VIII

После зимних каникул Ахметсафа приехал в Оренбург не в лучшем настроении. Отец попросил у кого-то лошадь и отвёз сына в город, высадив его не у здания медресе, а у дома их родственника книготорговца Гумера абзый. Хозяин искренне обрадовался гостям, но всё же заметил, что Ахметсафа чем-то обеспокоен и встревожен.

– Торговля нынче захирела, Мустафа туган, – завёл было разговор хозяин, но осёкся, увидев, как болезненно сморщился его родственник.

Мустафу понять можно. Всю жизнь он имел дело со шкурами, кожами и только в последние годы совсем отошёл от торговли. Переживает, наверное, свои неудачи. К тому же смерть отняла у него любимую жену, а пожар – родимый дом, семейный очаг, нажитое добро. Пожары в Каргалах случались и раньше. Гумер помнит, как в двенадцатом году народ спасался от пожара в реке. Огонь за два часа уничтожил половину деревни. В дополнение ко всем бедам двое сыновей Мустафы пропали на войне: ни слуху ни духу от них. Живы ли, нет ли? …Из газет Гумер знал, что сформированные Усмановым полки воюют в Средней Азии против Бухарского эмирата и Хивинского ханства. Там ли сейчас Гумерхан и Гусман Давлетъяровы? Живы ли? Ничего неизвестно… «Сдал Мустафа в последнее время, сильно сдал, надломился, бедолага», – сокрушённо подумал Гумер эфенди.

Конечно, его догадки и предположения были верны, но не знал и не мог знать достопочтенный книготорговец, что есть у его младшего брата ещё одна непроходящая зубная боль в сердце – отношения с молодой женой Шамсиёй…

Мустафа быстро узнал действительную причину, по которой Шамсия решилась выйти замуж за него, вдовца с пятью детьми. Впрочем, Шамсия сама однажды рассказала ему об этом. Когда Валькай хаджи особенно начал преследовать её, домогаясь согласия на брак в качестве второй жены и не ограничиваясь посылкой свах, стал заходить к ней в дом, угрожая в случае отказа ославить её на всю окрестность, Шамсия в отчаянии дала обет, поклявшись выйти замуж даже за многодетного отца, если это поможет ей избавиться от притязаний постылого Валькая. А в старину люди строго придерживались сказанного обета, тем более он был сказан в присутствии старухи Таифе, то есть стал достоянием всего села в течение двадцати четырёх часов. И всё-таки даже такая опытная сваха и устроительница сердечных дел, как бабушка Таифе, пожалела молодую, красивую, бездетную вдову. Однажды они расплакались вдвоём, погоревали, по-бабьи поголосили, а когда слёзы, наконец, высохли, старуха попыталась утешить молодку:

– Не кручинься так, солнышко… Всё во власти Всевышнего, Бог даст, найдётся тебе суженый. Ты молода и красива, руки-ноги целы, детьми не обременена, свахи к тебе скоро тропинку протопчат: что тут такого, если хазрат или хаджа возжелают тебя, и видные мужи с поклоном к тебе придут, и даже молодые джигиты… Но… милая моя, негоже тебе становиться жертвой собственного обета. Зачем ты это сказала? Ведь нарушать обет никому не позволено. Так и в Коране написано. Не стоит играть с огнём, дорогая…

– Я не играю, бабушка, – с жаром ответила заплаканная Шамсия. – Но что мне делать? Валькай хаджи вцепился в меня, как клещ… Не проходит и дня, чтобы он не слал ко мне своих сводниц. Однажды и сам зашёл, пригрозил, что в случае отказа опорочит моё имя, растопчет мою честь. Что мне делать? Ждать, пока этот шайтан в чалме одолеет меня? Нет, тысячу раз нет! Вот мой обет, бабушка Таифе: готова выйти замуж за нестарого многодетного вдовца, не обиженного внешностью, но только не за Валькая хаджи! Умру, а за него не выйду! А второй женой вообще ни к кому не пойду! Таков мой обет.

