Лера пришла как раз к ужину. Рассеянная и чуть постаревшая после обсуждения очень знаменитой книги про мужчину, бродящего с вирусной инфекцией по зимним улицам. Ей чувствовалось, что она тоже заболевает. Лера удивилась жюльену и села есть, не выражая ничего. Марина попробовала, получилось чрезвычайно вкусно. Она вмешала в этот жюльен всё своё желание жизни прежней и будущей. Лера давно заметила изменение в поведении дочери: её одевание, макияж, расчёсывание – понимала, что это изменение ведёт к какой-то неприятной для неё нагрузке. И Марина заговорила. Сначала тихим, хриплым голосом, который постепенно прочищался, становился радостней, взрослее. Дочь пыталась объяснить матери, что 16 лет – это уже самостоятельный, отдельный, недетский возраст, что на улице, за пределами их полосатой, словно в решётку, квартиры – двадцать первый век, что каждый из них имеет право на свою жизнь и, главное, – они должны обязательно попробовать поговорить друг с другом.

Если бы Леру не уморил так читательский клуб, долгое ожидание автобуса, нагреваемое простудой или социальным истощением собственное тело, она бы нашла в себе силы попробовать подобрать слова. Но ей было лень и страшно. Лень и страшно. Она не готова вести все эти американоподобные разговоры про права на личную жизнь, самостоятельность подростков и двадцать первый век.

Марина закончила говорить. Лера молчала. Марина ждала и спокойно смотрела на мать. От ingredients приходили взволнованные сообщения на кремовый тюбик в кармане Марининых джинсов. Наконец Лера открыла рот, набрала воздуха. Марина начала улыбаться. Ей было всё равно, что мать её пошлёт, обидит, лишь бы она с ней заговорила. Лера достала из кармана свой смартфон, чего-то нажала, поскроллила и принялась читать вслух текст той самой книги, где человек ходил больной по городу. Марина сидела, слушала голос матери. Сообщения от ingre dients всё вибрировали в тюбике. Перед Лерой заветривался недоеденный жюльен. Марина слушала, Лера читала, жюльен заветривался. Потом Марина встала, собрала тарелки, сложила их у раковины, выбросила оставленный грибной кусок в ведро и ушла в свою комнату. Лера перестала читать.

ingredients: и чего такого ты хотела с ней обсудить?

marinad: проговорить то, что случилось

ingredients: ну проговори со мной

marinad: не

ingredients: ну давай, расскажи, потренируйся

marinad: а зачем? она всё равно никогда не будет со мной говорить

ingredients: может будет. просто она старовата, тормозит

marinad: она вернулась раньше с работы. у них свет отрубили, во всём здании

ingredients: ну ок. и

marinad: мы с Катей были в ванной

ingredients: и чего

marinad: я забыла запереться

ingredients:??????

marinad: запираться надо было

ingredients:?????

marinad: я говорила Кате, что это опасно, идти в ванную, но она настояла, сказала, что это будет круто, приятно, это я виновата

ingredients: и чего? я не понимаю

marinad: блин ну чего неясно

ingredients: нихренанеясно

marinad: мы были в душе. из-за воды не услышали, как пришла. она пришла. зашла. отодвинула шторку. как в фильмах

ingredients: ((((((((

marinad: да

ingredients: и что дальше?

marinad: ничего. она попросила Катю одеться и уйти. забрала телефон. ключ. комп. кошелёк. заперла меня.

ingredients: ((((((((((((((((((((((((((((((((((((((

На следующее утро, в воскресенье, Лера, не позавтракав, не убравшись в квартире, собралась и ушла в танцевальную школу. Марина проснулась, отправилась в душ, заперлась на щеколду, закрыла шторку и встала под моросящую воду. Как всегда смотрела на кафель мясного цвета, спиной к желтушной шторе, которую понизу обрамляла розовая плесень. Вода не утекала, Марина стояла в пенной жиже. Повернулась, дёрнула штору и посмотрела на дверь ванной.

marinad: дверь это и есть ключ!

ingredients: чё?

