Глава 2.

Приватное чаепитие Александры Михайловны и Белецкого было прервано появлением Софи.

Девушка стремительно вошла на террасу, и та сразу озарилась каким-то особенным веселым сиянием. Было у Софьи Николаевны такое удивительное свойство приносить с собой радостный свет, где бы и в каком обществе она ни появлялась. Молодой человек поднялся и поклонился.

Как и предполагал в свое время еще совсем юный Белецкий, крошка Софи выросла в очаровательную девушку. Она унаследовала от матери стройность фигуры и лёгкость движений. Волосы у Софи были того же медно-каштанового оттенка, но, в отличие от матери, она не убирала их в высокую прическу, а лишь перехватывала лентой или заплетала в толстую косу по моде современных прогрессивных девушек. Лицо её было живым и открытым. Всякое чувство в полной мере отражалось на нём, будь то радость или грусть. А когда она сердилась, то забавно надувала губы и морщила носик в золотистых веснушках. Это казалось Белецкому очень милым. От отца Софи унаследовала чуть раскосые темно-карие глаза, глядящие на окружающих внимательным и проницательным взглядом. Иной раз в глазах этих вспыхивало упрямое яростное пламя, но чаще в них плясали озорные золотистые искорки.

Опасения Белецкого о возможных романтических чувствах к Софье Николаевне, к счастью для него, не оправдались. Как-то само собой между ними выстроились очень доверительные, но абсолютно платонические отношения, схожие более всего с соратничеством. Молодые люди поверяли друг другу сокровенные мысли, делили заботу и тревоги за Александру Михайловну и Митеньку, вели философские споры. Они очень уважали друг друга и ценили свою дружбу.

Отучившись в пансионе, Софи вернулась домой и начала посещать общеобразовательные курсы профессора Герье при Московском университете. Девушку увлекали идеи укрепления позиции женщин в общественной жизни и научной деятельности. Она мечтала посвятить себя либо какой-нибудь науке, либо образованию крестьянских детей, либо ещё какому-нибудь столь же благородному и значимому для России делу. Мать её идей не разделяла, но и не препятствовала.

Два года подряд во время летнего проживания в Милюковском имении Софья Николаевна открывала класс для детишек из ближайших деревень, где учила их грамоте, арифметике, азам истории и естествознания. Учеников набиралось немного, да и те посещали уроки нерегулярно, поскольку летом у крестьянских детей хватало и другой, куда более серьезной и важной для крестьянской жизни работы, а на третий год в классе и вообще никого не оказалось. Энергичная Софи падать духом не стала и хотела было обратиться к уездным властям с просьбой о помощи в создании местного женского училища для девочек мещанского сословия, но тут в её судьбе возник Зорин.

Аркадий Петрович Зорин был представлен Софи во время праздника, который ежегодно организовывали в Милюково в день летнего солнцестояния. Традицию эту завел Николай Львович, а Александра Михайловна не стала её прерывать. Зорин учился на врача и подавал большие надежды. Был он статен и красив, а голова его, так же как и у Софи, была забита благородными помыслами облагодетельствовать низшие сословия.

В первый же день своего знакомства Софи и Зорин, забыв о гостях и приличиях, уединились на террасе усадьбы и до позднего вечера проговорили о необходимости становления системы среднего образования и массовой медицины для всех граждан страны во всех уголках бескрайней России. А на следующее утро каждый из них проснулся с внезапным, но абсолютно ясным пониманием того, что другой для него самый близкий и дорогой человек. Через неделю Аркадий Петрович пришёл в дом Рудневых просить у Софьи Николаевны руку и сердце, а у Александры Михайловны – благословление на брак с её дочерью. И согласие, и благословление были получены, а свадьбу было решено сыграть ближайшей осенью.

– О ком сплетничаете? – весело спросила Софи, подсаживаясь к столу, и, как в детстве, стянула из сахарницы кусок рафинада.

– Помилуйте, Софья Николаевна, да когда же это мы сплетничали? – с улыбкой возразил ей Белецкий. Он всегда начинал улыбаться при её появлении, хотя в обычное время улыбчивость была для него несвойственна.

– Ой, Белецкий! Да вы с матушкой, как две старые кумушки, вечно ведете свои скучные разговоры то о соседях, то о ценах, то о газетах. Ну вот чего вы, скажите мне, сидите тут в такое замечательное утро? Шли бы прогулялись!