– Охо-хо, дитя моё… Во-первых, не следует оскорблять словом «шайтан в чалме» человека, совершившего хадж в Мекку. Нехорошо это, не по-божески… Никто из нас не знает, кого Всевышний удостоит рая, а кого низвергнет в огнедышащий ад. Ну а если тебе так приспичило, что готова… гм-м… в общем, во исполнение твоего обета не надо ходить далеко, вон, в начале нашей улицы Мустафа живёт, видный крепкий мужчина, в прошлом году свою Магинур схоронил и с тех пор места себе от тоски не находит. Пятеро детей осталось. Им ласка женская нужна, уход материнский. Если хочешь, могу весточку отнести…

Шамсия в порыве чувств обняла старуху:

– Я как раз о нём думала, бабушка! Иди, милая, скажи ему. Он не старый и не кривой, если согласится, заживём вместе, душа в душу…

– Дай Бог, доченька, если так угодно будет Аллаху! Пусть на твоё намерение ангелы ответят возгласом «Аминь»!

…Мустафа не любил городские дома, а особенно квартиры. В сельском доме, как ни говори, а всё же ощущается особый уют, первозданная чистота, какой-то внутренний свет. Старший брат Мустафы, уважаемый человек, весьма образованный и державший большой книжный магазин в Оренбурге, Гумер бай эфенди тоже жил в городском доме, где Мустафа каждый раз чувствовал себя настолько неудобно, что с трудом настраивался на беседу. Вот и теперь, слушая своего брата, Мустафа чувствовал, как душа его словно цепенеет и тускнеет от всей этой вялой неживой громоздкости городской обстановки. Какая-то непонятная невразумительность, присущая только городскому жилью, разжижала мозг Мустафы и не давала сосредоточиться на беседе. К тому же воздух в доме был влажный, пахнущий плесенью, стеснявший дыхание. Как всё это терпит городской житель?

…Мустафа не мог объяснить своё равнодушие к молодой жене. Он понимал, что Шамсия для него – словно дар небесный, но ничего с собой не мог поделать. Глаза привыкли, а душа – нет… Что же это за напасть? Вместо того, чтобы без памяти любить молодую пригожую жену, Мустафа… предпочитает избегать её! Невиданное дело! Когда Мустафа с головой окунался в свои торговые дела, отношения с женой, конечно, отодвигались на второй план и даже временно забывались. Работа захватывала Мустафу целиком. Он крутился как белка в колесе, подсчитывал расходы и доходы, и был на седьмом небе от радости, когда доходы хоть чуточку превышали расходы. Осенью после окончания полевых работ Мустафа начинал собираться в казахские степи – дорогу дальнюю, долгую и трудную, …

В это время Мустафа испытывал особый подъём, неподдельную радость, необыкновенную лёгкость в душе, будто вот-вот превратится в птицу, расправит крылья, взмоет в небо и воспарит над бескрайними просторами своих предков… Конечно, было бы несправедливо утверждать, что долгая разлука с Шамсиёй также приносит Мустафе радость, вовсе нет. И всё-таки он испытывал в душе какое-то облегчение, отправляясь в очередное долгое путешествие. Может, неизбывная в каждом настоящем купце страсть к торговле заставляла его забыть повседневную суету и отодвигала на задний план разные проблемы и вопросы? Разве мог он отказаться от привычной, милой сердцу обстановки?! Это всё равно, что быть обречённым на неравное противоборство с тесной невразумительностью городского жилья. В этой нездоровой тесноте прежде всего теряется здоровье духа, а немощь духа ведёт к немощи тела… Боже сохрани!..

Поначалу Шамсие не нравились долгие отлучки мужа, но постепенно она привыкла к его образу жизни, более того, со временем начинала испытывать что-то вроде не совсем здорового оживления, волнения, когда Мустафа собирался в дальнюю дорогу. Даже походка её менялась, становилась лёгкой, стремительной и даже немного легкомысленной, будто бестолковые движения плавающей в озере глупой утки. Наёмный работник Хальфетдин, наоборот, в такие дни становился предельно серьёзным и сосредоточенным, неоднократно проверяя всё снаряжение собравшегося в путь хозяина. Особенно тщательно готовил и проверял он состояние хомута, седёлки и подпруги, вообще, всей сбруи. При этом он то и дело посматривал на хозяина, словно спрашивая: всё ли правильно он делает? В такие ответственные моменты работнику не надо мешать, ибо от него во многом зависит успех предприятия. Скажем, если на полпути сбруя или телега выйдет из строя, поломается, и хозяин вынужден будет поворотить назад, вся вина, естественно, падёт на работника. А кому нужен такой нерадивый работник? Если торговля сорвана по вине подёнщика, то репутация его будет испорчена навсегда и бесповоротно. Об этом хорошо знают даже сопливые каргалинские мальчишки. Поэтому вполне понятны были особенная старательность и усердие Хальфетдина во время сборов хозяина в дорогу. В такие дни Мустафа опасливо косился на путавшуюся под ногами жену. При виде Шамсии он инстинктивно открывал рот, словно что-то хотел сказать, но так и не сказанное слово застревало у него в глотке, будто плохо разжёванная картофелина. В такую минуту Мустафа спешил ретироваться, чтобы не выдать своего смущения. Он шёл к лошадям, поил и кормил их, чистил, холил, постепенно успокаиваясь…

