Читать книгу «Руссиш/Дойч. Семейная история» онлайн полностью📖 — Евгения Шмагина — MyBook.

После того, как немцев отбросили на пару сотен километров, в Осташкове постепенно, шаг за шагом, стала возрождаться жизнь. Восстанавливались кожзавод, торфодобыча, рыбзавод. Началось строительство более мощной ТЭЦ. Вновь запускались мебельное, швейное, верёвочное и бондарное производства. Заработали артели «Красный кустарь», «Красный утильщик» и «Красный булочник».

Дуся-Дина, которой исполнилось 17 лет, захотела работать парикмахершей, чему она немножко научилась в эвакуации. А когда открылись школы, пошла доучиваться в десятый класс. Стала она девушкой привлекательной во всех отношениях – точёная фигурка, папины льняные волосы и мамины карие глаза. В мирное время заглядывались бы на неё все парни. Да только сейчас они в городе почти отсутствовали.

В обязанности Емельяна входило всестороннее поддержание в городе и районе порядка, поиск шпионов рейха и предателей, начавших было сотрудничать с оккупантами на временно занятых вермахтом территориях. В инструкциях, поступавших на этот счёт из центра, кажется, впервые не устанавливались квоты отлова тех и других.

После утраты жены и пропажи без вести сына возненавидел он немцев в десятикратном размере. Это они, агрессоры, виноваты в том, что лишился он двух самых любимых людей. Ему хотелось самому строчить из пулемёта, сбрасывать бомбы, давить танками и стрелять из артиллерийских орудий по всем этим мерзким человеконенавистникам. Но шансов попасть на фронт у капитана госбезопасности не было.

«Никогда, никогда, и через 50 лет, не будет им прощения за зверства, причинённые нашей стране и нашему народу, – думал Емельян. – И я сам как советский человек должен взять на вооружение абсолютно справедливый призыв Ильи Эренбурга „Убей немца!" Я должен что-то предпринять, чтобы лишить жизни хотя бы одного фашиста. Я обязан внести личный вклад в нашу приближающуюся победу».

Как и все советские люди, уполовиненная семья Селижаровых в нужные часы спешила к репродукторам, чтобы услышать сводки новостей с фронта, сообщаемые мощным голосом Левитана. Они наконец-то становились всё более оптимистичными. Оказавшийся в глубоком тылу Емельян уж было потерял надежду на личное отмщение германскому отродью, как вдруг сама судьба решила предоставить ему эту уникальную возможность.

В конце 1943 года в Управлении по делам военнопленных и интернированных при НКВД, за последние 4 года резко увеличившим масштабы своей деятельности, вспомнили об Осташкове. Концлагерь в Ниловой пустыне, где нашли свой последний приют тысячи поляков, закрыли ещё летом 1940 года, сразу после расстрелов, и тщательнейшим образом замели следы их пребывания. Но, очевидно, воспоминания о крупнейшем месте заключения польских военнопленных сохранились. В окрестностях Осташкова решили создать лагерь № 41 для немцев и граждан других государств, воевавших против СССР, на 5-7 тысяч человек. Выбор пал на небольшой посёлок торфо-разработчиков на берегу озера в трёх километрах от райцентра. Рядом проходила железная дорога, что было удобно для приёма и отправки «спецконтингента».

Емельяна повторно назначили заместителем начальника, и он в течение нескольких недель в поте лица трудился над возведением хорошо знакомой инфраструктуры – ограда, бараки, нары, прожектора, вышки и прочее. Отдельный вместительный, на 400 заключённых, спецбарак строился прямо на территории кожевенного завода. Изначально предполагалось, что часть военнопленных будет задействована на самых вредных участках этого флагмана осташковской промышленности.

Уже в первые месяцы 1944 года в лагерь доставили 5 тысяч немцев и пару десятков румын, латышей и чехов. В конце года из Москвы приказали отвести в лагере отдельный специализированный участок для приёма особой категории. «Особистами» оказались почти две с половиной тысячи поляков, воевавших на стороне Армии Крайовой. Эту военную организацию польского Сопротивления, боровшуюся с нацистами Гитлера под руководством правительства Сикорского из Лондона, в Союзе рассматривали как махровую антисоветскую, и её активисты подлежали аресту и изоляции. Во второй раз за время войны Осташков становился могильщиком военной элиты республики Польши и символом советско-польской размолв-

ки. Размолвки, которая впоследствии отбросит длинную и мрачную тень на отношения двух государств на многие десятилетия.

