После ухода Шамсии Хальфетдин, кажется, и вовсе утихомирился, даже присмирел как-то. Хотя Ахметсафа был ниже его ростом, но тело юноши было налито силой, тренировано каждодневным тяжёлым физическим трудом, тогда как Хальфетдин, который уже месяц не слезал с полатей, устал от безделья и лени. Хальфи понимал, что один на один он вряд ли справится с этим отроком. Словно подтверждая его опасения, Ахметсафа спокойно и даже как-то равнодушно проронил:

– В деревне красные. Только что нагрянули, почти одновременно со мной. Собирают народ возле Новой мечети. А я… хотел всего лишь предупредить тебя…

Хальфи заметно стушевался:

– Что же мне делать, а, братишка? Ты ведь давно уже не ребёнок, понимаешь, что… В общем, у нас с Шамсиёй…

Ахметсафа недовольно поморщился и перебил его:

– Знаем! И Гусман абый знает… Хотели уже забыть об этом, а тебе, оказывается, всё ещё неймётся, не терпится грехов побольше набрать.

Хальфи тяжело вздохнул:

– Вот ведь как… получилось-то…

– Бессовестным, бесчестным ты оказался, Хальфи. Оба вы бессовестные… Отца жалко… Вы – скоты, истоптавшие его честь…

Ахметсафа повысил голос.

– Если отец узнаёт о вашем разврате, топором изрубит на мелкие части! И тебя, и её!

Хальфи попробовал оправдаться:

– Мустафа абзый… Ну, как бы тебе объяснить… Слишком кроткий, что ли… В общем… Вот Шамсия ко мне и тянулась. Сам до сих пор не пойму, как всё получилось. Даже не заметил, как очутился у неё в объятиях. Заворожила она меня, что ли, с пути праведного сбила.

Противно было наблюдать и слушать, как здоровенный бугай выгораживает себя и всю вину за прелюбодеяние взваливает на женщину. Тоже мне, рыцарь! …Ахметсафа бесцеремонно прервал излияния Хальфетдина:

– Хватит ныть! Слушай моё последнее слово: уходи из деревни сегодня же! И больше не возвращайся! Не пятнай честь нашего аула! Такую подлость не способен совершить, наверное, даже самый низкий человек!

– И куда мне идти? – растерялся Хальфетдин? – Куда податься?

– Хотя бы в Красную Армию запишись! Она тебя куда-нибудь да пристроит…

И Ахметсафа, резко повернувшись, поспешил вон из этого постылого дома.

На улице сияло солнце. Припекало…

В тот же день Хальфетдин исчез. С тех пор никто его не видел.

* * *

Целый год Мустафа ждал известий от сына Гусмана. Когда прошлой весной сын заявил, что хочет идти на войну, Мустафа хотел о многом спросить его, побеседовать. Разные мысли теснились тогда в его голове. Но он понимал, что отговаривать сына так же бессмысленно, как и одобрять. У их оренбургского родича Гумера эфенди есть любимая поговорка: «Чем дороже вещь, тем больше боишься её потерять. Так и с человеком». Верно…

А теперь… Хоть море слёз выплакай, а сына не вернёшь. Жалко джигита. Лишь бы живым остался!.. Кому он в этой армии дорог? Никому? Эти красные, сдаётся мне, тоже из тех горлопанов, кто норовит правду перетянуть на сторону лжи, а ложь – на сторону правды. Охо-хо! …Испокон веков человек в этой стране ничего не стоил, так что вряд ли красные вдруг ни с того ни с сего прониклись страстным человеколюбием. С чего бы? Верно старики говорят: никогда не ценят того, что есть в избытке. А чего в России много? Что у нас есть в избытке? Народу, конечно! Людей в России полным-полно, а значит, и жизнь их ничего не стоит. Страна рабов… Древние говорили: если раб взойдёт на трон, то страна сойдёт в могилу… Психологию рабов изменить очень и очень трудно…

