Глава II

Деревенька, в которой располагался дом Селижаровых, называлась Занеможье и в народной молве числилась зажиточной. Состояла она из 16 дворов. Большинство имело в хозяйстве лошадь или корову, на полях в несколько десятин выращивали пшеницу, рожь, овёс, лён или пеньку, кое-кто разводил кур или уток, несколько семей держали даже поросят. В нескольких дворах произрастали и давали хороший урожай яблони. Здешний климат благоприятствовал, очевидно, именно яблоневым садам. Излишки продуктов приобретали кулаки-перекупщики, регулярно наведывавшиеся сюда и в соседние селения. На вырученные деньги в лавчонках кудыщинских и осташковских отоваривались одеждой да нужными в обиходе

вещами, которые нельзя было изготовить собственными руками.

Трудились здесь все или почти все от зари до зари, а пуще всех Игнатий Ильич с женой и детьми. Имел глава семейства золотые руки. Умельцем первоклассным слыл он во всех крестьянских работах, но особо знатно удавалось ему столярное дело. В городе напокупал он всяких рубанков, долот, ножовок и фуганков, завёз пиломатериалы. И когда выдавался час отдыха, шёл не на сеновал прикорнуть, а в ту часть просторного своего сарая, где размещалась его любимая столярная мастерская. Вся мебель в срубе, все эти лавки-полати, стол и стулья, шкафчики и полочки, вызывавшие восхищение гостей – прошеных и непрошеных, вышли из-под его наторелых рук. Путники, забредавшие в Занеможье, дивились филигранно выточенным ставням на окнах.

Хату свою Ильич выстроил также почти самолично, при малом вспоможении мужиков-соседей. Скроена она была по стандартным русским лекалам. Едва ли не треть просторной, в десять квадратных саженей, горницы (наши пятьдесят квадратов) занимала здоровенная печь-каменка, сложенная лучшим в округе печником и потому дымившая лучше некуда. Как и везде в России предназначалась она для отопления жилья в зимнюю пору и приготовления пищи в любое время года.

В печи Авдотья, кухарка отменная, варила, парила, жарила, пекла, грела и томила. Если в других деревенских семьях питались преимущественно щами, капустой, картошкой и кашей, а свежий пшеничный хлеб попадал на стол разве что по праздничным дням, у Селижаровых, по тамошним меркам, праздник был едва ли не круглый год.

Еду готовили в печи в чугунках, горшках да сковородах, которыми, дабы не обжечь пальцы, управлялись с помощью ухватов и чапельников. Стряпню затем, будь то первое или второе, в деревянной миске внушительных размеров или на таком же объёмистом блюде ставили посередине стола. Каждый едок заполучал в руки здоровенную деревянную ложку, которую надобно было переме-

щать между общей лоханкой и собственным ртом. Просто и удобно.

Сверху на печи размещался лежак, где на тёплом матрасе, когда на дворе лютый мороз, на ночь свободно могли уложиться три человека. По обоим бокам к печке были приставлены две достаточно широкие полати, на которых, впитывая тепло камня, спали дети. Печь ненасытно требовала дрова. Поэтому Игнат, подобно другим односельчанам, должен был каждое лето идти на поклон к господам Загряжским, чтобы вымолить делянку для раздела на дровяное топливо. Им принадлежал исполинский лесной массив с вековыми дубами и соснами.

Заготавливать на зиму полагалось также зерно, сено, картошку да много ещё чего, как и совершать уйму других жизненно важных дел. Обряжаться по хозяйству приходилось всем членам семьи, и жене, и дочерям, понемногу превращавшимся в статных девушек, и даже девятилетнему Максиму.

Родители воспитывали детей в строгости, чтобы честь фамильную чинно блюли. Особо следили, как бы с дочками не вышло чего. Добрачное целомудрие и верность семье считались у Селижаровых высшей ценностью. Авдотья тщательно контролировала, чтобы не «забаловались» обе красавицы до срока. И выполнила она эту задачу блестяще: вплоть до выданья дочек замуж ворота селижаровские, поди, ни разу не были обмазаны дёгтем, как это случалось там, где водились гулящие девки.

