МОЛЧАНИЕ МОРФА

Совсем не знак бездушья – молчаливость.

Гремит лишь то, что пусто изнутри.

У. Шекспир. «Король Лир»

Кричащая красота Марии, жены Михаила Морфа, вызывала естественную и двусмысленную озабоченность. Возбуждение. Зависть. Казалось, что с Михаилом дружат ради общения с нею. Казалось, что ему отведена участь рогоносца. Казалось многое, на что также легко навесить ярлык.

Когда в Метрональдсе появился маньяк, вылавливающий в парке им. В. В. Лолиты привлекательных девушек, многие стали шушукаться. Тревожиться. Бояться. Готовиться к обороне.

Звонок Михаилу Морфу был непримечателен.

Я неизменно пялился на его худую полку, где было всего несколько книг: «Татьяна Онегина» Владимира Базарова, «Подвиг Лужиной», Евгения Мартынова, «Каменная подруга» Бориса Меншикова и «Война И. Берия» Льва Набокова. Михаил предпочитал электронные версии и, наверное, это выкрал у меня, не любил коллекционировать книги, которые либо прочел, либо не успевает прочесть и о существовании которых забыл.

Михаил необычно поспешно сбросил звонок, пока я оценивал содержание и уровень знания его полки. Он по-прежнему оставался бледен. Он размышлял. Медленно и мучительно. Это уже я коллекционировал, но по лицу было видно, что это не игра.

Я вспомнил, что он сделал сброс так, как это несвойственно его характеру. Дергано. Удручающе. Михаил Морф всегда действует честно, ровно и прямо. Более честного человека я не встречал.

Он достал сим-карту и положил ее в карман.

И впервые у него появилась просьба ко мне, молчаливая, робкая, мягкая, как фамилия его матери – Мармеладовой Марии.

Знаете такую игру, когда по внешности человека определяешь, чем он занимается и кто он такой? Или игра в эмоции. Мы с Михаилом Морфом угадывали мысли друг друга, и потом их озвучивали. Например, по его грязной посуде и различным пустым банкам и пакетам полуфабрикатов, я ему разъяснял, почему он не умеет и не любит готовить, хоть мог съесть галлон борща за один присест.

Учитывая, что я с гаджетами как с дальними родственниками, и все навигации у меня встроены благодаря тому же Михаилу, я, очень любопытный до его характера и мышления, отдал ему свой смартфон «Годунов» без промедления. Их он настраивал под мое эго.

Были, конечно, и скрытые мотивы, почему я с ним общался, почему дружи. А куда без этого? А потом, как на социальные сети, я подсел на его дружбу. Я стал зависимым от него. Я вошел в ту зависимость, которая уже утратила грань между мной и я, и так далее.

Ничего не поняли? Утраченная грань – это когда ты сегодня добрый, а завтра злой; сегодня серьезный, а завтра дурной.

Нет решительного тебя, твердого меня.

Зато уже есть осознание, что этот человек понимает и объясняет тебе больше, чем ты ему. Хотел написать «дает», но у нас столько подозрительных сочетаний в языке, что страшно употреблять их в достоверной связи с мыслями.

Я уже писал, редактировал, извещал, оповещал только по этому устройству, по «Годунову». Так висели «Победители Апокалипсиса», «Переселенцы рая», «Государево кайло» и «Подобие подобия». Чего стоят крупные тексты «Их» и «Они».

Михаил уставился в одолженную ему мной книгу. Я забывал и названия книг и тех, кому их давал. Пока я вычитывал «Приглашение к дару».

С говорящими именами я только-только стал работать. Фамилии Годунов, Колчак, Троцкий, старший Набоков уже вертелись в моей голове вокруг призрачных и туманных идей. Хотя мне явно нужен был либо большой экран, либо небольшой блокнот, либо длительный сон, либо еще что-то. Таких «либо» у меня каждый день по пачке сигарет «Графиня Турбина». И еще по упаковке таблеток «Княгиня Мышкина».

Теперь же нужно было немного сосредоточиться на заботах Михаила Морфа, на друге, а он знал достаточно секретов обо мне, чтобы мы назывались друзьями. Тем более, что тут развитие было из ряда вон выходящее даже в пределах воображения, даже в пределах того, чему нас учат. У человека, который недавно женился, выкрали жену. Маньяк звонит с явными намерениями и требованиями. У него все рычаги управления на руках. Есть вопросы? У Морфа их больше всего.

Укради мою женщину, я бы превратился в ничто. Морфу хватило духа при первых словах выключить телефон и избавиться от его присутствия.

