Хрупкая девушка в таком же балахоне с поднятым капюшоном, как и у остальных, только вроде бы красного цвета, приняла из рук коленопреклоненного сектанта тускло поблескивающую золотом чашу, медленно выпила все ее содержимое и, резко размахнувшись, отшвырнула эту чашу куда-то так далеко в темноту, что я не смог уловить звук ее падения. Затем в совершенном согласии с ритмом барабана она плавно и бесшумно начала двигаться по кругу, одновременно вращаясь с разведенными в стороны руками. Разглядеть это я мог только благодаря ее перемещению между немногочисленными участками, куда проникали скупые лучи свечного света.

Ее кружение поглотило все мое внимание без остатка, и в то же время вызвало тошнотворное ощущение в животе. Мне вдруг стало настолько плохо, что чуть было не стошнило на стоявшего рядом со мной подвального нечестивца. Я сразу вспомнил совет, данный мне моим компаньоном в клубе, и стал смотреть на Лидию (откуда-то я точно знал, что это была она) рассеянным скользящим взглядом. Это помогло. Справившись с тошнотой, я поднял телефон чуть повыше, хоть почти и не надеялся, что на записи потом удастся что-то различить.

Спустя несколько секунд мне вроде бы стало ясно, чем было вызвано это отвратительное диссоциативное ощущение: Лидия, очень центрировано вращаясь по часовой стрелке, перемещалась вдоль границ круга в обратном своему вращению направлении. Но затем я осознал, что в самом по себе разнонаправленном кружении не было чего-то необычного. Странность, скорее, заключалась в том, что как только мой взгляд сосредотачивался на ее фигуре, моему телу сразу передавались неприятные ощущения в желудке, которые наверняка должна была испытывать и она. И опять же я не смог объяснить себе, почему был так в этом уверен.

Кроме того, я обратил внимание на еще одну любопытную деталь: пространство диаметром футов в пять вокруг Лидии постепенно наполнялось поначалу едва заметным желтоватым свечением. Казалось, сама она и была источником этого света. Мне в голову даже пришла нелепая мысль, что воздух мог наэлектризоваться от ее вращения. Сначала я отбросил ее, как явно несостоятельную, но вдруг почувствовал отчетливый запах озона, какой бывает во время грозы.

Свечение все усиливалось, и вскоре стало заметно, что на Лидии не было обуви. Как только я увидел это, мое внимание немедленно оказалось захвачено непередаваемо изящными движениями ее тонких щиколоток и ступней, которыми она быстро перебирала в танце. Мои ноги тут же подкосились, и я с трудом сохранил равновесие, зарекшись смотреть на нее пристально.

Лидия продолжала делать один оборот за другим, понемногу продвигаясь по спирали к центру круга. Ее движения стали совсем заторможенными, как будто ей приходилось преодолевать невидимое сопротивление, увеличивающееся с каждым ее шагом. Ритм барабана тоже замедлился и наконец смолк совсем.

Стало очень тихо. Девушка застыла с разведенными в стороны руками в странной, неестественной позе, упираясь в пол широко расставленными босыми ступнями. Казалось, ей стоило огромных усилий оставаться на месте. Свет, который она источала, стал таким ярким, что я смог разглядеть, как от натуги на тонких пальцах ее ног побелели суставы. Еще я заметил, что совершенно так же напряглись и все зрители вокруг нее. Лицо Лидии было по-прежнему скрыто капюшоном, что, конечно, никак не способствовало успеху моей операторской миссии. Когда общая скованность достигла какого-то уже невозможного порога, она вдруг издала оглушительный звериный вопль… и стремительно взмыла на высоту футов в сорок!

От неожиданности я охнул и повалился на спину. К своей чести замечу, что несмотря на всю чудовищность произошедшего, на этот раз я был все-таки отчасти готов к чему-то вроде этого и не выпустил телефон из рук, продолжая снимать. Некоторое время тело Лидии металось во все стороны под грязным стеклянным потолком, который, как теперь стало видно благодаря еще более усилившемуся свечению от нее, находился футах в трех над ее головой. У меня не возникло даже мысли, что разгадка фокуса заключалась в наличии невидимого троса или толстой капроновой лески, потому что это не объясняло ни той скорости, с которой она перемещалась, ни сложнейшей траектории этого перемещения. Собственно, выглядело это так, будто ее тело трепало гигантское свирепое животное.

Спустя полминуты что-то поменялось, и Лидия зависла на одном месте, быстро кружась с разведенными в стороны руками. Подол ее балахона образовал широкое кольцо вокруг ее подмышек, и стало видно, что на ней не было белья. Спустя еще несколько секунд ее кружение замедлилось, и она начала понемногу опускаться.

Я снова поднялся на ноги, стараясь не упустить момент, когда капюшон спадет с ее головы, но каким-то удивительным образом он продолжал держаться на месте. Наконец, Лидия без сил осела на пол, низко свесив голову. В наступившей тишине было слышно ее усталое дыхание. Мне показалось, что в чем бы ни состояла цель этой постановки, достигнута она так и не была.

Что ж, вот и пришло время сознаться: на самом деле чуть раньше я солгал, утверждая, что поверил в реальность произошедшего в клубе. Поостыв, я все-таки склонялся к тому, что, подвергшись обольщению и гипнозу, сам взобрался на сцену. Теперь же, находясь в полном сознании и увидев то, что мне пришлось увидеть, я больше не сомневался: шутки кончились; тетя Джулия не сошла с ума; Лидия, безусловно, была ведьмой; люди умеют летать; мира, каким я его знал, больше не существует!