Крайняя озлобленность Емельяна в отношении фашистов из Третьего рейха и решительный настрой последовать зову Эренбурга неожиданно для него самого стали уступать место совершенно другим чувствам. Тем, которые он уже ощутил, общаясь с поляками в Ниловой пустыни. В 41-й лагерь прибывали немытые, вшивые, истощённые, обветшалые, сломленные духом, постоянно твердившие «Гитлер капут» мужики всех возрастов, очень похожие на селижаровских сельчан времён «царь-голода».

По сравнению с Ниловой пустынью новое прибежище для военнопленных было обустроено с чуть большим «комфортом» – двухъярусных нар хватило на всех, спать на полу или земле никому не пришлось. А вот со всем другим хозяйственным обеспечением стало ещё хуже.

Сам Осташков фактически влачил полуголодное существование. Вражеские бомбы больше не глушили селигерскую рыбу, а вся продукция местного рыбзавода по разнарядке распределялась на фронт и важные объекты за пределами области. Спасали остатки продуктов с крестьянских хозяйств, которые по лихим ценам предлагались на местной толкучке – главном месте встреч простых смертных с криминалом. Военное время озолотило немало советских граждан.

Что же говорить про питание пленных! Ежедневный продовольственный паёк, установленный циркуляром НКВД (600 г хлеба, 500 г овощей, 100 г мяса или рыбы и т. д.), никоим образом не мог обеспечиваться по объективным причинам – вследствие отсутствия продуктов. Кормили раз в день – 100 граммов ржаного хлеба, суп из крапивы, квашеная капуста и кусок селёдки. За лишнюю тарелку супа между пленными разворачивались настоящие битвы. Вкупе со скудным рационом питания весьма тяжёлым был труд на торфо- и лесозаготовках, как и на ядовитом кожевенном производстве, оплачиваемый 7 рублями

в месяц (килограммовая буханка хлеба стоила 150 рублей, пачка сигарет «Казбек» – 75 рублей).

И всё-таки Осташков, согласно рассказам самих военнопленных, выгодно отличался от многих других из 2 тысяч мест заключения, в которых содержались 3 миллиона пленённых немцев и где от голода и физического истощения помирали даже крепыши. По меньшей мере случаев людоедства, как это происходило, по свидетельствам очевидцев, в других лагерях, здесь не было.

Емельян, никогда не сталкивавшийся с особенностями немецкой натуры, с удивлением наблюдал, как пленные по собственной инициативе вылизывали территорию лагеря, мастерили скамейки и беседки, разбивали клумбы, благоустраивали быт в бараках и в целом трудились на совесть. Те, кто стремился выучить русский язык, никак не могли понять значения слова «халтура». Среди прочего выяснилось, что поют немцы не хуже русских и на губных гармошках совсем неплохо исполняют русские мелодии.

Неслужебные отношения пленных с местным населением строго воспрещались. Однако чувствительные русские люди, сами жившие впроголодь, проявляли исконно национальное милосердие, норовя всучить исхудавшему немцу картошину, огурец или горстку семечек. Емельян и некоторые другие охранники смотрели на это общение сквозь пальцы, а иногда и подбадривали.

– Удивительное наше русское племя, – заговорил как-то Емельян с дочерью. – Такая сокрушительная война, развязанная против нас ни за что ни про что немцами! Такое изуверство, которое не поддаётся прощению! Закончится война, подсчитают потери, ахнут все. Сколько людей наших истребили – и не случайно, не просто так, «на войне как на войне», а специально, сознательно! С особой изощрённостью искоренить нас хотели! И что видим? Война вот-вот закончится, а мы уже милость к падшим проявляем. Память у нас, что ль, короткая?