Услышав, что в село опять пришли красные, Мустафа встрепенулся: может, кто-то из них слышал или знает о Гусмане? С утра у Мустафы было хорошее настроение, потому что, во-первых, дружно зацвёл яблоневый сад. А без причины, как говорится, и ветерок не дунет. Буйное цветение сада – это, несомненно, к добру…

Он попытался не замечать подавленного настроения жены, зашедшей в дом какой-то скованной, будто деревянной походкой. Утром при виде зацветшего сада она почему-то вспомнила своего первого мужа и всплакнула. У Мустафы опять больно сжалось, а потом бешено запрыгало сердце, не находя себе место в груди…

Мустафа пока ещё не знал точно, какие войска зашли в деревню, но нутром чувствовал: красные. В последнее время они заметно активизировались, наведываясь то в одно, то в другое село, собирая митинги и обещая осчастливить всех бедных и обездоленных. Гм-м… А с зажиточными семьями что они намерены сделать? Обобрать, чтобы превратить их в нищих? Должны же в стране быть нищие и обездоленные. Впрочем, истинное своё лицо красные покажут тогда, когда покрепче ухватятся за власть и оседлают трон. Кто-то из мудрецов в древности так сказал о тех, кто страстно желал власти и шёл к этому любыми путями: «Трон ухватил лисой, на троне сидел волком, но умер собачьей смертью». Не это ли ждёт и большевиков?

Провожая в прошлом году Гусмана, Мустафа всё твердил:

– Не поспешил ли ты, сынок? Не поспешил ли?

Гусман стоял понурый, не зная, куда деть свои большие сильные руки, и отвечал:

– Так больше нельзя, отец. И так уже жизнь в ад превратилась. Каково мне в положении беглеца? Не к добру это… Да и в голове ни одной путной мысли нет. И всё-таки нужно на что-нибудь решиться…

Мустафа смотрел на заплаканное лицо сына и шептал:

– Да будет так… С Богом… да не оставит тебя Аллах, милостивый и милосердный… В конце концов, ты не единственный на этом свете, кто покидает отчий дом… На всё воля Аллаха…

Вернулся Ахметсафа мрачный, чем-то недовольный. Рубашку почему-то в руке держал. «Устал, наверное, – подумал отец. – Намаялся в степях казахских, не в гости ездил, чему уж тут радоваться…» И он решил не беспокоить пока сына, дать ему отдохнуть, набраться сил. От сына Мустафа узнал, что в село нагрянули красные под командованием того самого красивого комиссара, который в прошлом году спас джигитов от расстрела, а потом уговорил нескольких парней записаться в их отряд. Именно с ним и ушёл Гусман. Взволнованный Мустафа пошёл к Новой мечети, где собирался митинг. Шамсия как ни в чём не бывало позвала пасынка пить чай. Ахметсафа бешено сверкнул белками глаз и вышел из дома вслед за отцом.

Мустафа уже был на площади перед Новой мечетью, успев найти Усманова и засыпать его вопросами о сыне. Комиссар постарался успокоить отца. Прошлый год оказался не слишком удачным для красноармейцев, каргалинских парней по независящим от Усманова причинам разбросали по разным фронтам. А Гусмана комиссар помнит хорошо.

– Замечательный джигит! В нужное время умеет быть и послушным, и решительным. Умный парень, такой нигде не пропадёт. Ждите, должна от него весточка прийти, должна. Потерпите, ещё немного, абзый… – говорил комиссар, виновато потупя взгляд.

Усманов действительно чувствовал себя в какой-то мере виноватым за судьбу Гусмана, сына Мустафы. В прошлом году он ездил в Москву, добиваясь создания и обучения Татарской Стрелковой бригады, а в это время многих его парней, почти необученных, бросили закрыть бреши на Южном фронте. Видимо, и Гусман оказался среди них… Теперь бригада почти сформирована и укомплектована. И вновь, как и в прошлом году, комиссар клянётся, что его парни не будут отправлены на фронт без необходимой подготовки и учёбы.