– Я жду, когда Дмитрий Николаевич проснется. С ним и пойду, – ответил Белецкий, отодвигая сахарницу из-под протянутой руки Софи. – А вам, Софья Николаевна, как прогрессивной и сосватанной девице, не пристало рафинад пальцами из сахарницы таскать.

Софи и Александра Михайловна звонко рассмеялись.

– И то правда, Фридрих Карлович, ну что вы тут со мной время теряете! Пойдите, погуляйте с Софи. Митенька ещё часа два спать будет, к тому времени вы уж воротитесь.

Белецкий откланялся Александре Михайловне, целомудренно взял Софью Николаевну под локоть, и молодые люди спустились с террасы в сад.

Надо сказать, что Александра Михайловна была единственной, кто называла Белецкого по имени и отчеству. Обычно он всем представлялся лишь по фамилии, предпочитая, чтобы его так и называли, хотя не то, чтобы ему не нравилось его немецкое имя, или он стеснялся своего происхождения, о котором как-то даже и не задумывался.

Немцем он был лишь по крови. Его отец, артиллерийский инженер, приехал в Россию в составе военного представительства, влюбился в русскую женщину, да и остался в этой странной, так никогда и не понятой им стране, пойдя на службу при Географическом Обществе. Он сменил свою непривычную для русского уха фамилию Bellezer на Белецкий, но сохранил в своем доме немецкие традиции. Сына же своего он воспитал в двуязычии и даже крестил его в православной церкви. Так что во Фридрихе Карловиче почти совсем ничего немецкого и не осталось. Разве что безукоризненное немецкое произношение да пресловутые немецкие аккуратность и пунктуальность.

Внешность у Белецкого тоже ничем не выдавала этнических корней: ни светлых волос, ни голубых глаз, ни бюргерской полноты. Он был высок ростом, узок в кости, жилист, и, при всей своей вечной худобе, отличался недюжинной силой в сочетании с изрядной ловкостью движений. Лицо его вряд ли можно было назвать красивым, было оно худым и даже каким-то аскетичным, но привлекало четкостью и правильностью черт: острые скулы, тонкий нос, резко очерченный подбородок, тонкогубый рот, будто прорезанный лезвием. Глубоко посаженные зеленоватые глаза смотрели на мир цепко и внимательно. Он чисто брился, не нося ни усов, ни бороды, оставляя лишь небольшие, гладкие, идеальной формы бакенбарды. Волосы темно-русого цвета он коротко стриг и гладко зачесывал назад. Это расходилось с модными веяниями, но выгодно подчеркивало его высокий чистый лоб. Красавцем себя Белецкий не считал, но в целом на внешность свою не жаловался, тем более что её незаурядность подтверждал неизменный интерес к его персоне со стороны слабого пола.

Побродив по саду в обществе Софьи Николаевны чуть более часа, Белецкий решил, что пора-таки будить Митеньку. В это лето семнадцатилетний Руднев-младший взял в привычку проводить ночи за чтением или рисованием, засыпать лишь под утро и просыпаться к обеду. Этакий богемный режим Белецкому категорически не нравился, и он всячески препятствовал установившемуся распорядку дня своего подопечного.

Митенька к тому времени, однако, уже не спал. Он лежал, раскинувшись на мягкой постели, и обдумывал очень серьезный вопрос, не дававший ему покоя с того момента, как директор гимназии вручил ему аттестат и похвальный лист за отличную успеваемость и примерное поведение.

Обучение в гимназии Митенька начал с четвертого класса, а начальный курс первых трех классов прошёл с домашними учителями. Волнуясь за здоровье сына, Александра Михайловна и в четвертый-то класс не хотела его отправлять, но Белецкий настоял на том, что мальчику нужны дисциплина и общество себе подобных. А главное, говорил он, Митеньке необходимо в полной мере вкусить все радости и горести отрочества, ибо без этого опыта невозможно полноценное и гармоничное становление мужчины. Взрастить же из мальчика настоящего мужчину Белецкий почитал своим долгом.

Когда Митеньке исполнилось десять, Белецкий приступил к закалке и физическому укреплению слабого здоровьем отрока. Постепенно приучал он мальчика к гимнастике и благородным мужским занятиям: верховой езде, фехтованию, стрельбе, а после принялся обучать его приемам борьбы без оружия, разработанным им самим на основе стиля, некогда перенятого у мальчишки-налетчика, и диковинных единоборств, почерпанных во время Алтайской экспедиции. Летом Белецкий водил мальчика в походы с ночёвкой под открытым небом, а зимой выгонял босиком на снег.