– А мне, пап, такое отношение кажется вполне нормальным, – отвечала Дина. – Да знаю я, что и ты так же

думаешь. Узников своих сам ведь жалеешь. Немцы простые, что у тебя в лагере сидят, они разве виноваты? Ведь этих мальчишек насильно воевать заставили. Гитлер с Герингом и Геббельсом войну развязали. Вот им пощады и не должно быть. Как и всей зловонии «третьего рейха». Да и забыть случившееся ни у кого, конечно, не получится. И через 20, и даже через 50 лет… А вот другой вопрос, отец, к тебе. Сами-то мы ни в чём не виноваты? Скажи хотя бы на милость, зачем мы с немцами накануне войны братались?

– Эко, девонька, куда ты загнула. Думаю, что не тебя одну этот вопрос мучает. Но вот что скажу тебе – не будет на него вразумительного ответа даже спустя годы и десятилетия, – задумчиво произнёс Емельян. – Да ещё совет дам толковый. Никогда не заикайся ни в какой компании по этому поводу. Ни в одном разговоре. Чует сердце моё, что война с врагами народа ещё не закончена. И как бы нам с тобой, доченька, не попасть под колёса той машины, которая мне, к сожалению, до боли знакома.

В марте победного 1945 года в соответствии с указаниями часть пленных была переведена в другие лагеря. На их место доставили новую партию. В шеренге вновь прибывших Емельян приметил стройного симпатичного парнишку чуть постарше лет двадцати, внешностью чем-то жуть как напоминавшего старшего брата Максима. Те же голубые глаза, те же белобрысые волосы, высокий рост, широкие плечи. Истинный ариец, как о тех с издёвкой писали в «Крокодиле».

Немецкий юноша чрезвычайно заинтересовал замначальника лагеря. Дома Емельян поведал о новичке дочери, и та попросила отца показать молодого немца ей самой. Дина знала погибшего родственника только по той единственной фотографии 1916 года. В унисон с отцом она не могла, глянув на пленника, сдержать удивление – на самом деле вылитый её дядя с памятного снимка. Ну, может быть, не совсем точная, но очень, очень похожая копия отцова брата.

В последующие дни политрук Селижаров проводил, как положено, индивидуальные беседы с вновь прибывшим контингентом. На одной из них в комнате совершенно случайно оказалась его дочь. Интересовавший их военнопленный по имени Буркхардт и с ещё более каверзной фамилией вполне сносно лопотал по-русски – выучился за два года скитания по лагерям. Родился он в западной части Германии на берегу главной реки страны с названием Рейн. Отец – столяр. Этот факт Емельяну понравился особенно. Буркхардт поступил в университет, когда началась война с Советским Союзом. Учёбу пришлось прервать из-за призыва на Восточный фронт. Через несколько месяцев во время боя его контузило, и таким образом он попал в советский плен.

– Когда я очнулся, – рассказывал немец, – то первым делом увидел перед собой красное смеющееся лицо советского солдата. «Так ты, фриц, оказывается, жив», – произнёс он. Я подумал, что всё, пришёл мой конец и сейчас меня добьют. Но солдат неожиданно достал санпакет, перевязал мне рану на голове и добродушно изрёк: «Вот, братец, смотри, как тебе повезло. Для тебя война навсегда кончилась. А мне ещё воевать и воевать».

С того дня для Емельяна с дочерью молодой немецкий пленный, которого они на русский лад нарекли Борисом, стал кем-то вроде сына и брата. Себя Емельян для удобства произношения разрешил называть «дядя Миша». Советский капитан, заместитель начальника лагеря беззастенчиво злоупотреблял служебным положением. Чуть ли не ежедневно вызывал он немца в свой кабинет.

Коллеги недоумевали – серьёзно взялся, знать, Игнатьич, за обработку фашиста, за проведение с ним разъяснительно-пропагандистских мероприятий. Готовит его, видать, к взаимодействию с национальным комитетом «Свободная Германия», объединившим антифашистски настроенных военнопленных.

Беседовал Емельян с Борисом действительно подолгу. Но целью тех вызовов было другое. Тайком подкармлива-

ли отец с дочерью своего подопечного. Сами недоедали, а продукты ему относили. Приболел – тут же лекарствами дефицитными снабжали. Оберегал капитан пленника от самой тяжёлой и токсичной работы. Каждый раз, когда составлялись списки на перевод в более серьёзные лагеря, тщательно следил за тем, чтобы не попал в них его протеже.