marinad: дверь – это ключ! я поняла надо просто ещё сильнее запереться

ingredients: подожди

Марина обтёрлась полотенцем. Высушила волосы феном. Расчесалась, собрала хвост. Оделась в футболку, джинсы, худи. Замазала прыщи тональником, накрасила веки, ресницы – и не паучьими лапками, а хорошо, – сделала красным губы, подвела стрелки. Хотела собрать рюкзак, но поняла, что собирать нечего. Достала икеевский набор в оранжевом пластике, вытащила молоток и отвёртку. Подошла к двери. Вставила отвёртку без наконечника в железное нутро скважины. Отвёртка была толстая. Марина вбивала её, стуча молотком по силиконовой ручке. Взяла плоскогубцы. Рыча от усилия, принялась расшатывать покорёженную отвёртку в разные стороны, пока та не хрустнула и не откинула половину основы с ручкой. Скукоженный металлический кусок остался торчать в замочной скважине. Марина поправила чуть поплывшую от силовых слёз тушь на правом глазу, там же стёрла закляксившуюся стрелку, нарисовала новую, села перед дверью на табуретку и принялась ждать. Дверь – это ключ. С улицы через окна валил солнечный свет, но в коридоре оставалось темно.

Лера вернулась домой в половине третьего. Не смогла открыть дверь. Ключ теперь не годился для этого замка. Дверь чуть зазвучала, она не могла быть очень громкой из-за своей металличности и обитости ненастоящей кожей. Нечего запираться, кроме тебя тут ещё живу я, в отличие от тебя я зарабатываю. Это всё выражала Лера дёрганьем и стучаньем. Дверь по-прежнему говорила за Леру. Потом замолчала.

Марина сходила в туалет. Снова села на табурет в коридоре. Через полтора часа послышался мужской голос, в замке завозились. В темноте Марина сняла куртку с вешалки и надела на себя. Снова села на табурет. Скрежет, сверление, стук, мужские матерные ругательства, сверление. Дверь тяжело взвыла, вместо замка в ней образовалась дыра, сквозь которую полился свет из подъезда. Марина встала с табурета. Дверь вздохнула, поехала на Марину. Она видела кусок лестничной площадки и худого, высушенного мужика в тёмно-синем комбинезоне. Пахло плохо переработанным алкоголем, слесаря дёрнули в воскресенье. Рядом с ним стояла мать и смотрела сердито, обиженно. Она двинулась в образовавшийся проём. Марина прыгнула, своим телом потеснила мать. Та отступила и обернулась. Слесарь полуматно высказался. Марина побежала вниз по лестнице. Кремовый тюбик остался лежать на кровати в Марининой комнате. Лера постояла, посмотрела дочери вслед, зашла в квартиру и включила свет в коридоре.

5.

Май встретил Марину равнодушным, устоявшимся теплом. Идея города не изменилась за её время взаперти. Многоэтажки возвышались и расширялись блоками с врезанными в них окнами. Сухой асфальт лежал. Куски металла в форме машин катались на резиновых колёсах. Супермаркетовые пристройки и вставки определялись Мариной полузабытыми названиями пятёрочек, магнитов, перекрёстков. ТЦ настойчиво громоздились серым с разноцветными аппликациями. Деревья и кусты росли, они сильно зазеленели и заполнили собой больше ландшафта. Город звучал в полную силу, а не сдавленно, как слышалось из квартиры на восьмом. Он рычал, кашлял, гудел, стучал, выл, орал, скрипел. Люди и животные использовали улицу для обычных, часто скучных дел: хождения, гуляния, поиска еды, преодоления обычно ненужного пространства. А Марина использовала улицу как включатель свободы, радости, возвращения к себе. То ли от бега, то ли от восторга сердце отправилось на рейв. Организм засотрудничал с душой. Марина вспомнила наконец совсем полностью – кто она, что она любит, кого она любит. На переходе у светофора она остановилась, убрала со лба волосы и почувствовала, что прядь мокрая. Марина поняла, что она вся мокра от пота. Люди вокруг носили ветровки или просто футболки. Она сняла осеннюю куртку и взяла её в руки, оставшись в худи.

