Глава 2

Настасья Варфоломеевна степенно прошествовала на кухню и важно водрузила на стол свою корзину.

– Видал? – сердито спросила она Никифора, аккуратно выкладывавшего у печи стопку порубленных в размер слегка подгнивших досок. – Опять нехристи эти новую портянку растянули. Голозадые ходят! Рубахи – что рубище, а на агитацию свою полотна́ не жалеют!.. Эка, дрова-то какие хорошие! Откудово?

– Оттудово! – передразнил кухарку Никифор, он был очень горд своей добычей, но не считал нужным это демонстрировать и потому разговор вёл с напускным грубоватым безразличием. – Дворник из Варваринского дома шепнул, что у них чердак разбирают, вот я и подсуетился.

– Чегой-то он с тобой вдруг разоткровенничался? – насупилась Настасья Варфоломеевна. – Небось, не за красивые глаза?

Никифор буркнул в ответ что-то невразумительное, но кухарка не отставала.

– Неужто ты ему водку отдал?! – всплеснула она мощными руками, догадавшись наконец о природе лояльности дворника.

– Мне Фридрих Карлович дозволение дал! – поспешил оправдаться Никифор. – И верно оно! Холода ещё будут. Как без дров-то?

– То-то и оно, что ещё холода! А вдруг кто простудится? Чем лечиться? Вон, у самого о прошлую неделю зуб болел!.. Я как раз хотела настойку поставить. Даже мёдом разжилась!

С этими словами Настасья Варфоломеевна выудила из недр корзины покрытую обрывком газеты и перехваченную грубой ниткой цветастую чашку с отколотой ручкой, шумно понюхала и протянула Никифору.

– Хорош! Липовый! – сказала она.

Но мужчину куда больше заинтересовал запах завернутого в тряпицу шмата сала, также обнаружившегося в корзине.

– Тута вот ещё картошечка, – хвасталась Настасья Варфроломеевна, – с сальцем пожарю… И пшёнка. Можно будет суп наладить с консервой из пайка, что Дмитрию Николаевичу в начале месяца выдали.

В этот момент на кухню вошла Клавдия с ведром и тряпкой в руках. Пристроив свой инвентарь в углу и помыв руки, девушка оживлённо присоединилась к обсуждению трофеев Настасьи Варфоломеены и планированию меню.

– А Фридрих Карлович вчера тоже две банки принёс, – радостно сообщила она. – Там еда иностранная! Сардины масленые, рыба, стало быть, такая, и компот из ананаса. Я спросила Фридриха Карловича, а как, говорю, ананасы растут? На каких деревьях? А он сказал, что это трава. На картинке на наш клевер похоже, тока с хохолком и больно уж большой. Я так думаю, это оттого, что он из Африки.

– Не из Африки, а из Америки, – со значением поправил Никифор. – Будет тебе тараторить-то, Клавка! Коли прибралась ужо, помогай картошку чистить.

– Не, дядя Никифор! – возразила Клавдия. – С картошкой ты давай сам помогай, а мне Белецкий велел в редакцию его корректуры отнести.

Девушка юркнула к себе и через пару минут выскочила оттуда, застёгивая на ходу пальтишко и кокетливо поправляя видавшую виды шляпку с темно-зелёной лентой и пучком примятых перьев того же колера.

– К матросу свому побежала, – недовольно проворчал Никифор вслед выскользнувшей за дверь Клавдии. – Небось видала в окно, как они там корячатся. Ох, следила бы ты за ней лучше, Настасья! Чего от пролетариев-то этих ожидать!

Никифор с Настасьей Варфоломеевной ещё немного посудачили, сойдясь на том, что ничего хорошего, разумеется, от революционной матросни ожидать не приходится, но что и девица – не синица, в клетку не посадишь, да и матрос Муромов, по всему, так вроде парень неплохой, хотя и политически подкованный.

Болтовню прервало появление Белецкого, вернувшегося из той самой редакции, куда умчалась якобы по чрезвычайной необходимости влюблённая Клавдия. Он выслушал отчёт о дровах и провизии с несвойственной для него рассеянностью, так что Настасья Варфоломеевна даже снова заволновалась об отданной дворнику водке, решив, что Белецкий не иначе как захворал. Однако тот был вполне здоров, а его нынешнее равнодушие к хозяйственным вопросам объяснялось тревожными известиями, которые он почерпал от дежурного репортёра и которые его очень обеспокоили.

Торопясь поделиться новостями с Дмитрием Николаевичем, Белецкий поднялся на второй этаж, постучал в дверь мастерской и, войдя, несколько опешил. Причиной его удивления, если не сказать, что ступора, являлась картина, над которой в это самое время самозабвенно трудился Руднев.

