Все пять этажей фасада школы мы преодолели, видимо, на старом адреналине, но когда мы потом разлеглись на неровной от вспученного рубероида горячей крыше, дрожа от нервного напряжения и осторожно вглядываясь вниз, в заполненный кустами и людьми в камуфляже школьный дворик, я вдруг понял, что больше не смогу сделать ни шага от внезапно нахлынувшей на меня смертельной усталости. Болели все мышцы, все суставы и вся моя несчастная и потому тупая голова.

Мы обреченными ленивыми тюленями лежали на самом краю еще теплой от дневного солнца крыши школы и осторожно глазели вниз, стараясь особо не отсвечивать на фоне неба для тех, кто находился внизу.

Те, кто был внизу, иногда бросали небрежные взгляды наверх, но потом большая часть этих людей в камуфляже все ж таки полезла, преследуя нас, через высокий забор – видимо, убежденная, что только последний идиот не воспользуется возможностью свалить от смертельной опасности как можно дальше.

Вариант, что последний идиот, напротив, полезет вверх по страшненькому фасаду и ржавой лестнице куда-то в неизвестность, а потом еще залезет на крышу этой самой опасности и будет там лежать, дрожа от страха и усталости, вменяемыми людьми внизу по счастью не рассматривался.

Ну, или эти вменяемые люди вообще не обратили внимания на ржавую пожарную лестницу, которая, честно говоря, больше была похожа на древний арт-объект, чем на реально функционирующий инструмент по доставке на крышу бывшей киевской школы дезертиров Восточного фронта.

Глава пятая

Этот сумасшедший день быстро заканчивался, над Киевом сгущалась темная августовская ночь. В который раз, глядя на город, я поразился странностям этой войны – некоторые районы города были абсолютно черны, там соблюдались все правила светомаскировки. Но вокруг нас также было полно районов, которые сияли ярчайшим светом рекламных экранов и уличных фонарей, а кое-где было видно даже лазерное шоу. Оттуда доносились энергичные возгласы и танцевальная музыка. Странные контрасты этой странной войны выглядели какой-то головоломкой, которую я должен был разгадать.

Наше здание освещено не было и понятно почему – раз школа использовалась как пункт передержки дезертиров и военкомат, подсвечивать ее для русских спутников и дронов было бы неразумно.

Спустя минут десять мы со Стасом услышали рев армейских грузовиков, резкие, отрывистые команды, и в надвигающемся сумраке во дворе под нами разглядели, как в школу заходят солдаты количеством не меньше сотни.

Я было здорово перепугался, толкнул Стаса локтем в бок и прошептал:

– Это что же, нас сейчас здесь будут искать военные?

Но Стас отрицательно мотнул головой:

– Смотри, они нагружены, как муравьи. Видимо, разместятся на постоянной основе на каком-то из этажей. Обычное дело, наши украинские солдаты всегда размещаются в школах или детских садах, для маскировки от кацапов. Военная хитрость, понимаешь?

Действительно, солдатики внизу энергично тащили свернутые в рулоны матрасы, какие-то мешки и ящики, а также кучу какого-то прочего оборудования.

– Смотри, они тащат спутниковые тарелки. Значит, полезут на крышу их устанавливать. А куда еще, как не на крышу? – тревожным шепотом вдруг прокомментировал ситуацию Стас и я снова испугался.

Потом я критическим взглядом окинул нашу крышу – спрятаться тут особо было и негде. Среди унылой рубероидной поляны возвышалось четыре небольших вентиляционных шахты, а больше на этой крыше ничего интересного не было.

– Полезли на чердак, тут ловить нечего, – подытожил мои мысли Стас и первым пошел к ближайшей шахте.

Чердак своим мрачным камеральным уютом мне понравился намного больше, чем крыша.

Свет с улицы еще пробивался сюда сквозь небольшие аккуратные окошки по периметру, и стало хорошо видно, что это помещение завалено огромным количеством разнообразного пыльного школьного хлама, от парт до старых дверей и кондиционеров.

Еще там громоздились кипы книг, мешки с цементом и еще каким-то невидимым добром, а у стен чердачных перекрытий рядами стояли наглядные пособия – от пюпитров с нотами до пластмассовых скелетов в натуральную величину. Среди всего этого хлама да еще в такой полутьме легко могли спрятаться не два, а сто двадцать два дезертира Восточного фронта.

– Пересидим пока тут, а при первой возможности свалим, – сформулировал нашу тактику на ближайшее время Стас и я с ним согласился.

Мы быстро нашли идеальное для наших обстоятельств место – огромный вентиляционный короб, обшитый гипсокартоном. Стась выудил свою замечательную отвертку, за минуту отвинтил с десяток саморезов и снял один лист гипсокартона. Мы вошли в короб и прислонили лист изнутри. Он встал, как и положено.

Внутри короба мы скорее нащупали, чем увидели две больших жестяных вентиляционных трубы, на которые мы со Стасом и уселись, чутко прислушиваясь к шорохам вокруг.

