сказал Муса, тут же оживившись, как будто не он минуту назад клял холод, косвенно обвиняя в этом Ахметсафу. – Сегодня же я переговорю с девушками. Нужно привлечь к художественной самодеятельности новых людей, поискать новые таланты…

Муса уже знал от Айши, кто из студентов на что способен, какими талантами обладает. Впрочем, ему, кажется, и не надо было проявлять особой активности, чтобы собрать возле себя молодёжь. Стоило ему обронить пару-другую фраз, как девушки сами тянулись к нему, как мотыльки на свет. А где девушки, там, соответственно, и джигиты. Сам же Муса, казалось, оставался как бы в стороне, но при этом никогда не выпускал ситуации из-под своего контроля. Он обладал даром, что называется, с полоборота завести, зажечь юных студенток, и этим даром умело пользовался. Он подмигнул Ахметсафе, ещё не совсем переварившему обиду, и похвалил его:

– А ты, оказывается, становишься настоящей сценической «звездой!» Браво! Молодец! Нам очень нужны такие джигиты, как ты. У меня есть две-три написанные мною пьески, мы ставили их на сцене ещё в бытность мою в медресе, в прежние годы. Сагит, наверное, хорошо помнит их…

Агишев утвердительно закивал головой.

– Так вот, – продолжал Муса. – Я пересмотрел эти пьесы заново, кое-что добавил, переработал, словом, их возможно использовать ещё раз. В городе немало школ, детских садов, трудовых коллективов, так что можно организовать подшефные рейды с участием наших артистов. Глядишь, там и покормят нас или продукты какие подкинут…

Лицо Сагита расплылось в довольной улыбке, словно он уже вкушал сытный обед:

– Это было бы неплохо, Муса. Ведь один только наш Ахметсафа способен заменить двух-трёх артистов! И декламатор, и спортсмен…

– Каких поэтов ты читаешь? – поинтересовался Муса, в эту минуту меньше всего напоминая дрожащего недавно от холода подростка. Теперь это был настоящий лидер, вожак, руководитель.

Ахметсафа был явно не в восторге от упоминания его артистических данных. В конце концов, он не шут какой-нибудь, а первый помощник самого директора.

– Тукая… Сагита Рамеева… Дэрдменда… – нехотя протянул он. – Их любил цитировать наш учитель Мифтах хальфа. И нас, конечно, учил…

Он вдруг запнулся, вспомнив обидные слова хальфы накануне того злополучного Курбан байрама, обернувшегося для него трагедией…

– Здорово! – одобрил Муса. – С такими поэтами можно дружить…

И тут же с видом бывалого знатока добавил:

– Но дело в том, что они устарели, понимаешь? Обветшали… Канули в прошлое… А из новых поэтов кого предпочитаешь?

– Ну… – замялся Ахметсафа, в чьих ушах всё ещё звучали укоризненные слова хальфы Мифтаха.

– «Разве учил я вас быть бесчестными? – вопрошал расстроенный до слёз учитель. – Разве этому я вас учил? Может быть, в борьбе со старым, отжившим я призывал вас крушить и ломать всё, что встретится на вашем пути? Жечь, уничтожать, закапывать в землю заветы наших предков? Ну-ка, скажите, разве можно построить что-то новое на слезах и бедах обиженного тобой народа? Эх, вы, головотяпы, глупцы!..»

Как сквозь туман ответил Ахметсафа на вопрос Мусы:

– Ну… Такташа, например…

– Вижу, что этот Такташ совсем заморочил вам головы, – усмехнулся Муса. – Жаль, что я не успел познакомиться с ним лично, хотя стихи его читал в газетах. Когда я уезжал из Оренбурга, его здесь ещё не было, а когда я снова приехал, уже не было Такташа. По-моему, он пока тащится по следам прежних, устаревших поэтов и ещё не отзывается на новые веяния.

Ахметсафа понял, что Муса испытывал почему-то неприязнь к Такташу.