Школа сегодня не работала. Марина удивлялась, что жалеет об этом. Отправилась бы сейчас туда по собственному желанию. Школа её находилась в четырёх станциях метро от их с матерью квартиры. Лера с трудом устроила туда дочь после пятого класса. Ближайшая к ним общеобразовательная считалась слабой. Сейчас Марина двигалась на юг района своей школы. Она никогда не проделывала этот путь пешком, но ноги её, будто самостоятельные отдельные близнецовые существа, тащили её без навигатора в необходимом направлении. Через час сорок Марина вбежала в район полукукольных сталинских особняков.

Дверь открыла мать Кати. У неё было накачанное неосознаваемым алкоголизмом лицо. Про ежедневную материну бутылку вина за ужином Катя сама рассказывала Марине как о надоевшем, нелюбимом животном, обитающем в квартире. Но под эту бутылку вина можно было разговаривать о чём угодно.

Мать Кати посмотрела на Марину сжатым и виноватым взглядом.

– О, Марина, привет! Я думала, ты уехала. – Мать Кати улыбнулась сквозь алкоголический ботокс.

– А я вернулась, – спокойно ответила Марина и зашла в квартиру.

Мать Кати медленно провела Марину по коридору, остановилась перед Катиной закрытой дверью, постучалась:

– Девочки, у вас компания!

Дверь открылась. Катя, удивлённая и красивая, стояла и смотрела на Марину. На Катиной заправленной кровати лежала девушка в переливающемся аквамариновом топе. Она вытащила из уха айфоновый наушник и держала его в пальцах. Что-то круглое, на «о», вспоминала Марина. Оля или Олеся из параллели, то ли «А», то ли «Д». Рядом на кровати лежали айфон и второй наушник. Его только что выудила из уха Катя. Марине захотелось написать об этом ingredients.

– А я думала, ты уехала. – Катя старательно улыбнулась.

– А я уехала. – Марина развернулась и двинулась.

Проходя мимо зеркала, она заметила, что стрелки её обратились в потные кляксы, а глаза в мокрых пауков. В подъезде Марина встретила маленького ребёнка и его мать. Ребёнок держался за перила, как за бортики вольера или за решётку клетки. Марина удивилась, она почти забыла о существовании людей такого типа, как дети.

Город был таким, будто снова ничего не произошло. Марина ходила и дышала. Смотрела и слушала. Город был непонятным и сложным. Марина видела район метро с кафе и магазинами, широкую улицу с машинами, бульвар тоже с машинами, пешеходами, велодорожками, закуток пяти этажек, отряд многоэтажек, парк, пустынную промзону, пустырь у железки, овощной рынок, церковь, постоянные автостоянки, автосервисы, торговый центр, в котором удалось зайти в туалет. Марина не могла собрать этот город в единое пространство, он упирался, состоял из разных кусков пазла, которые не подходили друг другу. У города не было лица. Темнело и холодело. Марина ёжилась, вспомнила про куртку в руках, надела. После девяти вечера снова захотелось в туалет. Повстречался торговый центр с древним, советским названием. На первом этаже засел супермаркет. Живот болел от голода, но Марина считала, что он болит от чего-то другого. И не было денег. Вообще ничего не было. Марина поднялась по лестнице. На втором этаже за стеклянной закрытой дверью белел неработающий офис. На третьем – коридорами простирался полупрозрачный улей торговых ремонтных павильонов. Марина шла вдоль аллеи из обоев, плитки, ламината, штор, линолеума, душевых шлангов и кранов, дверей, замков к ним. Свет горел во всех прозрачных сотах, павильоны были не заперты, но продавцов не находилось. Марина сняла капюшон худи, продолжая двигаться по коридору, и почувствовала себя королевой безлюдного, заброшенного государства. Где всё было для квартир людей, а самих людей не было. В одной из сот она увидела немолодого человека в очках и жилете. Он походил на профессора или учителя из американских сериалов. Марина всё таким же хриплым, арестантским голосом спросила, где туалет. Человек спокойно, занудно и подробно объяснил. Марина пропетляла по галереям ровно по инструкции и нашла узкую дверь без таблички. Включила свет. Это оказался хозяйственный закуток со швабрами, моющими средствами и офисным стулом без одного подлокотника. Туалет оказался за соседней дверью. Здесь была серая вытирательная бумага, кусок мыла и настоящее маленькое полотенце с енотом из древнего советского мультфильма. Так Марина поняла, что это туалет для сотрудников.