Подворье Игната отличалось во всех отношениях. Рядом с избой своей образцовой и под сенью двух древних, но по-прежнему обильно плодоносивших яблоневых деревьев собрал он бревенчатую баню. Односельчане обычно мылись по домам, прямо в печке, по-чёрному или по-белому. Процедура та была не из лёгких, так что назначалась раз в месяц, а то и реже. Селижаровы же устраивали себе банное наслаждение чуть ли не каждую неделю.

Есть ли в этом сложном и несовершенном мире что-то более простое и совершенное, чем русская баня? На всю оставшуюся жизнь сохранят потомки Игната, кото-

рым выпадет счастье помыться в той удивительной баньке, неповторимую атмосферу жаркой парной и пьянящий, ни на что не похожий аромат душистых трав и ржаного хлеба. Полок на входе в баньку осенью заваливали дубовыми, берёзовыми, липовыми и даже крапивными вениками, а к весне он изрядно опустошался.

Воду в Занеможье брали из общего колодца. Тем не менее выкопал Игнат у себя на огороде свой собственный и, в отличие от коллективного, въедливо заботился о его ухоженности. Порядок был коньком этого семейства, непонятно от кого унаследованным и уж во всяком случае совершенно не свойственным русской деревне явлением.

Наводить чистоту и прибираться в доме родители сызмальства прививали детям собственным примером. Если в других избах бабы мели полы только по острой нужде, а мыли их вообще по праздникам, на Пасху да Рождество, то Авдотья подметала в доме ежедневно, а по субботам скоблила дюжий семейный стол и лавки, отмывала начисто полы, окрашенные в коричневый цвет.

– Свихнулась, знать, свихнулась от чистоты, ей-богу, – судачили деревенские сплетники.

Мать периодически затевала большие стирки, в которых участвовала вся семья. Таскать воду, кипятить, стирать голыми руками на ребристой доске, полоскать и развешивать грузное бельё на верёвках во дворе, особенно в зимнее время, когда простыни и наволочки приобретали причудливые архитектурные формы, было делом хлопотным и в деревне не слишком распространённым. Но Авдотья на других не смотрела, а только бдительно следила, чтобы супруг и дети были одеты опрятно. Приучила к порядку дочерей, и даже малолетний сынок знал свой шесток.

Тяге Игната к порядку и уюту предела не было. Однажды задумал он перекроить обыденный, сложившийся веками русской жизни уклад справления нужды. Ведь как это обычно делалось? Для отхожих мест в деревнях отводился укромный уголок где-то на огороде, на приличном расстоянии от входа в избу. Обрамлялся нужник не-

ким сооружением из грубых досок, дверь часто не запиралась.

Отправиться по нужде в этот налегке сколоченный приют в летнее время трудов не составляло. А как зимой, в метель и мороз тридцатиградусный? Хорошо ещё, если потребность была сходить по-маленькому. Для этих целей ставилось в сенях поганое ведро, которое опустошалось по утрам и ожидало следующего вечера. А если приспичило по-большому?

Вот и придумал Игнат, как произвести «переворот» в деле отправления естественных надобностей. В задней части дома, прямо с выходом в сени-коридоры соорудил уборную с дверцей на запоре. Цивилизация, какая-никакая, а поселилась в селижаровском жилище прочно. Пользоваться сим удобным заведением стало возможным в любую непогоду, но прямая выгода ощущалась прежде всего зимой. Хоть тепло печки, понятно, до неё не доходило, всё равно морозы трескучие туда не пробирались. Игнатово нововведение изрядно упростило жизнь обитателей дома. Но когда прознали о том в деревне, насмешек в адрес селижаровский было не перечесть.

– Не рехнулся ли ты, Игнат? Уж до чего умён, аж не высказать! Да русский ли ты человек? Барина из себя корчишь? Хочешь всё как у немчуры иностранной? Смотри, в говно не провались! – скалили зубы деревенские.