– Мы с Ченекеем уже обсуждали творчество Такташа, – продолжал Муса. – Ченекей согласен со мной… Кстати, он довольно известный в Оренбурге поэт, часто выступает, читает свои стихи…

Действительно, этот Ченекей выступал почти на каждом вечере, но почему-то так и не добился у студентов особой популярности. Однажды он выступал вместе с Такташем и выглядел серой мышью по сравнению со всеобщим любимцем. С тех пор Ченекей невзлюбил блистательного Такташа, что было всем известно. Однако его неприязнь к Такташу, видимо, передалась и Мусе, который поддержал своего друга.

– Ну, что есть у Такташа? – рассуждал тем временем Муса. – Какие-то архангелы Газраили, пророки… Кавили, Хавили… Небеса… Цари… Девы рассвета… Нет, это не для нас!

Но Ахметсафа не был согласен с этим утверждением и с тихим упрямством возразил:

– Такташа любят… Особенно молодёжь. И стихи у него хорошие…

Муса предпочёл с ним не спорить, решив сохранить хотя бы видимость дружбы с человеком, которого он недавно ненароком обидел своей бестактностью. И всё-таки, уже стоя у дверей в своей поношенной шинели, он перед уходом вспомнил, что последнее слово должно остаться за ним, и назидательным тоном сказал Ахметсафе:

– Нам нужны песни борьбы и счастья! Молодёжь надо воспитывать именно в этом духе, дорогой Ахметсафа. Мы должны создать литературу, способную служить делу рабочего класса. Вот где наш путь! Преступно уводить молодёжь от революционной романтики. Огонь и воду не соединить, так что надо выбросить на помойку все эти «везены», «эслубы», «мавзуги»³⁰ и прочее старьё! Пора освободиться от идейной путаницы в головах!

Вполне удовлетворённый эффектом от своей речи, в котором он ничуть не сомневался, Муса повернулся к двери и напоследок бросил:

– С сегодняшнего дня буду жить на квартире Ченекея, так что можете отдать мою койку кому-нибудь из нуждающихся…

Вся бравада Мусы, однако, резко контрастировала с его явно больным видом и вымученной, тяжёлой походкой. Да, Мусе действительно требовался хороший уход, лечение и питание. Холода он не выдержит…

– У Ченекея жить совсем неплохо, – заметил Фатых Сагитов. – Как-никак заведующий столовой. Что-нибудь да перепадёт. Во всяком случае, с голоду не пухнет.

По какой-то причине он уклонялся от спора с Мусой, чем, кажется, и сам был недоволен. Вот и сейчас Фатых заворчал уже после ухода Мусы, оппонентом которого так и не решился стать.

– И этот тип считает себя великим поэтом, – язвительно говорил Фатых. – Как же… Просто умеет высовываться, когда надо… Недавно на съезде губкома выступил со стихотворением «Больной комсомолец» и имел, говорят, большой успех. Теперь он, естественно, на седьмом небе от счастья. Впрочем, в одном парень рассуждает верно: декламировать на каждом вечере поэтов старой формации – всё равно что заявлять о собственной политической слепоте.

Тут Фатых многозначительно посмотрел на Ахметсафу: дескать, и тебя, декламатор, это касается. Сам Фатых не участвовал ни в одном вечере и вообще старался избегать подобных мероприятий. Но при подведении всяких итогов он тут как тут. Вообще, ему доставляло истинное удовольствие критиковать других. В такие сладостные для него минуты его трудно было остановить. К нему обычно присоединялся ещё один бездельник – Мазит. Эти два «румяных критика», как иронически отзывался о таких людях ещё Пушкин, способны были кого угодно «разгромить» огнём своей тяжёлой артиллерии. Опровергнуть их «критику» не представлялось возможным. Они очерняли жертву своей «критики» так яростно, что забывали напрочь о таких понятиях, как достоверность, правдивость, объективность, не говоря уже о беспристрастности. А когда несостоятельность их «критики» всплывала наружу, как и положено одному из экскрементов жизнедеятельности человеческого организма, это ничуть не волновало их совесть. Более того, в таких случаях они беззастенчиво заявляли: «Ворон ворону глаз не выклюет».