Звуков вокруг хватало – помимо надсадного воя работающих на холостом ходу автомобильных движков, до нас доносились зычные команды офицеров, руководивших разгрузкой, а потом мы услышали топот и звуки передвигаемой мебели прямо под нами.

– Значит, солдатикам самый верхний, пятый этаж отдали, – сообщил очевидное Стас.

А спустя пару минут до нас донесся умопомрачительно сложный запах какой-то очень вкусной жратвы и я вдруг осознал, как сильно проголодался.

– Эх, сейчас бы супчика, да с потрошками, – протянул Стас. Я в ответ только вздохнул.

– Может, поищем жратву на чердаке? – предложил Стас.

– Откуда здесь жратва, сюда явно год, а то и два не заглядывали, – возразил я.

– Может, хотя бы воду найдем? Пить тоже охота, – объяснил Стас.

– У тебя телефон ведь тоже отобрали? – уточнил я. – И что мы найдем в такой темноте?

На самом деле мне просто было страшно куда-то идти.

Стас покопался в карманах комбинезона и вытащил маленький, с палец, фонарик, который тут же включил.

Ослепительно яркий белый свет залил наш короб и я увидел перед собой перемазанного в пыли и какой-то яркой, желтой краске неизвестного мне мужика.

– Спалимся, – испугался я, – Очень ярко.

– Спокойно, тут есть регулировка, – отозвался Стас и сменил последовательно несколько режимов фонарика до самого неяркого и экономичного.

– Пошли, – скомандовал Стас, указывая белесым пятнышком света, куда именно мы сейчас пойдем.

Я послушно встал, отставил в сторону лист гипсокартона и осторожно шагнул за пределы короба. Стас сопел за спиной, бессистемно подсвечивая фонариком во все стороны разом.

– Свети под ноги, – попросил его я шепотом. – Если навернемся, внизу услышат.

– Не навернемся, – уверенно сообщил мне Стас и тут же споткнулся об мои ноги, с диким воплем улетая головой вперед куда-то в район пюпитров и скелетов.

Когда последний пюпитр и последний скелет, с грохотом падая, похоронили под собой бестолковую голову Стаса, я замер, присев на корточки возле него, и уточнил:

– Ты как там, товарищ, живой?

– Не совсем, – грустно отозвался товарищ. – Правая нога болит дико. Если сломал, мне кранты.

Он осторожно отложил навалившийся на него хлам в сторону и попробовал встать. Потом, охнув, снова сел на пол.

Я взял у него из рук фонарик и посветил на правую ногу.

– Колено или лодыжка?

– Внизу где-то, лодыжка, наверное, – сказал Стас, оттягивая штанину комбинезона с щиколотки к колену.

В свете фонарика правая лодыжка не выглядела как-то совсем уж страшно. То есть это была нога как нога.

– Пальцы шевелятся?

Мы вдвоем стянули с пострадавшей ноги ботинок, потом носок и осмотрели слегка вспухший голеностоп. Пальцы на ноге бодро шевелились.

– Вывих, похоже, или растяжение, – резюмировал Стас. – Но ходить точно не смогу, болит прям очень сильно.

Я помог ему вернуться в короб и оставил там сидеть на трубах.

Одному изучать захламленный чердак оказалось страшно – в бледном свете фонарика Стаса каждая тень казалась камуфляжной формой, а любой звук – предвестником нападения.

Спустя минут тридцать я наткнулся на то, что искал – кладбище запыленных пластиковых бутылок для кулера, многие из которых оказались запечатанными и заполненными доверху. Часть оказалась заполнена частично, а примерно треть бутылей были пусты.

Я приволок одну такую полную бутыль в наш короб, а потом, подумав, притащил и парочку пустых.

– В пустые будем отливать, когда приспичит, – объяснил я. – Иначе нас по запаху найдут.

Стас бурно одобрил мою инициативу и принялся, прыгая на одной ноге, собирать с обратной стороны короба что-то вроде умывальника, совмещенного с туалетом. В качестве приемного бака туалета в его конструкции выступала одна из пустых бутылей, которую Стас ловко обрезал все той же своей многофункциональной отверткой.

– Может, нам тут неделю придется провести, а то и две, – предположил он, заканчивая свой инженерный шедевр.

А потом он снова вошел в роль бригадира:

– Поискал бы ты, Михась, еще что-нибудь полезное. Может, все ж таки здесь жратва какая-нибудь обнаружится.

Я послушно отправился на поиски и дошел почти до противоположной стороны здания, когда в шаге от меня распахнулась доселе невидимая дверь, мелькнул свет ярких фонарей и в дверном проеме показалось несколько фигур в военной форме и с оружием.

Я вжался в стенку и мягко отступил назад, в спасительную темноту.

Послышались неспешные шаги, звуки ударов ботинками по пачкам книжек, коробкам и окаменевшим от старости мешкам с цементом. Быстро стало совершенно ясно, что солдатикам не хотелось тщательно копаться в этом пыльном и старом дерьме.