В оригинале, правда, звучала та язва на порядок, а может, и два, смачнее. Матерщина на деревне – в один или несколько этажей – была естественным и общепринятым языком общения промеж людьми. И понимали матерок даже домашние животные.

Недоброжелателей у Селижаровых набиралось не то что хоть отбавляй, но вполне порядочно. Причиной тому являлась предположительно исконная черта характера русского – зависть, в ограниченном деревенском пространстве пуще других выпуклая и поэтому приметная. Завидовали благополучию семьи Игната, радуясь, когда что-то у того не получалось. Завидовали его верной и дружной семье, ладности Авдотьи, красоте детей.

А что девки, что Максим – уродились все отпрыски селижаровские с какой-то особливо благородной внешностью. От отца все трое, а после рождения Емельяна – четверо, унаследовали голубые глаза, стройные фигуры, от матери – белёсые волосы.

Каким-то необыкновенным образом, судя по всему, избежали их предки укусов татаро-монгольского ига. Сквозь века умудрились они пронести изначальную породистость, утраченную в веках гармонию образа русского человека. Может такое понравиться вечно недовольному и непромытому соседу напротив? Как так и почему расхаживает игнатьевская молодёжь по деревне в чистой, незамызганной, без дыр, одежде, тогда как нашинским приходится шастать без порток?

Завидовали всему доброму, что навещало селижаровский дом. И никак не хотели, да и не могли взять в толк, что достойная жизнь этой семьи зиждется исключительно на фундаменте до неприличия простом и открытом – усердии и упорном, временами адском труде.

В первейших ненавистниках Игната числились деревенские пролетарии Боголюбовы и Мерзликины, чьи полуразвалившиеся хаты располагались на другом краю деревни. Главы этих семейств с жёнами были до боли хорошо известны местной общине как страстные поклонники зелёного змия и редкостные бездельники.

В Занеможье алкоголь не пользовался большим спросом, хотя абсолютных трезвенников тоже не водилось. Спиртные напитки, в основном водку, употребляли преимущественно по престольным праздникам согласно церковному календарю, когда принято было ходить друг к другу в гости. В одном доме варили бражку и самогон, поэтому в случае острой надобности имелась возможность отовариться без разъезда в Кудыщи. В волостном центре имелась винная лавка и с утра до вечера работали аж три кабака.

Каким образом боголюбовско-мерзликинские ухитрялись назюзюкаться, что чаще всего уже с утра не стояли на ногах, было для всех загадкой. Пьянчуг этих на общин-

ных сходках решительно осуждали, но желающих проводить с ними воспитательную работу, тем более брать на поруки, не обнаруживалось – времени на это не хватало, своё дело делать надобно было.

По-настоящему сочувствовали разве что детям из этих двух семейств, а насчитывалось их больше десятка. Росли они будто беспризорные, ходили в отребье, питались отбросами и часто недоедали. Бывало, что от голодухи выкапывали тайком на чужих огородах картошку или выкрадывали яйца в курятниках напротив. Страдавшие от набегов соседи, правда, властям волостным не жаловались, входили в положение «грабителей». Отроков своих родители непутёвые иногда отсылали побираться в Кудыщи. На воскресном базаре просили те милостыню, которую надобно было в полном объёме сдать папке с мамкой.

Справедливости ради надо сказать, что не испытывать дружеского расположения к Селижаровым и прочим состоятельным односельчанам у деревенской бедноты существовали и некоторые объективные основания.

Во многих российских губерниях со времён правления Александра III стал регулярным и массовым явлением голод, который вследствие не только неурожая, но и особенностей царствования «миротворца» и его сына Николая Александровича разыгрывался каждые три-пять лет. Не обошёл он стороной и тверьщину.

Из-за жары, засухи невиданной и прочей непогоды неурожайными выдались 1905, 1908 и 1911 годы. Сбор зерна не превысил тогда и одной трети от нормы. Продовольствия остро не хватало. Отчаявшиеся и обезумевшие от голода люди бросились бежать из деревень в города. Путь им преграждали урядники с отрядами казаков – ОМОНом того времени.