Именно по вине этих «румяных критиков» Ахметсафа едва не попал в беду. Обида ещё не улеглась в его душе, поэтому он оставил без внимания «разоблачительную» тираду Фатыха, делая вид, что занят уроками.

Другие тоже остались равнодушными к ораторскому искусству Сагитова.

А дело было так… В Оренбурге, как и в других крупных городах, развернуло свою деятельность Американское общество помощи голодающим России. В первую очередь американцы открыли бесплатную столовую, заведующим которой и был назначен Тухват Ченекеев, он же «великий поэт Ченекей». Естественно, что вечно голодная даже в изобильные годы молодёжь быстро закрыла глаза на недостаток у Ченекея поэтического дарования и через немудрёную лесть и мелкие услуги нашла верную дорогу к щедрому сердцу поэта и менее щедрому, но всё же приятному довольствию из его столовой. Словом, студенты души не чаяли в Ченекее.

Однажды завстоловой вспомнил и об Ахметсафе, попросив его выколотить из американских мешков остатки мучной пыли, потому что капиталисты, видите ли, любят во всём порядок и стерильную чистоту. Ну просто жить без этого не могут.

Что ж… Невелика услуга… Ахметсафа отпросился с урока (после памятного разговора с дядей он старался не пропускать занятия без особой надобности), и Загид Шаркый охотно отпустил его. Как же иначе? Просьбу заведующего столовой нужно обязательно уважить.

Работа была не трудной, но пыльной (в прямом смысле слова) и утомительной. Впрочем, Ахметсафе не привыкать… Подумаешь!.. Вытряхнуть из кучи мешков пыль и аккуратно сложить их в складском помещении. Делов-то!.. Нудно, правда, но ничего не поделаешь.

Однако первый же столб белой мучной пыли чувствительно затронул не только чихательный рефлекс, но и природную хозяйскую жилку Ахметсафы. «Постой-ка, – подумал он. – Сколько здесь мешков? Никак не меньше двух сотен. Если из каждого мешка вытряхнуть хотя бы два-три грамма муки, то… Ого! Можно сварить большую кастрюлю чумары – татарских клёцек – на всех жильцов комнаты!»

Сказано – сделано!

…Когда он вернулся, урок ещё продолжался.

Читатель, вероятно, помнит, что из-за нехватки дров аудитории не отапливались, а уроки проходили в относительно тёплых комнатах студенческого общежития. Итак, Ахметсафа тихо, стараясь не мешать занятиям и не вызывать к себе излишнего внимания, прошёл к своей кровати, вынул из тумбочки изрядно потрёпанную газету «Юксыллар сүзе» («Слово бедноты»), расстелил её на полу. Потом он поверг всех в изумление, вынимая из карманов своего старого бишмета горсточки белой муки и ссыпая их на тщательно разложенную газету. Тут уж всем стало не до занятий. Каждого волновал один и тот же вопрос: откуда мука? Каким образом Ахметсафа разжился столь драгоценным продуктом?

А добытчик не спеша занимался своим делом, будто факир над своей волшебной шкатулкой, не переставая в душе благодарить понятливого Ченекея, который делал вид, что в упор не видит манипуляций Ахметсафы, озабоченного сбором крохотных порций муки. Одно только упустил из виду Ахметсафа – то, что Ченекей пригласил его именно для того, чтобы собрать немного муки для товарищей. Хорошо зная Ахметсафу, завстоловой был на сто процентов уверен, что тот обязательно поделится своей добычей с товарищами. И он, конечно, не ошибся. Сообразительный Ахметсафа даже не стал дожидаться подсказки отлучившегося куда-то на минуту Ченекея, а сразу взялся за добычу хлеба насущного. Он работал не покладая рук, и в конце концов на его глазах выросла вполне приличная горка муки. Обрадованный успехом, он притащил из столовой сито, ловко просеял муку, сыпавшуюся лёгкой заморской «пудрой», и задумался: как и в чём унести? Времени на раздумье было в обрез, и Ахметсафа просто-напросто набил добычей все свои карманы.