Глядя в лицо Борису, старался Емельян Игнатьич вспомнить своего старшего брата Максима, которому суждено было столь рано уйти из жизни, толком не попрощавшись, не наговорившись. Но, разумеется, в первую очередь думал он о другом Максиме, собственном сыне, затерявшемся где-то на параллелях и меридианах этой подлой, кровопролитной войны. Войны, которая расколола миллионы семей и в Союзе, и в Германии. Какая злая ирония судьбы! Борис, похожий на Максима, находится в советском плену, а его любимый Максим, похожий, наверное, на сына кого-то из немцев, заточён в Германии.

«Делаем мы с Дусей доброе дело, – убеждал сам себя Емельян. – Борису как родному помогаем, лечим, подкармливаем. Авось и в германском лагере сыночку моему кто-то поможет. Добро добром отзывается. Не звери же там в Германии живут. А люди всегда сочувствие к обездоленным проявляют».

Тем временем дочку емельянову обуяло не только ощущение сострадания к германскому военнопленному. Двадцатилетняя Дина поняла, что впервые в жизни влюбилась. И самым дорогим для неё человеком стал Борис-Буркхардт. Не укрылось это влечение и от отца.

Окончание войны военнопленные встретили смешанными чувствами. Одни радовались скорому освобождению. Другие настраивались на ещё худшие времена – начиналась вполне заслуженная эпоха возмездия. Осташкову по старой привычке спустили разнарядку об отсылке «злостных нарушителей порядка и продолжающих придерживаться фашистской идеологии» в сибирские лагеря ГУЛАГа. Бориса эта участь, понятно, миновала.

Шло время. На тверскую землю возвращались солдаты из германского плена. Отец и дочь Селижаровы каждое утро ожидали, что к вечеру в их квартирке на Карловке объявится дорогой долгожданный гость – сын и брат Максим. Пролетели полтора года, но ни сам красноармеец Селижаров, ни уполномоченные им лица в дверь так и не постучались.

1947 год ознаменовал начало длительного и многотрудного процесса освобождения германских военнопленных. Никто тогда ещё не знал, что растянется он почти на десятилетку и завершится только в конце 1955 года после исторического во всех смыслах визита в Москву руководителя Федеративной Республики Германии Конрада Аденауэра. В качестве первого этапа советское правительство распорядилось отправить на родину нетрудоспособных и слабых здоровьем.

Селижаровы долго судили-рядили, как поступить с их подзащитным. Тот стал им почти родственником. Нарушая все приказы и инструкции, Емельян периодически приводил Буркхардта даже к себе домой. За четыре года существования лагеря убежать из него не удалось никому. Поэтому «нестандартные методы переубеждения» одного из пленных политруком никого не заинтересовали в должную меру.

В результате длительного обсуждения отец и дочь пришли к нелёгкому, но, с их точки зрения, единственно правильному решению. Накануне отправки эшелона со счастливчиками по железнодорожной ветке Бологое-Полоцк Селижаровы устроили прощальный вечер. Буркхардт, которому исполнилось четверть века, был на вершине блаженства. От радости предстоящего выхода на свободу он плакал навзрыд и никак не мог поверить в скорое завершение его военных приключений.

Вновь и вновь, используя выученную в лагере лексику, выражал признательность своим благодетелям – дяде Мише и Дине. Им, ещё недавно совсем незнакомым советским людям, самим пострадавшим в развязанной его родиной войне, он был обязан всем, что у него есть. Это они

сохранили ему жизнь и здоровье. Спасли его от встречи со старухой смертью, на которую пришлось натолкнуться 8 миллионам его соотечественников.

Теперь слово за ним. Но каким образом он может чем-то добрым ответить своим покровителям? Сейчас такой возможности нет. Но в будущем… Так что надо чуть-чуть погодить. Отношения между Советским Союзом и новой Германией обязательно восстановятся, и вот тогда он со своей стороны сумеет по-настоящему отблагодарить за такое милосердное к нему отношение.