Предвидя упреки самых нежных моих читателей, скажу сразу: о да, я прекрасно помню о великой традиции американской литературы скрупулезнейшим образом фиксировать любые, даже самые трудноуловимые эмоциональные миазмы, начиная с момента извлечения будущего писателя из материнского лона. К слову, об этом же меня просил и мой издатель Рональд, уверяя, что в противном случае весь тираж этой книги будет немедленно уничтожен отрядами безжалостных карателей из «Национального круга книжных критиков». Достойно упоминания и то, что двадцать четвертая поправка, призванная устранить последствия досадной чувственной амнезии наших отцов-основателей, прямо гласит: «Буквальное, либо метафорическое описание эмоций, которые герой произведения испытывает под воздействием накатывающихся на него сюжетных волн, есть не право – это установленная конституцией обязанность каждого американского автора».

Ну что же, покорно склоняю голову под бременем столь весомых аргументов, и вот вам очень короткий отчет о том, что я почувствовал тогда, глядя на все это:

Вспомните испытанные вами отвращение и ужас после просмотра недавней телеадаптации обалденного комикса «Академия Амбрелла», вышедшей, как мы все прекрасно помним, буквально через месяц после того, как «Нетфликс» уступил коллективному судебному требованию «Гильдии сценаристов с врожденным синдромом Аспергера» уровнять их в правах с прочими собратьями по цеху; а потом добавьте к этому ваше удивление и восторг, когда в случайно подслушанном разговоре о вас два крутых черных школьных гангсты невзначай обмолвились: «Да говорю тебе, бро, он вроде нормальный белый нигга!»

Вот только я надеюсь, что здесь собрались только те, кто по-настоящему умеет сочувствовать и сопереживать. Но предупреждаю сразу: принимается лишь наивысшая ступень сочувствия, которой вы сможете достичь после хотя бы частичного отождествления себя с тем, кто это все написал^[17]. Для этого вам, правда, придется одним махом преодолеть миллионы лет эволюции, парадоксальным образом отсчитывая их в обратном порядке, и натянуть на себя грубую, дурно выделанную и разящую гнилью шкуру Homo Insipience…, Человека Неразумного – или, по крайней мере, разумного в недостаточной степени для того, чтобы не лезть в стремные подвалы с летающими женщинами в красных балахонах. Зато в результате вы увидите то, что видел я, испытаете то, что пришлось испытать мне, и в качестве бесплатного бонуса узнаете то, о чем знаю сейчас только я один.

Еще одна, правда, пока еще сомнительная выгода этого предложения заключается в том, что за свои смешные деньги вы получите сразу двух меня, поскольку происходящее в том подвале опять вызвало ту раздвоенность сознания, которую я впервые испытал при встрече с Лидией у поверенного и которая затем повторилась в полицейском участке.

Одним из этих двоих был старый добрый Джо, довольно подробно описанный выше; Джо-птенчик, который нет-нет – да и вытянет вверх свою тонкую шейку, вертя головой в поисках того, кто ощиплет ему зад и бросит в кипяток.

Второй тоже был как будто мне немного знаком. Этот другой Джо был надежен, бесстрастен и уравновешен. Он был мудрым, но не старым; он был живым, спокойным и ясным. Он все подмечал, и никуда не торопился. И даже сейчас, несмотря на ни с чем не сообразные обстоятельства, он безо всяких голосов имел точное представление о том, что только что увидел.

Прежде всего: этот второй Джо определенно, без тени сомнения знал, что все, чему мы с ним оказались свидетелями в клубе, а потом и в этом подвале, было исполнено исключительно для наших с ним общих глаз и ушей!

Далее – второй Джо сразу обратил внимание на одно чрезвычайно пугающее обстоятельство, которое сначала непонятно почему ускользнуло от моего натренированного глаза, хотя и явно перекликалось с моим сегодняшним сном с мертвецами: несмотря на то, что все зрители были разного роста, пропорции их тел были абсолютно одинаковы! Все они будто бы были одним и тем же человеком – точнее, одним и тем же хорошо сложенным мужчиной, размноженным на каком-то адском 3D-принтере.

В этих фигурах я заметил еще одну странность, которую мой ум категорически отказывался фиксировать: когда я вглядывался в них, эти люди, судя по их меняющейся осанке и твердости в ногах, либо стремительно старели, либо столь же стремительно молодели. Я попытался сформулировать происходящее, воспользовавшись удивительным хладнокровием второго Джо, и получилось вот что: либо время опять остановилось, а сам я вдруг обрел способность свободно перемещаться вдоль застывшей временной шкалы в обоих направлениях, либо мне каким-то образом удалось обнаружить точку отсчета, находясь в которой я мог воспринимать время как неотрывную часть своего собственного восприятия; как нечто живое, и я бы сказал, всенаправленное; нечто, что вмещало в себя все единомоментно; что пока еще поддаваясь различению, но уже обнаруживало всю бессмысленность и необязательность такого различения.

Это видение, состоявшее из двух картинок, полученных от двух разных Джо и наложенных одна на другую, всплыло в моем уме, когда в спектакле возникла пауза. Оно незамедлительно привело меня к дилемме. Новый способ осознания диктовал и необходимость действовать по-новому. Однако трудность заключалась в том, что этим двум Джо приходилось делить одно тело, но договориться между собой, чтобы делать что-то сообща, они были не в состоянии из-за пропасти, которая их разделяла.