К тринадцати годам Митенька в полной мере укрепился и телом, и духом, хотя и остался таким же мечтательным, застенчивым и сосредоточенным на своем внутреннем мире мальчиком. Всем иным занятиям, как и ранее, он предпочитал чтение и рисование. А из всех мужских искусств ему были интересны разве что фехтование и верховая езда, поскольку Митенька грезил о рыцарях и героях войны 1812 года.

В гимназию Митенька поступил легко и учился блестяще, однако друзей, как, впрочем, и врагов, среди одноклассников не заимел, поддерживая со всеми ровные и немного отстранённые отношения.

Оно и вообще, отношение мальчика к жизни казалось несколько безучастным, будто бы смотрел он на этот мир и его обитателей через тюлевую завесу, не желая подходить ближе и остерегаясь касаться любого предмета. Но впечатление это было обманчивым. Подобно своей матери, Митенька скрывал под своей внешней туманной оболочкой замечательную душевную силу. За мечтательностью и нелюдимостью прятались неуемная любознательность, удивительная проницательность, немалая воля и страстная романтичность.

Митенька и внешне больше походил на мать, чем на покойного отца. Среднего роста, даже чуть ниже, был он хрупок сложением, а движения его были легки и изящны. Лицом Митенька был невероятно красив, словно античный герой. Точеные черты, обыкновенно спокойные и невозмутимые, обрамляли слегка волнистые волосы цвета холодного золота. Глаза Митеньки, как и глаза Александры Михайловны, были великолепно большие, чуть более серые, чем у матери, с тем же невероятным туманным взглядом, которой в один момент мог стать удивительно пронзительным, проникающим в самую душу, и гипнотически завораживающим.

Сам Митенька о своей красоте не подозревал и, более того, считал свою внешность истинной напастью, из-за которой ему вечно выпадало играть девиц в спектаклях театрального гимназического кружка.

Не умел Митенька пока и ценить свои таланты. И это неумение стало причиной тревог, обуревавших его с момента окончания гимназии.

Получив прекрасное среднее образование, Митенька столкнулся с вопросом, что делать дальше. Нужно было как-то выбрать себе жизненный путь и выбрать непременно правильно. Само собой, путь этот должен был быть тернист и вести к славе. Выбрать следовало что-то такое, что было бы направлено на благо России, и в чём Митенька непременно бы оказался лучшим и достойнейшим из всех. Однако ни в чём таком он не находил в себе особых задатков.

Можно было пойти по стопам отца, но это значило бы обречь себя на вечное пребывание в тени великого человека. Можно было бы выбрать военную службу, но маменька наверняка не перенесёт его героическую гибель на поле брани. А если без героической гибели, то и смысла не было надевать воинский мундир. Можно было бы стать инженером-изобретателем, но всё значительное – электричество, двигатель внутреннего сгорания и даже аэроплан – уже изобрели.

Оставался, конечно, вариант стать знаменитым художником, но и тут не все было ладно. В России более всего ценились пейзажи, парадные портреты, сцены из жизни простого народа или монументальные полотна о древних трагедиях и исторических баталиях. Ничего из этого Митеньке рисовать не хотелось. А то, к чему лежало сердце, ни признания, ни тем более славы обещать не могло. Митенька бредил прерафаэлитами, течением в России непопулярным и призираемым за своё отступничество от высоких канонов.

Про прерафаэлитов он узнал от учителя рисования, господина Вайстока, хмурого англичанина, явно недолюбливавшего всех гимназистов поголовно. Что заставило Вайстока покинуть Туманный Альбион и, тем паче, пойти преподавать нерадивым отрокам, оставалось для всех загадкой. Однако учителем он был замечательным, а в Митеньке, который, похоже, не нравился ему меньше остальных мальчиков, разглядел талант. Однажды он оставил его после урока и показал альбом с чудесными литографиями. Он рассказал, что это новое течение, очень модное в Британии среди молодых людей, и предложил Митеньке попробовать в нём свои силы. Митенька был сражён. Оказывается, сюжетом картины могли быть рыцари и прекрасные дамы, а не только греческие скульптуры, натюрморты с яблоками да среднерусские пейзажи!