Ахметсафа невольно поискал глазами Хальфетдина, но того не было видно.

Тех, кто записывался в Красную Армию, Усманов называл почему-то «добровольцами», и Мустафа недоумевал: «Где же тут «добрая воля»? Вообще, странное это словосочетание: «добрая воля», «доброволец». Не от доброй воли записываются парни в армию, а от безысходности, стало быть, от злой воли. Не очень успокаивали Мустафу и других родителей заверения Усманова, что необученную молодёжь ни в коем случае не пошлют сразу в окопы. Комиссар объяснил, что новобранцев сначала отправят в Самару, потом, возможно, в Казань, в распоряжение формирующейся I Татаро-мусульманской бригады. Впрочем, такие заверения внушали известный оптимизм Мустафе, и он с надеждой посматривал на группу деревенских парней – «добровольцев», как будто среди них стоял и его Гусман…

– Да будет так, как ты говоришь, туган¹⁷, – сдержанно одобрил комиссара Мустафа. – Какая польза государству, если необученных безусых юнцов, не умеющих даже держать винтовку, послать в самое пекло битвы? Ведь враг тоже не дурак, наверняка знает, с каким противником ему предстоит сражаться.

– Правильно, абзый. На стороне врага – знания и опыт, значит, и нам нельзя ворон на деревьях считать. Мы должны учиться стать сильнее врага, использовать его же знания вдвойне, втройне в нашу пользу…

Усманов не удержался от ребячества и лихо ударил кулаком о кулак: поддержка, пусть и сдержанная, пожилого и умудрённого жизнью Мустафы казалась ему маленькой победой. В глазах комиссара появились искорки юношеского задора.

– Я участвовал во многих битвах за молодую советскую власть, – продолжил он, обращаясь к молодёжи, – а вы только-только собираетесь это делать. И правильно! Вы не ошиблись в своём решении! Мы все, тюрко-татары, мусульмане, должны идти вместе до конца, чтобы жить в одной стране – татарской! Ни один человек и ни один народ не должен отдавать свою судьбу в чужие руки. Нам нужно своё государство, но ни одно государство невозможно построить без своей армии. Никто не подарит нам своё национальное войско, тем более не позволит создать его. В этом я не раз убеждался. Государство и родина становятся во сто крат дороже, когда сам защищаешь его безопасность с оружием в руках! Так будем вместе, братья! Соединимся! Не запятнаем своего имени и высокой чести называться татаро-мусульманами!

Казалось, что Усманов сам себя воспалял своей речью. Вот он порывисто сжал руки стоящего рядом Мустафы, будто хотел передать ему свою энергию, горячую веру и уверенность в победе.

– Примерно через полтора часа наши артисты из Татарской бригады приглашают вас на свой концерт, – объявил Усманов. – Так что не спешите расходиться, лучше помогите подготовить сцену.

Действительно, на противоположной стороне Примечетной площади солдаты сооружали сцену, готовили какие-то реквизиты. Импровизированный занавес скрывал артистов от посторонних глаз. Вот оттуда вышли две красивые девушки в ладно пригнанной красноармейской форме и заговорили о чём-то с собравшейся тут детворой, кажется, просили им помочь украсить сцену. Форма так шла этим молоденьким артисткам, что Ахметсафа невольно залюбовался ими.

Сначала он удивился тому, что такие красивые девушки-мусульманки запросто сопровождают мужчин в их нелёгких военных походах, а потом ему самому захотелось пойти вместе с красноармейцами и, конечно, с этими хрупкими, словно ангелы, девушками… Хорошо, что сюда не пришёл Хальфетдин: ему нельзя даже близко подходить к таким прекрасным и чистым девушкам.

Ахметсафа не заметил, как очутился возле отца. Увидев и узнав юношу, Усманов положил ему на плечо свою руку и с улыбкой сказал:

– А я ведь знаю и помню этого смелого джигита! В прошлом году он спас каргалинских парней от головорезов Хабри!