После Михаил отключил компьютер. Позвонил матери. Четко, тут он был явным тираном, дал ей инструкции, что делать. Я не решался ни вмешиваться, ни задавать вопросы вслух. Он знал, что я случайный свидетель, которых обычно убирают, как обычно показывают в остросюжетных детективах и новостях. Он также знал, что, не имея возможности реализовать свои теории в жизни, я использую жизненные истории моих знакомых, приятелей, товарищей, любую публичную информацию.

Грубо говоря, идею можно высосать из пальца. Писатели ведь как вирус. Им бы только сочинять. Собственно, я давно это ему сказал.

Мой комментарий в адрес того, что его жена пропала, что, возможно, ее похитили, он пропустил мимо ушей. Я попросту Кюхля, дилетант. Как будто он не знает, что произошло.

Михаил Морф многим был неприятен. Особенно неприятен тем, кто не ценит слушателей. В любой момент Михаил мог развернуться и, даже извиняясь, уйти, и не потому, что он был не вежлив, совсем наоборот. Правда, порой у него случались затяжные периоды молчания. Это уж или характер, или теория.

Заходишь порой к нему в гости, а он лежит и никак не реагирует на твои слова. Просто лежит. Лежит и ничего не говорит. Глаза в потолок как у раненого.

Я видел таких. Но Михаил отличался, наверное, как многие из нас, если забыть, что у некоторых удаленные, отвлеченные, аморфные ценности. Он, Михаил, что называется, был приземленным. Здешним. С четко рассчитанной организацией жизни, действий, потребностей и возможностей.

Вот же сволочь. Мое недоумение и дежурное выражение, говорящее о том, что я хочу помочь, он проигнорировал более тупым молчанием.

Он словно уничтожал все резервы, которые у него были, потому что вошел сосед, знающий Марию, и передал смартфон «Пугачев», новый дизайн. Бедный Михаил вырвал его. И тут же сказал фразу, подобную «фас». Моя рука легка, когда я разливаю, иначе действую опрометчиво.

Какой писатель не удовлетворит потребность в избиении другого писателя в прямом смысле?

Сосед был возмущен тем, что разбили его аппарат. Тем, что так наплевательски отнеслись к его благородным поступкам, тем, что он ничего не успел осознать, тем, что люди такие жестокие вообще, и не понимают чуткой натуры поэта, который стремится к вечности.

Как в фильме «Сашка Андреев», я двигался быстрее и умнее, но с человеком, отслужившим в космических войсках, сложно бороться. Он меня избил, как щенка, и вышел из комнаты. Нам с Морфом оставаться здесь было нельзя.

Да, я приврал по поводу моих способностей к рукопашной.

Из комнаты Михаил в своих приступах молчания не выгонял, чем я и пользовался. Не принимал никаких споров в разговоре.

Позже я нашел лазейку, вполне приемлемую для себя. В таких случаях, как с Михаилом, я просто говорил и говорил, говорил и говорил, а потом уходил.

Сейчас же украли его жену, и он не выходил на контакт ни с кем, кроме меня, разумеется, потому что мы перебрались в мою комнату, где до него не доберется ни маньяк, ни соседи с боевыми навыками.

Мы обсуждали вопросы моего тщеславия, тщеславия местного варианта и тщеславие как основу психотипа творческих людей. Попутно размышляли о Вадиме Дубровском с его личностной философией для себя, когда человек устанавливает правила и религию в пределах своих желаний. Михаил воспринял неписанную, точнее, недописанную теорию Дубровского о выявлении собственной философии и религии слишком буквально. И написал свой трактат, который называл «Морфологией молчания».

Мне было известно только название. Читать его я не собирался.

По отрывкам я могу предположить, что в его трактат вошла концепция нашей игры. Правда, из меня плохой отгадчик. Как можно угадать мысли и действия человека по-настоящему? В пределах шутки еще возможно. Опять же, человек не тумбочка, чтобы ее переставить и расположить по своему усмотрению. Он, человек, вдруг возьмет и чихнет в самый неожиданный момент, и вдруг передумает, например, идти в магазин, зато вдруг развернется и пойдет в поликлинику.

Следующая связь с «маньяком» пошла из университета, которую передавала моя сердобольная знакомая, но я отмахнулся. Михаил посмотрел на меня так, словно сегодня или завтра мне придется сделать что-то помимо потасовки с соседом, которого я и так ненавидел.