В дорогу он собирался неторопливо, никого не подгонял, ни на кого не кричал, будто не замечая, а может, действительно не замечая некоторых перемен, происходящих за последнее время в его семье. Казалось, ему ни до кого не было дела, и единственное, что его волновало: добраться до казахских аймаков прежде, чем снег заметёт степные дороги. У гостеприимных степняков он дождётся начала забоя скота, постарается собрать как можно больше шкур и кожи, а с ослаблением морозов двинется в обратный путь. Когда шкур собирается в изобилье, Мустафа часть сырья распродаёт уже в Троицке и Орске и возвращается в Оренбург лишь к весне. Вот тогда он окончательно успокаивается. Усталый и довольный, с барышом и подарками возвращается он домой, к жене и детям. В эти минуты он чувствует себя самым счастливым человеком на свете! Однако не проходит и двух недель, как Мустафа снова собирается в дорогу: на этот раз он забирает товар в Оренбурге и везёт его на продажу в Уфу и её окрестности и до половодья успевает вернуться с немалым барышом. Вообще, торговлю Мустафа считает единственным занятием, достойным настоящего мужчины. А если отношения его с женой до сих пор не могут наладиться, что же… Мустафа особенно не расстраивался… На всё воля Аллаха… Главное, чтобы торговля не стояла, деньги в руки текли… Так бы и шла жизнь своим чередом, но мир внезапно переменился, встал на дыбы, всё пошло прахом, развалилось, рассыпалось… И остался Мустафа без кола без двора, лишившись сначала жены, потом лошадей, а затем и дома со всем нажитым имуществом. Тяжело, очень тяжело… И торговля не идёт… Даже сдержанный, никогда ни на что не жаловавшийся Гумер абзый и тот посетовал на застой в торговле. Такие слова в его устах означают чуть ли не крах. М-мда… Есть над чем задуматься. Неспроста начались все эти передряги. Что готовит им день грядущий? Впрочем, в настоящее время Мустафе не до торговли было. На днях ошеломляющая новость чуть не оглушила его…

Однажды взбудораженная Шамсия принесла неожиданное известие:

– Оказывается, мой Фатхулла жив! – простонала она. – Весточка от него пришла. Чтобы провалиться на месте этому солдату Биккулу, который сообщил о смерти Фатхуллы! Сколько слёз я тогда выплакала! Полжизни у меня отняли… Но где же носило Фатхуллу, почему он столько лет молчал и ни одного письма не послал? Почему? Через столько лет… Пишет, что в Сибири они расправились с «беляками», что скоро вернётся, и что…

Не договорив, Шамсия вновь дала волю слезам. Мустафе казалось, что земля уходит из-под его ног.

В последнее время он приноровился вить из пакли верёвки на продажу, чтобы хоть как-то свести концы с концами. Ведь без лошадей невозможно было и думать о торговле. Да и какая нынче торговля? Новое правительство, как собака на сене, и само торговать не умеет, и другим не даёт. Остаётся разве что верёвки вить… или сапоги тачать. Услышав новость, он поднял голову и долго, внимательно смотрел на Шамсию. Кто сообщил ей о Фатхулле? Ведь пять лет прошло, как известили её о смерти первого мужа. Каким образом угнанный на германскую войну солдат очутился аж в Сибири, за тридевять земель от западных границ империи? Верно ли говорит Шамсия, не напутала ли чего? А может быть, она, понимая неустроенность, неопределённость их отношений, просто-напросто хочет воспользоваться свалившимся на голову известием, чтобы окончательно порвать брачные связи и уйти от Мустафы?.. Он надолго задумался, тупо и отрешённо смотря перед собой…