Когда она спустилась на первый этаж, супермаркет уже не работал, вход в него был загорожен жалюзи. Автоматические двери на выход не работали. Марина подёргала дверь с ручкой, она тоже была закрыта. На третьем этаже человека-профессора не было. Марина снова оказалась заперта в одиночку. Она сняла куртку и почувствовала тяжёлую усталость. Можно было лечь на один из продающихся диванов, расставленных прямо в коридоре, но Марина вернулась в пахнущую хлоркой подсобку, зашла туда, не включая света, закрыла дверь, села на офисный стул и накрылась курткой.

Разбудила её молодая женщина, азиатка, в фартуке уборщицы. Она не удивлялась и не злилась. Просто пыталась вытащить из-под Марининой спины швабру. Во сне Марина отъехала на стуле к стене и загородила угол со щётками, швабрами и ведром. Марина вскочила и побежала. Уже на белой от утра улице она вспомнила, что оставила в подсобке куртку.

Когда Марина добралась до своего двора, дети шли в школу, в ту самую, ближайшую, в которой мать не оставила её учиться. Значит, было около половины девятого. В подъезде она встретила соседку, поздоровалась. В знакомой двери, обитой синеватым кожзаменителем, блестел новый замок. Кожзаменитель был повреждён, торчал клочьями вокруг замка, из него рвался поролон. Марина позвонила в дверь, потом постучала, потом стала дёргать новую колючую от стружки ручку. Лера сидела в темноте, в коридоре на стуле, плакала и радовалась, что Марина вернулась. Вчера она дождалась, когда похмельный слесарь врежет новый замок, позвонила Катиной маме на мобильный, та раздражённо подтвердила, что Марина ненадолго заглядывала. Лера принялась ждать, заснула, проснулась в шесть, пришла в коридор и продолжила ждать на установленном дочерью в коридоре стуле. Пока та стучалась, Лера глотала слёзы со смешанными обрубками слов, которые пыталась собрать для Марины, но не справлялась.

Пришло-пришло то самое время, чтобы поговорить. Оно – сейчас. Лера решила, что не может открыть, пока не отыщет слова, хотя бы несколько, чтобы поговорить с дочерью. Марина дёргала ручку, стучала в дверь и принялась говорить голосом, а не дверью, что ей шестнадцать, что она замёрзла, хочет в туалет и есть. Она стала кричать, что она тоже тут живёт, тоже тут прописана и имеет право зайти в свою квартиру, и что она ещё ребёнок, и мать не может её не впускать. Все мысли скатались в какие-то жёсткие узлы, устроили засор в Лериной голове, не проходили в душу, она не могла понять, что делать. Когда Лера открыла дверь, Марины уже не было.

От холода дрожали ноги, руки, пальцы, от голода желудок бился и жёгся, от усталости телу хотелось под тёплый душ и в свою постель. Марине самой снова хотелось запереться.

Она знала, куда идти теперь. Ноги-близнецы сами несли её. Совсем недалеко. Она замечала раньше это место на гугл-карте в смартфоне, но тогда оно ей было без надобности. Глубоко закопанное в жилой квартал, как и всё такое, семейное. На первом этаже кирпичной девятиэтажки. Тёмно-красная табличка с золотистыми буквами говорила, что это опека района и что она работает с десяти. Марина дёрнула на себя тяжёлую деревянную дверь, зашла в жадно освещённый коридор, её встретили пальма в горшке, стенд с флагом и инструкциями, три кожзаменительных кресла, спаянных друг с другом общей спиной и разделённых подлокотниками. Приоткрыла ещё одну дверь в комнату со столом, компьютером, шкафами, двумя календарями – с церквями и животными – и детскими рисунками по стенам. За столом сидела женщина с короткими, крупно завитыми и выкрашенными в жёлтый волосами, пила кофе с сырным бутербродом, смотрела что-то весёлое на телефоне. Увидела Марину. Марина сняла капюшон.

– Закрыто ещё! На двери же сказано, мы с десяти! – быстро нашла слова сотрудница опеки.

Марина вышла в коридор и села на крайнее кожзаменительное кресло ждать.