– Что это? – спросил Белецкий, отойдя от первого впечатления.

– Афиша для Горьковского «Дна»³, – объяснил Дмитрий Николаевич, придирчиво поправляя какие-то одному ему видимые детали.

– А я почему-то подумал о Боттичелли и его «Карте Ада»⁴ …

– Правильно подумал. Версальский заменил Луку на Вергилия⁵.

– А вот эти лошади на задних ногах тут причём? Они что, портрет Троцкого несут?

– Именно. Только это не лошади, а гуигнгнмы. А это еху⁶, – Дмитрий Николаевич указал кистью на мерзопакостных человечков, один из которых, самый противный, имел карикатурное, но очевидное сходство с Ллойд-Джорджем⁷. – Толбухин хочет посвятить эту постановку английскому пролетариату, чтобы поддержать забастовку портлендских докеров.

Хотя Белецкий, в отличии от своего друга, не был глух к новаторскому искусству, комментариев к идее руководителей театра имени II Всероссийского съезда Советов найти не смог, и, отвлёкшись от сюрреалистичной афиши, принялся рассказывать свои невесёлые новости.

– Вчера в Москве, – начал он, по своей извечной привычке усаживаясь на подоконник, – разом арестовали двадцать с лишним человек якобы по делу о поджогах хлебных эшелонов. Но наш репортёр – он ещё с девятисотого криминальную хронику вёл – шепнул мне, что все арестованные либо бывшие информаторы, либо таковыми считаются, но так или иначе в своё время имели отношение к сети доносителей охранки или сыскной полиции.

– Откуда твой репортёр это знает? – насторожился Руднев. – Он что, умудрился обзавестись источниками в ВЧК?

– Нет, конечно! Он человек рисковый, но не идиот. Говорит, что узнал обо всём от бывшего стукача-блатокая⁸, который нынче складом армейского обмундирования заведует и, понятное дело, сам боится попасть к комиссарам. Амбарщик этот по старой памяти попросил хроникёра разузнать подробности: не пора ли товарищу бывшему фигарису⁹ собирать чемодан и бежать из Москвы куда глаза глядят. В общем, репортёр решил, что стоит меня предупредить. Он немного в курсе нашего с вами послужного списка.

Дмитрий Николаевич отложил кисти и принялся скипидаром оттирать с пальцев краску. Правую его руку уродовали шрамы от ожогов, полученные в семнадцать лет. Именно из-за них, а вовсе не из-за старорежимного пижонства, как предположил комиссар Балыба, Руднев постоянно носил перчатку, которую старался никогда не снимать на людях, даже если это были те, для кого его увечье не являлось секретом. Однако, рисуя в одиночестве, руку он обнажал, чтобы лучше чувствовать кисть и карандаш.

– Нужно Анатолию Витальевичу сообщить, – проговорил он с тревогой. – Если и впрямь взялись за бывших информаторов, к нему наверняка явятся за его картотекой.

– Я забегал к Анатолию Витальевичу домой, но его там не оказалось, только Нерон меня облаял. К Савушкиным зашёл, попросил Таисию Васильевну передать мужу, что ищу его или Терентьева.

Белецкий вздохнул. Те времена, когда они с Рудневым безо всяких вопросов приходили в контору в Гнездниковском, и дежурный, отдавая честь, тянулся перед ними во фрунт, безвозвратно канули в Лету. Теперь для них – буржуйских недобитков – следовало сторониться любых правоохранительных учреждений.

Да что там визит в Гнездниковский! Раньше можно было позвонить по телефону, а теперь разве что послать с запиской легкомысленную Клавдию.

Мысль о Клавдии по логичной траектории свернула в сторону le brave marin (фр. бравого матроса) и упёрлась внутренним взором в кумачовый транспарант над парадной дверью Пречистенского особняка.

– Дмитрий Николаевич, вы видели, что на доме новую вывеску приколотили?

– Не видел, но Никифор мне сказал, что там полдня молотками стучали. Что же там теперь?

– ОТАГКУЛЬТиБОРАНРПР, – на одном дыхании ответствовал Белецкий.

– Это что, по-арабски? Посольство Багдадского революционно-скотоводческого крестьянства?

– Нет, Дмитрий Николаевич. Смею предположить, что это значит: «Отдел агитационной культуры и борьбы с антиреволюционной пропагандой». Опасаюсь, как бы они не решили проверить вашу мастерскую на политкорректность.

Руднев указал на мольберт.

– Белецкий, у меня тут лошади крестным ходом со светлым ликом Льва Давидовича изгоняют нечистый дух англо-саксонского империализма. Куда уж политкорректнее?!

Белецкий скрестил руки на груди и строго кивнул на огромное незавершённое полотно, занимавшее едва ли не всю торцевую стену мастерской. На этой картине рыцарь в ангельски-белоснежных латах из последних сил пытался одолеть прекрасного в своей дьявольской мощи и золотой чешуе огнедышащего дракона.

– Давайте уберем её, Дмитрий Николаевич, – без особой надежды в голосе предложил Белецкий.

– Нет! Ни за что! – упрямо тряхнул головой Руднев. – Пошли лучше, попробуем всё-таки найти Анатолия Витальевича.

Однако ни Терентьева, ни Савушкина друзьям отыскать так и не удалось.

Как выяснилось, Савелий Галактионович с самого утра пропадал в Даниловкой слободе, где накануне устраивали облаву на банду Сабана. Облава провалилась, и бандиты ушли. Сыщикам повезло схватить лишь нескольких подручных и обнаружить незначительный схрон награбленного налётчиками добра. И вот теперь сотрудник уголовного розыска Савушкин с товарищами пытались установить, кто предупредил Сабана, и куда банда могла скрыться на этот раз.

Местоположение же Анатолия Витальевича, как это часто случалось в последнее время, и вовсе оказалось никому не известно. Бывший коллежский советник после ранения сделался нелюдим и мало кого посвящал в свои дела, сводившиеся преимущественно к поиску людей, биография которых имела писанные тюремными канцеляристами главы. Старорежимный сыщик вёл с бывшими уголовниками доверительные беседы и составлял по ним морфологические и этологические описания нынешнего криминального мира.

Руднев с Белецким сунули под дверь квартиры Анатолия Витальевича записку с невинным приглашением повидаться при первой возможности и вернулись к себе на Пречистенку, где Дмитрию Николаевичу было необходимо дорисовать афишу, а Белецкому вычитать статью какого-то товарища Ю.Б. Красного о значении поэзии Маяковского в формировании политического самосознания сельскохозяйственного пролетариата Средней Азии.

Около десяти вечера друзья пили в гостиной чай с пайковыми сухарями и колотым рафинадом, невесть как добытым Белецким. Остальные обитатели флигеля уже спали. Электричества опять не было – к его регулярному отключению все уже давно привыкли – и гостиную освещал неровный мягкий свет стеариновых свечей. Тратить керосин на лампу было бы неоправданной роскошью.

Белецкий уткнулся в книгу, а Руднев рассеянно рисовал в лежавшем перед ним альбоме. Из-под умелой руки на белом листе возникали увитые цветами обнаженные женские фигуры в грациозных танцующих позах, наводящие на мысли о вакханках или одалисках.

Внезапно раздавшийся от входной двери грохот заставил друзей вскочить и кинуться в прихожую. Кто-то нестройно, но настойчиво колотил в дверь.

Белецкий напряжённо спросил: «Кто?», ответа не получил и, подчинившись кивку Руднева, отпер. Дверь тут же распахнулась под очередным крепким ударом, и в полутёмную прихожую буквально ввалился бывший помощник начальника Московской сыскной полиции.

Терентьев был в стельку пьян. Его крепкое приземистое тело с трудом удерживало равновесие, а мутный взгляд тупо блуждал по лицам друзей, кажется, утратив всякую сноровку, необходимую для того, чтобы хоть на чём-то сосредоточиться.

Потеряв дар речи, Руднев с Белецким ошарашено смотрели на Анатолия Витальевича. Им случалось видеть его и в горе, и в радости, и в болезни, и во хмелю, но никогда до этого дня не приходилось им наблюдать своего друга в таком безобразном состоянии.

Меж тем бывший коллежский советник кое-как исхитрился зафиксировать себя в более-менее вертикальном положении, кривым зигзагом прошёл в гостиную и плюхнулся на стул, навалясь мощной грудью на стол для устойчивости.

– Д-добрый веч-чер, г-господа! – заплетающимся языком поприветствовал он прошедших за ним в гробовом молчании друзей. – Вот… Реш-шил зайти на ог-гонёк…

Руднев с Белецким продолжали молчать. Им было очевидно, что Терентьев вряд ли что-либо соображает, и что его способность к разговору – вопрос лишь нескольких минут. Впрочем, бывший чиновник сыскной полиции был человеком крепким и продолжал, вопреки ожиданиям, сопротивляться оглушающей силе алкоголя, которой более хилому пьянчуге, без сомнения, уже хватило бы, чтобы свалиться замертво.

– Вы спросите, почему я amusant que la normale (фр. веселее обычного)? – вопросил Терентьев буквально-таки со мхатовской интонацией, перемежая русскую речь отвратительным французским. – Объясню! J' ai fini mon travail! (фр. Я закончил работу!) Да! Г-господа!.. Я, как строитель Коринафа¹⁰