Маньяк, значит, за нами следил. Он знал номер Михаила, его учителей и родителей, мой номер и моего соседа. Может быть, с убежищем в моей комнате я тоже прогадал?

Мария Морф была откровенной болтушкой, что придавало ей больше прелести и очарования. Она словно восполняла собой тот необходимый баланс речи, который приходился на ее мужа. И откровенно раздражала. Меня – очень. Но я молчал. Михаил же берег отношения с ней, как муж, и со мной, как с другом.

Мне же не хотелось вмешиваться в их отношения в период встреч и свиданий, потому что это его выбор, а не мой.

Михаил был первым критиком, чье мнение я учитывал больше второй жены. Тогда у него в гостях мы распространялись немного о современной литературе. Да, повторяюсь. Да, в виде сплетни. Извините.

В Евгетии, что чиновники, что писатели, организовывались в отдельный класс. Тогда-то ему, Михаилу, и позвонили.

Михаил Морф даже не спросил, жива ли она, цела ли она, чего хочет этот маньяк, который уже третий месяц шантажировал Метрональдс. Даже если это была шутка, Михаил решил не участвовать.

Я глупо заметил, что, если бы это и была шутка, но недооцененная, то она является бесполезной. Михаил промолчал.

Слишком сложно выразился, да? Попробую иначе.

Кто больший дурак, если шутку не поняли: кто ее придумал, или тот, кому ее рассказали?

Длилось мучение с кражей Марии долгие трое суток. Это нам прибавило и жизни, и смерти. Михаил стал седеть и лысеть одновременно. Я не утрирую.

После принятия клятвы Ганнибала чиновники еще больше озверели. Теперь они жили одним днем. До выхода на пенсию еще далеко. Пока же Орден Зла доберется до них, страдали по-прежнему самые невинные и безучастные. Михаил отшучивался.

В средствах массовой информации поднялась шумиха. Девушку украл маньяк, а муж избегает контакта. Полиция уже ищет обоих. Мы передислоцировались в другое жильё.

Михаил что-то писал в своем блокноте. Он много писал. Но хотел писать мало. Один его рассказ стоил романа Куприновой «Ромашов на поединке».

Когда ввели налог на творчество, Михаил промолчал. Когда стали придираться к каждому слову, несущее «агрессию» и явные «гендерные признаки мужественности», Михаил не проявил активности. Даже когда намечался закон «на привлекательность», он сохранил спокойствие. Его скромный бюджет уходил на критические заметки, которые кормили его семью, не считая матери, она жила в Дарграде.

И вот теперь добавился налог «на вызов агрессивного воздействия по отношению к представительницам эволюционного развития». Михаил Морф платил за свое воображение, за свой талант, за красоту своей жены.

Последующие попытки маньяка связаться с Михаилом были через его родителей. Но предупрежденная мама, любящая мама, беззаветно преданная мама послушалась сына. Хотя невестку она все-таки любила.

Мне трудно об этом судить, потому что я не видел их единственной встречи.

Михаил еще тогда позвонил с моего второго смартфона «Шуйский», чему я был и смущен, и несказанно рад. Мать заперлась в квартире, благо, как намекал Михаил, она была очень экономной женщиной, способной выдержать безвылазно больше месяца. Опять же, ночью ведь не установишь патруль, как в фильмах?

Можно назвать это явление, явление молчания, маниакальным. Когда-то эту фразу мне сказал наш друг, Думбровский. Наркотики возвращают умерших. Мне же всегда нужно было с кем-то поговорить.

Однажды фразу моего покойного друга, выпрыгнувшего из восьмого этажа, я перефразировал Михаилу Морфу. Он не отреагировал в свойственной ему внимательной манере. Моргнул глазами – и все.

На следующий день, немного позже, чем рассчитывалось, к Михаилу уже подходили с записками, которые он, не читая, рвал. На горизонте наметились опера, сыскари, и прочие охранные структуры.

Невольно, он отстранился от всех, как будто отклонился ко мне и хотел что-то сказать. Но промолчал.

Преданные собачьи глаза людей оскорбляли мою природу. Я был в бешенстве. Меня бесило проявление этой заботы. Никто не понимал, почему так поступил Михаил. Никто.

Мария удостоилась шепота Михаила. Они, не имея места для секретов, первое время ютились у меня, на первой квартире. Кажется, он, как влюбленный мужчина, говорил лишнее.