Когда исчез подёнщик Хальфетдин, Шамсия почему-то сильно переживала. Это было не совсем понятно Мустафе. Дальше – больше. Только-только начала Шамсия успокаиваться, как пришло известие от её первого мужа, оказавшегося живым… Прямо голова кругом идёт… Но в этот раз хотя бы понятно и ясно, отчего жёнушка в очередной раз взбеленилась. Как-никак первый муж отыскался. «Воскрес», из мёртвых восстал… Ясно было Мустафе и то, что жизнь его вот-вот сойдёт с налаженной колеи. Впрочем, жизнь и так разладилась. Да и какая это жизнь, когда в деревне насчитывается несколько комитетов и народных Советов, непонятно чем занимающихся, и когда всё твоё имущество почему-то считается собственностью этих самых Советов и ими же регистрируется?! Говорят, что и дети будут принадлежать Советам. Если прежде обряд имянаречения проводил мулла, то теперь его функцию выполняет Совет, правда, без всякой молитвы. Паршивцы советские… Они тебя и развести с женой могут, если, к примеру, благоверная пожалуется на твоё рукоприкладство или неравнодушие к другим представителям прекрасного пола. То есть и твоя жена как бы уже и не твоя… Тьфу, проклятие! Правда, Мустафа ни рукоприкладством, ни амурами не занимается. В этом смысле он чист, но женщине теперь даны такие права, что она, если постарается, может засадить мужа в каталажку даже за неосторожное слово, если учесть, что к тому же приврёт малость. В общем, почти по любому поводу она может вызвать в дом специальную комиссию из женского комитета, а те уж развернутся на полную катушку. Но в таком случае Шамсие не надо выдумывать ложь о «чудесном воскрешении» первого мужа, потому что она может избавиться от Мустафы гораздо более простым способом при помощи церберов из женкомитета. И вообще, Мустафа её отпустил бы без всяких женских комитетов и прочих советских причиндалов.

Нет, тут что-то другое… Мустафа только сейчас, с запозданием почувствовал, что не дорожил Шамсиёй, когда она была рядом. Это как с чужой коровой, случайно забредшей к тебе во двор и оставшейся у тебя. Дармовым добром не очень-то дорожат в хозяйстве…

Впервые он испытал некоторое разочарование весной девятнадцатого, когда утром обнаружил яблоневый сад утопающим в цветах. Тогда Шамсия вспомнила первого мужа… И вот теперь она ещё раз произнесла его имя, и сердце Мустафы ёкнуло. В прошлом году яблоневый сад сгорел вместе с домом. На этот раз огонь забушевал у Мустафы в груди. Фатхулла жив… Значит, он скоро вернётся… Что он скажет? И что предпримет Шамсия?.. В эту минуту Мустафе показалось, что нет у него никого дороже Шамсии… Да, только теряя, начинаешь дорожить…

Шамсия, даже выйдя замуж за Мустафу, никогда не забывала о родителях сгинувшего мужа. Заносила им гостинцы по праздникам, навещала… А когда узнала, что Фатхулла жив, и вовсе зачастила к его родителям, хотя жили они в другом конце обширной деревни, и обычно ходила туда с маленькой Биби, что очень нравилось девочке. Казалось, Шамсие вовсе безразличны переживания Мустафы. На самом деле, Шамсие не давал покоя один и тот же вопрос: что сказать Фатхулле при его возвращении? Как держать ответ перед ним? Проплакав два дня, Шамсия, видимо, пришла к какому-то решению. Какому? Для Мустафы это оставалось тайной… Шамсия не спешила сжигать за собой мосты. Она ждала новых сообщений от Фатхуллы, но он опять как в воду канул. Приходилось ждать и терпеть. Шамсие не давал также покоя и её обет – сказанный когда-то. Клятва перед Богом и своей совестью… Нарушить обет считалось большим грехом, святотатством… О, Всевышний, храни нас от ошибок!..

…Гумер эфенди говорил и говорил. Мустафа делал вид, что слушает брата, даже иногда согласно кивал головой, к тому же он вообще был немногословен, о чём хорошо знал Гумер.

Но мыслями Мустафа по-прежнему был далеко от брата, всё думал и думал о Шамсие. Его беспокоило и то, что с недавних пор её отношения с Ахметсафой почему-то ухудшились. Странным выглядело и то, что в то время, как другие женщины с поразительной быстротой «советизировались», атеизировались, Шамсия, напротив, становилась всё более набожной, что выражалось, в частности, и в её отношении к Ахметсафе: как только речь заходила о нём, Шамсия начинала жаловаться: