Когда наследный принц Раф увидел один из этих снов впервые, он удивился. Там не было, в отличие от нормальных сновидений, абсолютно ничего и никого знакомого. Только удивился, но уже в следующий раз он проснулся от собственного крика и долго не мог собрать расколовшееся о грудную клетку сердце.
Теперь Раф больше всего на свете не хотел видеть эти самые, особенные, сны. Их являлось два, они повторялись с пугающей регулярностью. По очереди.
Сон первый – более-менее понятный. Бескрайние вечно цветущие сады где-то внизу, просвечивающие через густую взвесь облаков. Во сне он не любил этот бесконечный ландшафт – приторный, показушный, кричаще-пёстрый. Вся лока, где Хтонь соприкасалась с Аквой, светилась суетным торжеством.
Звуки, цвета, ощущения и запахи здесь тоже слишком резкие – и знакомые, и такие, каких не было прежде. Движение – нежный звон, искрящийся пересвист. Мысли – цветы сливы, присыпанные сахаром с ванильной горчинкой. Это несколько раздражало: непривычная вязкость плотности. Воздух менялся словно хамелеон: свежий и холодно-голубой, горьковатый и терпкий, прозрачный и влажный. Захотелось подняться чуть выше: туда, где можно извлечь из движения только его воздушные стороны, замаскировав земляные и смолистые. Мысль заискрилась золотыми бликами, оставляя за фениром бархатный цитрусовый шлейф.
Это пространство на самом деле было сном сна. Раф понимал это, даже не просыпаясь. И всё, что ждало его по пробуждении: отражение в воде, размноженное в многочисленных зеркалах-локах. Они все связывались между собой, составляя мир, простирающийся до бесконечных границ, и в то же время каждое из них, по сути, являлось не более чем маленьким укрытием, спрятанным за ветхой изгородью.
– Вон там! – дёрнуло внутренним противоречием. – Вон там чувствую! Тянет…
Цветок нужен его огненной стороне, а быстрее проскочить эти просторы и никогда сюда не возвращаться – эфирной.
– Ты же знаешь, что это опасно, – сказал Рафаэль сам себе. – Мы с Маргаретом…
И тут же возразил:
– Но у нас не было огненного цветка. А если бы знали о нём – всё закончилось наилучшим образом.
Рафаэль скучал по другу. Высший запретил встречаться с Маргаретом после их выходки. Во сне Раф плохо помнил, что именно произошло, но знал наверняка – нечто очень… ОЧЕНЬ неприятное. Но тогда у них не было главного, той искры, которая сейчас тянула его к себе со страшной силой, и он не знал тогда о ней. За что и поплатился.
Теперь же настал момент, когда можно всё исправить.
Да, этот цветок, действительно ему необходим.
– Хорошо, – согласился Рафаэль сам с собой. – Снижаемся. Нам придётся…
Фенир, кувыркнувшись от надвигающегося густого облака, вошёл в лежащий ниже слой. Перед глазами замелькала пестрота соцветий, пришлось зажмуриться, чтобы привыкнуть. Лока Рафаэля чиста и прозрачна. Белый воздушный и голубой холодного огня – основные цвета, среди которых он чувствовал себя уютно.
Здесь же всё мокро и жёстко. Коричневый смешивался с бирюзовым, твердь разъедалась влагой, мешалась в неприятную фениру субстанцию. Но придётся войти в неё. Рафаэль понимал: иногда, чтобы получить желаемое, можно и потерпеть.
На берегу, очерченном Аквой, отдыхала после охоты стая щенков. Они часто останавливались в локе стихиалей – на перекрёстке одним им ведомых миров. Псарей не было видно: они, так же, как и фениры, не любили лишний раз появляться на территории акватонов.
Один из щенков в куче услышал движение воздуха, когда Рафаэль пронёсся совсем низко. Приподнял лобастую голову, навострил уши. Почувствовал, что фенир не причинит им вреда, но и ничего приятного у него для них тоже нет. Вильнул подобострастно хвостом и снова отвернулся. Потерял интерес, зарылся обратно в комочки цвета седой ночи.
Рафаэль осмотрел Хтонь вокруг гончих, но присутствие пламенного цветка не обнаружил. Он полетел дальше, уже на границу раздела стихий, чувствуя, что где-то здесь, вот сейчас…
Цветок был прекрасен. Вернее, он был прекраснее всего на свете, всего, что Рафаэль вообще когда-либо видел за всё время своего существования. Если бы кто-то попросил фенира рассказать о цветке, он бы не смог. Не было таких слов в локе стихиалей, чтобы описать то, что собой представлял этот поток неистовой энергии.
В складках коричневой хтони сияли ярчайшие искры. Клубилась магма вокруг тонкого стебля, прорвавшегося сквозь немыслимые преграды. Слишком тонкий, слишком хрупкий, и в то же время – несущий в себе огромную силу. Он, этот цветок, был самым живым из всего, что существовало на известных Рафаэлю локах. Концентрация жизни. Её воплощение.
Фенир не знал, сколько времени он провёл перед цветком. Застыл, не в силах даже пошевелиться, влип в воздух, завис над чудом чудесным. В какой момент он почувствовал, что атмосфера вокруг сгущается? Что-то тревожное нарастало в едва колышущемся воздухе. Эти потоки и пробудили его, заставили очнуться.
Жалко выходить из момента восхищения: такого сладостного, такого необычного. Но если Рафаэль сейчас не соберётся и промедлит, кто-нибудь успеет вперёд и лишит его вожделенного цветка. Желающие найдутся, в этом-то фенир не сомневался.
Он мягко спланировал вниз, подхватил тонкий стебель ветром, укутал в плазму. Цветок уютно устроился в Рафаэле, словно всегда там и был. И фенир понял, что будет биться с кем угодно до последнего за этот цветок.
Пора возвращаться в свою часть локи. В самом сердце плазмы Рафаэля пело и искрилось. Пока он не встретил это.
Грациозный акватон развалился на большой цветущей ветке, наклонившейся над смарагдом глади. Золотая катальпа – так называлось дерево. В акватоне Рафаэль узнал Винсента. Тот нежился в покое и тишине. Гладкий и блестящий шлейф хвоста, закручиваясь игривыми кольцами, спускался к воде. Разлитая до края Хтони Аква глубоко и спокойно дышала: волны медленно вздымались и опускались, исходя нежными выдохами. Шлейф акватона отражался на её поверхности длинной, извилистой тенью, а когда лёгкая рябь трогала её, тень изгибалась в танце. Тогда раздавался слабый всплеск.
Рафаэль не питал нежных чувств к Винсенту, хотя, в отличие от многих фениров, вполне терпимо относился к акватонам. Впрочем, он ко всем относился ровно: и к акфенам, а с огненной землёй – хтиром Маргаретом – даже… Впрочем, сейчас Рафаэль не хотел вспоминать об этом. С тех пор, как их развели по разным уголкам локи и запретили приближаться друг к другу, Рафаэль старался не пересекаться лишний раз с чуждыми стихиалями, за что получил в некоторых слоях своей локи эпитет гордеца.
Что касается Винсента, то все знают: его аквачасть всегда была слишком неуправляемой и капризной, и к тому же питала враждебность к пламенной фенира и старалась уязвить её при каждом удобном случае. Пламенная доводила её до кипения, а водяная стремилась залить огонь, уничтожив в зародыше.
Рафаэль и в этот раз собирался промелькнуть незамеченным, но не успел. Винсент заметил его, заструился блестящими кольцами шлейфа:
– Фенир?
Вот же досада. Угораздило…
– О, да это же неистовый Рафаэль! Как тебя занесло в нашу часть локи, милый?
Фениру пришлось замедлить движение, опустить ниже, к самому зеркалу Аквы. Он решил не отвечать на вопрос, чтобы не вызвать у водной повода для лишних насмешек. Это была не его территория.
– Там, – он вспомнил, что видел некоторое время назад. – Ночные щенки. Симпатичные. Можно их покормить?
Рафаэль не хотел врать, но и правду говорить не собирался. Он просто постарался быть вежливым.
– Ты хочешь сказать, милый, что у нас они голодают? Они выглядят измождёнными и неухоженными? Всё, что не касается пространства фениров, заброшено и грязно?
Винсент всё равно завёлся, несмотря на попытки фенира избежать столкновения.
– Я только спросил, можно ли покормить щенков.
Фенир обращался в большей степени к хтонной части акватона. Но она, как всегда, молчала, застывшая в тверди своих размышлений. Вода же бурлила, всё больше закипая от близости огня:
– Ты специально заявился сюда, чтобы напитать несчастных щенков, которых мучают жестокие акватоны?
Взметнулись высоко в небо бледные стройные ветви водяного дерева, окутанного густым пологом зелёных серповидных листьев и морозными гроздьями белых цветов. Одновременно с порывом ветра, сорвавшим бутоны с ветвей, появилось два фенира. Потревоженные их появлением цветы закружились, падая, но не достигли поверхности воды, растворились в её белом дыхании, превратились в стайку серебристых искр.
Норман и Альвин опустились рядом с Рафаэлем.
– Что-то случилось, брат?
Винсент поморщился. Его прекрасное лицо пошло некрасивыми складками.
– Десант фениров в чужую часть локи? К чему бы это?
– Мы… просто… рядом, – миролюбиво произнёс Альвин. – Ничего такого…
– Ничего такого? – прищурился Винсент. – Просто случайность? В тот момент, когда Хтонь изрыгнула пламенный цветок, один фенир решил покормить щенков, а ещё два – случайно прогуливались рядом? Какая чушь… Вы, милые, думаете, что тут отстойник для самых несовершенных стихиалей?
Потоки фениров заструились как-то невнятно. Рафаэль понял, что их пламенные тоже почувствовали цветок, вырвавшийся из недр Хтони. И тоже очень… хотели. Он поглубже укутал чудо, притаившееся у самого его сердца.
– Мы не думаем, – сказал Рафаэль Винсенту. – Вернее, не вообще не думаем, а не думаем так.
– Конечно, чем вам думать? – журчание акватона опять забурлило. Рафаэль на всякий случай отодвинулся ещё дальше, отгораживая свою пламенную от опасной стихии. – Ветер… Только ветер гуляет и ничего более.
Пламенная рвалась на первый план, и эфир уже почти не мог сдерживать её. Если Раф не возьмёт всё под контроль, то стихии схлестнутся. Ну чего Винсент так бурно реагирует именно на его плазму? Вон сидят себе Альвин и Норман, спокойно общаются. И Винсенту глубоко прозрачно на их пламя.
– Лизуны, – выплеснула водная обидное слово. – Явились обмусолить драгоценный цветок, принадлежащей нашей Хтони?!
Пламя залило Рафаэля, только его неистовый огонь он ощущал во всём своём существе, и невыносимо красный свет залил всё перед спящими глазами наследного принца.
Следующий сон…
Он-то и был сосредоточием кошмаров принца Рафа, хотя по пробуждении именно тот, второй, так же непрестанно повторяющийся, наследный принц не помнил. Только вновь и вновь сходил с ума от звуков – словно разрывались сотни тонких нитей – треск закладывал уши, путал мысли в голове. Они скакали в нечеловеческой панике: случилось что-то непоправимое. Раф чувствовал, как неведомое, но жизненно необходимое пламя оставляло его, раскалившись на уходящем вдаль полюсе, открытую рану заливал равнодушный смертельный холод. Он становился осязаемым, наполнял и обеспечивал его новую форму. Вливался в ноги, руки, почки, селезёнку…
И медленно-медленно, с глухим шумом билось сердце, словно барабан в похоронной процессии.
Под этот стук наследный принц просыпался посреди ночи с душераздирающим криком. Он колотился руками и ногами о сбитую, мокрую от пота постель, и каждый в замке, кто слышал это крик, замирал от ужаса.
Раф никогда не говорил о том, что так беспощадно раздирает его душу, и днём выглядел вполне прежним. Только немного измождённым и бледным, словно кутил по кабакам и борделям всю ночь.
Однажды обеспокоенный Дарс всё-таки решился и, пользуясь хорошим настроением принца, спросил:
– Ваше высочество, вам сегодня опять приснился вайнир Шон?
Тот глянул на старого дворецкого с недоумением:
– Нет.
Раф задумался на мгновение, и повторил, уже как будто сам себе:
– Вайнир Шон с той самой ночи дня рождения мне ни разу не снился. И я… Дарс, честное слово, я сам не знаю, что в моём кошмаре… Что это вообще такое.
Через несколько дней после этого короткого разговора, который совершенно ничего не прояснил старому дворецкому, а только заставил ещё больше насторожиться, в опочивальню принца наконец-то пришли свежие вести.
– Ваше высочество, – сказал Дарс, наблюдая, как Раф уже битый час пялится с отсутствующим видом в окно. – Кажется, император собирается на днях выехать на охоту.
Это была поразительная новость. Приближённые иногда вспоминали, как когда-то Сент проводил в этой забаве львиную долю времени, но он так давно вообще не покидал пределы замка, что об этом начали уже забывать. Выезд на охоту обещал встряхнуть безжизненную сухость монотонных дней.
– Ты думаешь, он выпустит меня за эти стены? – мрачно спросил Раф, разглядывая двух мальчишек-подавальщиков, затеявших драку прямо перед окном его высочества. Он болел за того, кто пониже. Наверное, из-за большого носа, раскрасневшегося на свежем утреннем морозе. Нос пламенел просто вызывающе, и на месте противника Большого Шнобеля, Раф обязательно постарался бы попасть кулаком в эту яркую деталь.
– О, да, – чересчур радостно воскликнул старый дворецкий. – Мне доложили, что его величество приказал подготовить ваш охотничий костюм и снаряжение. Застоявшихся лошадей выезжают каждое утро уже несколько солнц, и вашу пегую – тоже.
Последнее известие воодушевило Рафа настолько, что он отвернулся от окна, так и не узнав исход поединка.
– Сколько я просидел в этих стенах? – вопрос был риторический.
– Вот и я о том же, – Дарс обрадовался оживлению, вспыхнувшему в глазах наследного принца. – Проедетесь, разомнётесь на свежем воздухе, станете спать спокойно. Все эти ваши кошмары – от долгой неподвижности в помещении.
Дарс не понимал, за что император так сурово наказал сына. Сент не мог не знать: запереть Рафа в одном месте для мальчишки-ветра подобно медленному умиранию. Такая изощрённая пытка, плавно переходящая в казнь.
– И ещё… – старый дворецкий замялся. – Вам бы поговорить с его величеством. Что между вами происходит…
Он осёкся, так как перешёл границу, за которую дворецкому не принято заходить в беседах с принцем. Несмотря на то, что они с рождения Рафа были ближе, чем даже самые близкие родственники, Дарс почти никогда не позволял переступать себе эту черту. Только беспокойством за непонятное напряжение, повисшее между императором и его единственным сыном, объяснялось неприличное поведение старого слуги.
– Я знаю, Дарс, – Раф махнул рукой. – Можешь не продолжать о том, как всё странно в последнее время. Ничего не понимаю. Ты же знаешь, что я не один раз пытался встретиться с ним, но он видеть меня не хочет. И слышать – тоже. Дополнительно баров у моих покоев поставил, я носа высунуть за дверь не могу. Домашний арест, так это, кажется, называется?
– Официально не объявлено, – пожал плечами Дарс. – Но, по сути, так оно и есть. Вот на охоте вам бы улучить момент, и поговорить с ним наедине…
Идея была неплохая. Раф даже забыл о самой охоте: принялся строить планы и разрабатывать стратегию, как бы остаться с Сентом наедине. И наконец-то выяснить, что происходит, и почему отец, не говоря ни слова и без всяких веских оснований, запер его в стенах опочивальни.
Свежий ветер проник через закрытые окна и двери, когда всё пришло в суетливое и жизнерадостное движение. Приходили портные – заново снять мерки с наследного принца для охотничьего костюма. Замеры производили, сверяя с совсем недавними записями: телосложение в этом возрасте меняется самым неожиданным образом. Главный портной констатировал, подчёркивая ногтём мизинца новые показатели, что его высочество ощутимо раздался в плечах с их последней встречи, и Раф целых полдня незаметно для других гордился этим брошенным вскользь замечанием.
Из оружейной принесли лук и стрелы. Наследный принц, несмотря на протесты дворецкого, собственноручно и с удовольствием очищал древесину от толстой плёнки масла, которым оружейники пропитали оружие; настраивал спущенную долгое время тетиву, постепенно увеличивая натяжение; проверял наконечники стрел на ржавчину. Выбрав момент, когда Дарс отлучился по каким-то делам, один раз высунулся из окна и, удостоверившись, что его никто не видит сбил пару птиц, имевших неосторожность в этот момент присесть на ветви дерева напротив опочивальни принца Рафа.
Про птиц, конечно, всё равно узнали, но никто ничего не сказал. Просто через пару часов их трупики, пронзённые стрелами принца, исчезли со двора, словно их и не было.
В общем, жизнь налаживалась. Раф настолько переполнился надеждами, что даже эти выматывающие сны за время подготовки к охоте видел всего-то пару раз.
И не только принц эти несколько дней пребывал в приподнятом настроение. Весь замок жил ожиданием чего-то нового и свежего до самого дня, назначенного для Большой Императорской Охоты. Все события, происходящие в Таифе несколько последних лет, носили трагический характер, и всем – от бездомного оборванца до высокого чина, приближённого к императору, – хотелось хоть чего светлого и радостного в этой череде удручающе-печальных дней.
Наконец-то этот день пришёл. Рассвет ещё еле занимался над Каракорумом, а во дворе императорского замка забурлила жизнь.
О проекте
О подписке