Закончив своё «колдовство», он бережно положил завёрнутую в газету муку на дно своего сундучка, хранившегося под кроватью. Все с замиранием сердца наблюдали, как он запирал на замочек найденное невесть где сокровище и сунул его обратно под койку. Ахметсафа с чувством исполненного долга отёр о бишмет руки и как ни в чём не бывало присоединился к товарищам, уже забывшим про неоконченный урок.

Благодаря американской помощи питание студентов улучшилось, и Ахметсафа как рачительный хозяин решил приберечь муку на «чёрный день»… Но однажды случилось нечто непредвиденное, взбудоражившее всё общежитие: Фатых Сагитов с Мазитом вдруг обвинили члена профкома Ахметсафу Давлетъярова в… краже муки, предназначенной для помощи голодающим, и написали в комитет комсомола соответствующее заявление. Комитет, естественно, не мог оставить без внимания такой «сигнал общественности», и сообщил об инциденте в вышестоящую инстанцию. Оттуда распорядились созвать общее собрание и вынести на повестку дня один-единственный вопрос: «Обсуждение преступления, совершённого членом профкома института Ахметсафой Давлетъяровым». Это было громом среди ясного дня.

Собрание проходило в натопленной комнате, где жили Ахметсафа с товарищами. Вёл заседание не кто иной, как Фатых Исхаков. Прочитав донос, он предоставил Ахметсафе слово для оправдания или объяснения ситуации, но тот от неожиданного поворота дел так растерялся, что совсем утратил присущую ему решительность и даже не знал, что сказать в своё «оправдание». С грехом пополам сумел он рассказать о том, каким путём попала к нему злополучная мука, хотя всем жильцам комнаты эта история и так была известна. Первым не выдержал Сагит Агишев. Желая побыстрее помочь другу, он подбежал к его кровати, вынул из-под неё и поставил на стол «президиума» обшарпанный деревенский сундучок, в котором и было спрятано «вещественное доказательство». Тут и Ахметсафа пришёл в себя, вынул из кармана ключ и открыл замок. Перед изумлёнными взорами президиума появилась маленькая горка белой муки.

– Речь идёт вот об этой муке, – сказал Ахметсафа. – Ребята знают, что мука предназначалась для всех и хранилась на «чёрный день».

– Ну да, так мы и поверили, – хмыкнул Мазит. – В Каргалах через двор живёт вор, в этой деревне – испокон веков одни прохвосты, об этом все знают. Ещё бы не знать… О каргалинцах давно дурная слава ходит…

Ему поддакнул и Фатых Сагитов. Но самым удивительным и неожиданным стало то, что к этой паре доносчиков присоединился односельчанин обвиняемого – Карим Харамуллин, тот самый, кто провалился на первом же вступительном экзамене и которому Ахметсафа, не жалея сил и времени, помог подтянуться по учёбе и поступить, в конце концов, на подготовительный курс института. Поведение Карима было вовсе непонятным и сбило с толку Ахметсафу и его друзей. Ахметсафа вспомнил, как умолял его Карим о помощи. Более того, Ахметсафа всегда защищал своего односельчанина и продолжал оказывать ему помощь даже после его поступления в институт, словом, считал его чуть ли не названым братом. Карим настолько привык к покровительству Ахметсафы, что начал принимать это как должный факт, не вызывающий сомнения. И этот Карим, это, как оказалось, ничтожество смеет обвинять своего благодетеля! Уму непостижимо! Хотя… Не об этом ли предупреждал его дядя Гумер?

– Давлетъяровы испокон веков пили кровь трудящихся бедняков нашего села, – бойко, как по шпаргалке, тараторил «иуда» Карим. – Оно и понятно, ведь все они – торгаши, и Ахметсафа – из рода потомственных торгашей, сидевших на шее трудового народа. Отец его, богатей Мустафа, тоже был торговцем и даже руки на себя наложил, чтобы его богатства не достались советской власти…