Согласно постановлению правительства, повсюду в деревнях шла конфискация остатков зерна. Этот метод, как и многое другое из негативного наследия царского режима, охотно возьмут на вооружение в ленинско-сталинское время. Погибли миллионы, не меньше, чем при «голодоморе» большевиков в 20-е и 30-е годы.

Парадоксальность этой неправедной политики состояла в том, что зерна в империи вполне было достаточно для пропитания всего населения, но по величайшему повелению пшеницу гнали на экспорт.

– Недоедим, но вывезем, – людоедски разглагольствовало окружение императора, богатевшее уже от самого факта близости к монарху

А тому и самому нравилось, что немцы и прочие западники, на дух не переносившие соперника на Востоке, зависят от российских поставок хлеба и масла, что «богоносная Россия» щедро кормит всю Европу и в целях политических следует, мол, всячески углублять зависимость эту В Европе же не хотели разбираться, в какие карманы идут доходы от продажи пшеницы, и голод народа русского, из чьего зерна выпекались парижские багеты и сдобные берлинские пончики с повидлом, был ей до барабана.

Зарубежная пресса охотно смаковала русскую драму, хотя в самой России цензура жёстко возбраняла распространяться о случившемся. При Николае продолжали действовать циркуляры его «миролюбивого» отца. Александр III, по праву вошедший в историю как пламенный почитатель и покровитель двух единственно верных союзников отечества – армии и флота, раздражался всякий раз, когда докладывали ему о голоде на подвластных территориях.

В конце концов он строго-настрого запретил публичное употребление слова «голод», заменив его на благозвучное понятие «недород». За несоблюдение высочайшего указа можно было запросто загреметь в тюрьму.

Особенно тяжёлым выдалось лето 1911 года. Засуха вытравила почти все посевы. Трава на корню сгорела. Плодовые деревья едва не погибли. Даже грибов и ягод, спасительного пропитания деревни, в лесу не уродилось. Скотину и птицу кормить было нечем. Пришлось пустить всю живность под нож, да надолго её в пищу не хватило. Большинство крестьян продало или заложило всё, что можно было продать или заложить. С наступлением холодов дело усугубилось. Еда стала на вес золота. Харчева-

лись щами из собранной под снегом любой растительности, пекли хлеб из сена. Наступил «царь-голод».

А тут ещё повальное обшаривание всех изб на предмет выколачивания последних заначек продовольствия. Кто-то, как Игнат Селижаров, за мзду немалую уряднику да казакам грозным, опричникам новоявленным, его сопровождавшим, смог откупиться. Не только припрятал он в потайных местах чуток зерна и картошки, но даже чудом сохранил корову, которой всю зиму пришлось скармливать ветки ёлки.

А вот многим другим дворам, не только в Занеможье, пришлось туго. От голода повымирало людей тьма-тьмущая. Семейство Боголюбовых в ту пору недосчиталось троих малышей, а у Захара Мерзликина жена с ума сошла от отчаяния беспросветного и повесилась. Да одна из дочерей бесследно сгинула по дороге в Кудыщи, где рассчитывала разжиться хлебными корками.

Прибавилось в результате той голодухи число завистников и ненавистников Игнатовых. Невзлюбили Селижаровых всерьёз и надолго. Сам он никак не мог взять в толк такого к себе отношения. Вроде старался делиться с соседями в меру возможного. И хлебом, и картошкой подкармливал, тем же детям боголюбовским руку помощи протягивал. И молока отливал, хотя надаивали от Зорьки в ту пору самую малость. Да всё неладно было. Только и слышалось по деревне:

– Чой-то у нас нет ничёва, а у их, подлюг, по горло естя всякой всячины. Пошто им дадено, а нам кукиш, да и то без масла? Вот господь-то, поди, отмеряют им когда-нибудь.

Не раз в те дни приходило на ум Игнату исконно русское изречение «Не делай людям добра – не получишь зла».

– Воистину, воистину прав народ… – рассуждал он невесело.

По счастью следующие года с лихвой выправили общественное неблагополучие, и печали «недорода» вроде