– Тут только хлам, книжки, коробки, мешки. Вся старое, ржавое, гнилое. Короче, ничего интересного, – откровенно зевая, подытожил один из голосов.

Мужчины потоптались недолго в светлом проеме, осторожно прошлись взад-вперед по лабиринту среди мусора, а потом, наконец, ушли, захлопнув за собой дверь.

Снова стало темно и тихо, и в этой тишине я вдруг явственно услышал чьи-то далекие крики, полные мучительной боли.

Мне пришло в голову, что это воет Стас от боли в лодыжке, и я пошел обратно, стараясь поменьше спотыкаться в полумраке чердака.

Стас сидел молча и встретил меня тревожным шепотом:

– Это ты орал?

– Нет, – удивился я. – С чего бы мне орать?

– А кто приходил?

– Солдатики. Потоптались и ушли, меня они не заметили, – объяснил я.

Мы замолчали и в наступившей тишине снова раздался душераздирающий вой. Голос мне показался знакомым.

– По-моему, это Художник орет, – заявил Стас и я подумал, что он прав.

– Наверное, его опять Профессор линейкой воспитывает, – сказал я, а потом до меня дошло:

– То есть не воспитывает, а допрашивает. Художник же нас вломил, скотина, насчет побега.

Стас согласился со мной:

– Сто процентов так. Профессор, наверное, выпытывает у него, куда мы бежать хотели. Так ему и надо, мудаку. Карма вернулась.

Вой вдруг резко оборвался на самой высокой ноте и стало хорошо слышно, как галдят солдаты на этаже под нами.

– Что-то мне резко захотелось свалить отсюда, – сказал Стас. – Да и мамка сейчас, небось, в хате борщ сварила. Знаешь, какой она у меня борщ варит? Офигенный борщ, никто такой не варит. У тебя в твоей сраной израиловке вообще не знают, что такое настоящий украинский борщ. Несчастный ты человек, Михась, хотя бы поэтому.

Снова снизу раздался вой художника, перебиваемый теперь резкими, хлесткими ударами. Мне ужасно не понравились все эти звуки, но я понимал, что остановить их физически не смогу, даже если ворвусь в нашу школу на танке.

– Давай спать, – сказал я Стасу. – Я притащу сюда что-нибудь для лежанки.

– Тащи, – согласился он.

Я притащил на плечах четыре рулона старых штор и мы со Стасом соорудили из них две удобные лежанки.

Все время, пока мы обустраивались, снизу доносился жуткий, кошмарный, безобразный вой. Однако, теперь этот вой почему-то меня уже не пугал, а стал как-то даже стал вдруг явственно бесить.

– Заткнулся бы он, наконец. Как тут вообще можно спать, в такой нервной обстановке, – проворчал Стас, укладываясь поудобнее в складках старых пыльных штор.

И тут снова откуда-то снизу послышались хлесткие и потому жуткие удары.

Мы помолчали, ворочаясь, и думая, видимо, каждый о своем.

Минут через десять так раздражающий нас со Стасом человеческий вой, наконец, прекратился.

– Добили, значит, гниду, – удовлетворенно пробормотал Стас и тут же громко захрапел, засыпая.

Я смотрел на него укоризненно всего лишь пару минут, а потом сам послушно выключился следом.

Глава шестая

Я проснулся лишь по одной причине – мне очень сильно захотелось отлить. Это была такая правда жизни, с которой в реальности соперничала лишь суровая правда движения чухче. Я вдруг понял, что не смогу противостоять этому натиску живой природы и встал со своей лежанки, по последней приобретенной привычке осторожно озираясь в невнятном полумраке вокруг.

А вокруг меня молча стояли, взявшись за руки, темнота и тишина. Даже Стас не храпел, лежа рядом завернутый в штору, а тихонько всасывал в себя воздух, как старый велосипедный насос.

Я выбрался из вентиляционного короба и использовал туалетную конструкцию Стаса по назначению. Потом, после полоскания рук, я понял, что уже не засну и там же умылся еще раз, стараясь экономно расходовать воду, потому что было совершенно неясно, сколько дней мы тут будем прятаться.

Сквозь плотный сумрак августовской ночи до меня донеслись какие-то невнятные звуки из школьного садика и я осторожно, на ощупь пробрался к ближайшему слуховому окну, стараясь двигаться максимально бесшумно.

Из окошка дуло свежим, даже холодным ветерком. Я с наслаждением сунул голову навстречу этому ветру, жадно вдыхая запахи сирени, можжевельника и чего-то еще, неживого, но не менее резкого. Потом до меня дошло, что так пахнет огромная железная штуковина на колесах, стоящая у самого забора, среди деревьев и кустов, накрытая маскировочными сетками, через которые все равно было видно задранные в небо носы ракет. Штуковина тихонько жужжала, распространяя запах солярки и отработанных газов, но звуки, что я слышал вначале, явно исходили не от нее.