Тут он тяжело вздохнул, посмотрел куда-то вдаль, где дымилась пыль беспокойных степей. И тихо сообщил:

– Нет уже неугомонного Хабри. В прошлом году, выйдя из вашего села, он со своим отрядом устремился навстречу войскам Дутова, даже меня не послушал, не стал ждать подкреплений. Это была наша последняя встреча… В первом же сражении с дутовцами его отряд был изрублен казаками… Да, в нём было много партизанской вольницы, строптивости, упрямства. Это его и погубило… К счастью каргалинцев, вот этот славный юноша в прошлом году спас своих односельчан от хабриевского самосуда…

Ахметсафа встрепенулся:

– Но ведь к отряду Хабри присоединились и наши ребята, и… Гусман абый тоже… Что же с ними?

– Не беспокойся, их в том бою не было. Я их не отдал Хабри. Каргалинских парней я в целости-сохранности довёз до самой Казани, а потом уехал в Москву…

…Откуда ни возьмись появилась маленькая Биби и обняла Ахметсафу за колени:

– Не уходи, абыкай, я тебя никуда не пущу, – залепетала девчушка. – Если ты уйдёшь в алмию, я и мама будем плакать.

Четырёхлетняя девочка, видимо, помнила, как провожали в прошлом году Гусмана в армию, и думала, что в этом году настал черёд Ахметсафы. Он вытер носик сестрички подолом её платьица, поднял её на руки и взглянул на отца:

– Пойдём домой отец. Здесь нет никого, кто знал бы что-нибудь о Гусмане абый.

– Приходите смотреть концерт, – напомнил им комиссар и направился к артистам.

…Когда через полтора часа Ахметсафа вновь подошёл к Новой мечети, концерт уже начался. Юноша с красиво поставленным голосом выразительно декламировал стихи.

 
Яик – опасная река,
Она норовиста, быстра…
Топи врагов, громи врагов,
И летом пусть уйдёт тоска…
Яик – глубокая река,
Весною тают в ней снега…
И пусть враги утонут в ней,
Так сердцу будет веселей…
 

Интересно, что Ахметсафа где-то уже читал эти стихи. По-моему, в какой-то газете, оставленной в прошлом году красноармейцами. Вспомнился и автор стихотворения – Галиаскар Камал. Правда, у него упоминалась Волга-Идель, а не Яик-Урал, но артист быстро сориентировался в местных условиях, и запросто поменял название реки. Превосходная память Ахметсафы услужливо подсказала и название стихотворения «Последний круг».

Ахметсафа немного растерялся, увидев, насколько плотно окружили сцену молодёжь и детвора. Из щекотливого положения его выручил сам комиссар.

– Что, джигит, без места остался? – улыбнулся он. – Не переживай, для тебя хорошее место найдём… По правде говоря, сначала я сомневался, придут ли на концерт люди. А сомнение – это первый признак тревоги. Слава богу, зрителей много пришло…

Он взял Ахметсафу за руку и повёл поближе к сцене. Юноша вдруг оказался в центре всеобщего внимания и ужасно от этого смутился, оробел, будто вмиг потерял всю свою волю. Он сконфуженно попытался освободить свою руку из комиссаровской руки, и Усманов ещё раз понимающе улыбнулся.

– Ты стесняешься своего же народа? Не забудь, что в прошлом году каргалинцы готовы были тебя на руках носить за твой подвиг. Так что во всей деревне вряд ли найдётся человек более уважаемый, чем ты, Ахметсафа.

Маленькая Биби, не слезавшая с рук брата, во все глазёнки таращилась на комиссара. Усманов невольно залюбовался очаровательным ребёнком и спросил:

– Кто это прелестное создание? Сестрёнка?

– Сестрёнка, – коротко подтвердил Ахметсафа, всё ещё тяготясь непривычным для себя вниманием людей. Зато зрители, и стар и млад, пораскрыв рты, наблюдали за беседой щёгольски одетого комиссара с сыном сборщика шкур Мустафы.