В его черновиках встречал фразы «молчание как бунт», «дар как выражение». Мне нужно было спать. У меня была лишняя комната. Да, я подсматриваю хотя бы на том праве, что живут у тебя. А иначе как? Зачем писать, если не хочешь девочек и наркотиков? Зачем сдавать комнату друзьям, если не хочешь услышать, как они занимаются сексом или хотя бы выведать, что хранят их смартфоны.

Когда же к Михаилу подошли с устным сообщением, этот, Михаил Морф, ранее молчаливый и неуверенный, нанес самый уверенный удар слева. Человек пошатнулся. Михаилу пришлось убегать.

Я же все равно не мог сосредоточиться, потому что под воздействием «Княгини Мышкиной», очень сильного психотропного наркотика, не мог остановиться.

За эти трое суток я успел настрочить три рассказа и одну повесть, не считая рецензий и сообщений. Нет. Этот смартфон «Рюрик» был глушеный, мертвый.

Я включил память, которая, как оказалось, у меня была. Я полемизировал со всеми любимыми классиками Евгетии.

Мария Морф была из тех замечательных девушек, к которым относишься солидарно, потому что она не твоя и потому, что она не твоя, то есть, не интересна.

Что выбор Михаила, что его критические обзоры – это совсем разные Михаилы. В жизни и быте он был прост. В статьях дерзок и независим. В отношении к девушкам жертвенен и покорен.

Вначале возмущались, что насильник и маньяк остается безнаказанным. Потом говорили о замечательных качествах жертвы, той же Марии. Какой она замечательный музыкант, отличница учебы, ученица храма Дмитрии. Тут и исповедальник не избежал публичности. Восхваляли целомудрие Марии. Убеждали в психозе маньяка. И тут – о бесчувствии и бездушности мужа, который, как трус, прячется у очередной любовницы, у друга-гея (это было, видимо, про меня, хоть и неправда, да что уж), у кого угодно, и даже не пытается выйти на связь с полицией. Борис Берия ждет явки Михаила Морфа в участок.

И Михаил скинул мне одну запись, что, если выживет Мария, он напишет действительно хорошую книгу – «Дар бабочки».

К нам подбежала настырная девица или настырная девольвица. И взгляд Михаила говорил о просьбе. И я избил эту курицу с микрофоном, с ее репликами, с ее обвинениями.

Марию нашли на скамейке в бульваре им. Набокова спустя три дня. Кажется, космонавт. Она была здорова, но несколько шокирована.

Свою пощечину Михаил получил.

Конечно, были обсуждения, что Мария так специально сделала. Связалась с любовником. Подговорила его. Научила. Может быть, все было иначе. Никто не скажет всей правды. Даже я.

Мария раздражала не только своей болтливостью, но и приверженностью к женской версии Дмитрии-богини. Не во имя Дмитрия, а во славу Дмитрии.

Михаил изучил многие религиозные аспекты, связанные с этим, и как-то раз рассказал мне.

На Михаила Морфа психотропные вещества почти не действовали, в отличие от меня. Но даже здесь, в больнице, он их не стремился употреблять. Зато трава «Брюсова» попускает после трехдневного употребления «Княгини Мышкиной».

Несколько ночей, мучаясь молчаливым ответом Марии, еще до свадьбы, Михаил рассказывал, что он чувствует. Впервые мне пришлось удивиться и разозлиться тому, как он много говорит.

В его словах было маниакальное молчание масс. Он говорил о цикличности истории, о глобализме, о бунте. Размышлял о современном мироустройстве. О бесполезности Ордена Зла. О жадности политиков, что это болезнь, которая прогрессирует с годами; о «вахтенных» сторожах и надсмотрщиках. Сколько их у касс, у проходов, в различных торговых центрах.

Молчаливых и тихих не любят. Но в эту ночь, испытывая очередной приступ множественной воли, как я это называл, я слышал и слушал. Как же он много сейчас говорит. Тихие бунтари, которых, сколько не дави, они не сломаются, подогнутся, но не сломаются. Они не выйдут на улицы. Не будут кричать. Не будут голосовать. Не будут возмущаться.

Однажды Михаила Морфа остановила полиция. И продержала в участке трое суток за то, что он ничего не собирался подписывать. Он и не подписал. Говорит, что два раза такое было в школе. А что они могут сделать, если ты молчишь? У них ничего нет. Слова – это улика. Не случайно же в некоторых фантастических книгах о мифической стране зачитывают права, что вы имеете право молчать. Но там хитрость, и у нас хитрость.

Не поставишь «лайк», не прокомментируешь – и никто не узнает, о чем ты действительно думаешь. Может быть, найдут лазейку. Но не сейчас.