В день выпуска Вайсток подарил своему ученику небольшую репродукцию картины сэра Эдварда Бёрн-Джонса «Сэр Ланселот у часовни святого Грааля», и теперь Митенька всюду возил её с собой и вешал на самое видное место.

Картина эта не просто поражала юношу своей художественной ценностью. Спящий рыцарь в серебристо-белых латах казался ему идеальным героем, эталоном благородства и жертвенности, к которому ему, Митеньке Рудневу, непременно надо стремиться. Так вот и дОлжно жить, думал молодой человек, обязательно дать кому-нибудь или чему-нибудь клятву верности и отправиться на поиски чудесной реликвии, ну, или чего-то в этом роде, способного даровать мир и счастье всем людям до единого, а между делом еще и спасать слабых, лучше, конечно, прекрасных девиц или, в крайнем случае, стариков и детей.

В тот момент, когда мысли доходили до спасения девиц, Митеньке в последнее время почему-то сразу представлялась дочь предводителя уездного дворянства Аннушка Бородина, хотя она и мало походила на томных и бледных дев с картин английских романтиков. Аннушка была веселой и румяной, с бойким звонким голосом и заливистым смехом. От мыслей о ней на душе у Митеньки становилось светло и радостно. Вот и сейчас, вспомнив об Аннушке, он позабыл о своих душевных терзаниях и улыбнулся.

В этот момент в дверь настойчиво постучали, и, не дожидаясь ответа, в спальню стремительно вошёл Белецкий. Суровый воспитатель хмуро сдвинул тонкие брови и скрестил руки на груди.

Митенька забарахтался среди пуховых подушек, не сразу изловчившись выбраться из них и сесть.

– Доброе утро, Белецкий! – смущенно поприветствовал он наставника, ожидая очередного нагоняя за непростительно долгое пребывание в постели.

– Утро? Утро, Дмитрий Николаевич, кончилось часа четыре назад, – ледяным тоном отчеканил Белецкий. – Я снова вынужден обратить ваше внимание, что благородному человеку не пристало вставать позже шести утра.

Митенька помалкивал, терпеливо снося отповедь. Он знал, что никакие его оправдания приняты не будут, а лишь спровоцируют более жесткие и саркастические замечания.

– Извольте одеться, сударь. Мы идем на реку плавать, – Белецкий положил перед Митенькой рубашку и английские спортивные брюки.

По тому, что и сам наставник был без сюртука, а лишь в одной рубашке с жилетом, Митенька понял, что рассчитывать на завтрак до ненавистного ему купания не приходится. А то, что на ногах у Белецкого были спортивные туфли, предвещало неизбежность пробежки до реки.

Постоянные ежедневные тренировки в любое время года и при любой погоде превратили Митеньку в сильного и спортивного молодого человека, но полюбить их он так и не смог. Что касалось купания в реке, то тут дело было даже не в плавании или холодной воде. Митеньке было ужасно стыдно, но он страшно боялся пиявок, которыми изобиловало илистое дно Пахры. Даже не то, чтобы именно боялся, скорее испытывал к ним сильнейшее брезгливое отвращение. Однажды такая дрянь присосалась к его ноге, и он заметил это, только выйдя на берег. Митеньку до сих пор передергивало от воспоминания о том, как он сидел на траве и тихо подвывал, а неустрашимый Белецкий снимал с него распухшего кровососа и после прижигал маленькую, но сильно кровоточащую ранку.

Митенька принялся обреченно натягивать рубашку, Белецкий никогда не помогал ему с одеванием, разве что с подвязыванием галстука. Он вообще был строг со своим подопечным, хотя и почтителен. С самого начала Белецкий обращался к Митеньке исключительно на «вы» и по имени и отчеству, а тот с детских лет привык называть наставника на «ты», хотя более ни с кем из взрослых себе этого не позволял. Впрочем, Белецкий был не таким уж и взрослым, с Митенькой их разделяло всего десять лет.

– А когда гости приедут? – поинтересовался Митенька, запихивая ноги в туфли. – Матушка говорила, сегодня к вечеру.

– Ну, раз Александра Михайловна так говорила, так оно и будет. Тем больше у вас причин поторапливаться. До вечера еще многое нужно успеть. Оделись? Тогда идёмте.

Митенька вздохнул и поплелся за своим мучителем.