А любовь это или не любовь – пока об этом Вера не думала. Как в семнадцать лет проверить, что есть любовь, а что есть желание любви и безадресная тяга к этой любви? Тут может все держаться на симпатии, на мимолетной влюбленности, а то и вовсе иногда случается так – кто подвернется… Между тем с Сергеевым Вере было по-настоящему уютно, хорошо, спокойно. Она скучала по нему, когда не виделись больше двух дней.

У Сергеева была маленькая яхта, впрочем, это была не яхта, а все же катер, на который можно было приспособить парус, но куда-то всерьез идти под этим парусом было нельзя.

И в тот счастливый день Вериного зачисления в институт они поехали на остров… Впрочем, остров тоже не был островом, так же, как море в их городе не было морем.

Море было искусственное, реку перегородила электростанция – вот и море. А остров был полуостровом, а еще точнее – длинная каменистая коса, уходившая вглубь водополья и заканчивающаяся скалой, вкруг которой был небольшой пляж с белым искристым песком – некая экзотика и оторванность от города.

В дороге у них поломался катер. Вернее, когда они приехали на остров, Сергеев сказал Вере, что «мотор барахлит».

На острове отдыхали люди, которых забирал рейсовый небольшой катамаран. Сергеев хорошо знал маленькую команду катамарана и сообщил о поломке катера.

– Берем на буксир… За бутылку, – весело предложил Сергееву матрос с катамарана. – У нас последний рейс. Поехали, не ночевать же здесь будете!

Но Сергеев уверенно ответил матросу:

– Ничего, доберемся.

– Дело молодое, – как-то не в тему ответил матрос и втащил трап на катамаран, стал укладывать восьмерками толстый канат, которым цеплял катамаран к маленькой бревенчатой пристани.

Потом катамаран ушел, забрав отдыхающих. Волны, поднятые судном, набегали на берег, тихо плескались и таяли на песке.

– Уехали, – тихо произнесла Вера.

– Ну и пусть, – оптимистично сказал Сергеев и сильно сжал ее руку в своей ладони.

– Теперь мы здесь одни? – спросила Вера, осматриваясь.

– Да, – ответил Сергеев.

Они действительно остались одни на этом побережье у подножья скалы под лучами склоняющегося к западному горизонту солнца.

Когда рейсовый катамаран с сопровождающими чайками за кормой исчез из вида, остался лишь нечетким пятном на синем пространстве, Сергеев откупорил бутылку вина…

– За твое студенчество!

– Да… Я так рада…

Они пили вино, ели растаявший от жары шоколад. А еще сладкие янтарные груши. А когда вино кончилось, они стали безумно целоваться – жадно, неистово, словно два вихря столкнулись, сшиблись, слились, а потом их повязало неразрывное общее объятие и между ними произошло то, что и должно было произойти между двумя влюбленными молодыми людьми. Произошло то, чего они и хотели, то, о чем они оба, не сговариваясь, думали, когда ехали сюда, на остров.

После они сидели на берегу обнявшись, сидели в какой-то оглушающей тишине полного штиля; заходило солнце, на воде лежала зыбкая золотая дорожка – и никого вокруг, будто они одни на всем свете. Тишина была особенной, в ней будто бы воплотилась вечность и бесконечность мира; в ней, в этой тишине, казалось, остановилось время, остановилась их жизнь, их счастье – и тоже превратилось в вечность и бесконечность…

Вера прижималась к Сергееву как ребенок, который чем-то изумлен и даже напуган, но абсолютно доверчив и счастлив, что у него есть защита. Сергеев обнимал ее и не выпускал из своих рук ее руки. В какой-то момент у Веры запершило в горле от слез, слез радости, потому что он прошептал ей:

– Я люблю тебя.

Вера, однако, не могла ответить ему теми же словами: не было в ней такого мужества, чтобы говорить парню о любви, а главное – она сомневалась в своих чувствах, и все же в те минуты она открыла в себе какой-то непознанный мир: «Так вот что такое любовь… Вот значит как, если тебя любят…»

Солнце спустилось за горизонт, а Сергеев не мог починить свой катер. Стало темнеть, стало прохладно, и они разложили костер на острове. Так и сидели до утра, пока не пришел первый рейсовый катамаран.

Дома Вере здорово влетело за «прогулянную» ночь. А Сергеев как-то незаметно растворился. Поступил в мореходное училище и уехал, даже потом не писал, не звонил, не заходил. И теперь Вера уже с горьковатой усмешкой говорила себе: «Так вот что такое любовь… Вот значит как, если тебя любят…»

* * *

Вот с Кубыкиным у Веры было совсем по-иному. Проще, понятнее… И веселее!

Они дружили со студенческой скамьи, хотя учились в разных институтских группах.

– Куда это ты, Кубыкин, все время торопишься? – игриво спросила Вера, когда Кубыкин (это было зимой на пятом курсе), глубоко надвинув на голову шапку, решительно шагал от института, даже не заметив свою приятельницу. – Ты теперь сделался таким деловым. Никого в упор не видишь…

Кубыкин затормозил, угрюмо посмотрел на Веру, потом – на вишневую «девятку», стоявшую невдалеке от института; в ней, в этой машине, Веру дожидался Уваров, тоже студент-сокурсник, Верин ухажер.

Избалованного повесу Уварова Кубыкин терпеть не мог. Он и прежде с ним не ладил, может быть, потому что завидовал этому «маменькиному сыночку», у которого своя машина появилась еще тогда, когда на лице и усы не проступили; теперь он не терпел его, вероятно, потому что Уваров ухлестывал за Верой и всегда увозил ее после занятий на своей навороченной «девятке».

Никаких любовных прав на Веру Кубыкин не имел, но еще на первом курсе вел себя возле нее как-то напряженно и беспокойно. Вера много раз ждала, что Кубыкин назначит ей свидание, но он медлил. Поэтому отношения сложились непринужденно – со стороны Веры – дружеские. А чего творилось в душе Кубыкина – никому не ведомо…

Теперь, когда Веру каждодневно увозил из института Уваров, отношения между ней и Кубыкиным стали трещать по швам, хотя внешне ничего нигде не трещало…

Вишневая «девятка», видать, неприятно бросалась в глаза Кубыкину, и он покривился, стал к Вере боком, а к машине спиной.

– Что же ты все молчишь и молчишь, Кубыкин? Куда торопишься? На свидание опаздываешь? Влюбился, что ли?

– Нет, – буркнул Кубыкин. – На свидание мне бежать не к кому. Это вон у тебя каждый день свиданки… – кивнул он в сторону уваровской машины: – Иди, тебя твой дожидается. Салон отапливает. Зачем зря бензин жечь?

– Не сбежит, – коротко сказала Вера и небрежительно махнула рукой в сторону «девятки».

Этот жест Кубыкина, вероятно, обрадовал, но он вида пытался не показать и снова заговорил с угрюмостью:

– Поговаривают, ты за него замуж собираешься, – Кубыкин, безусловно, имел в виду Уварова.

– Кто тебе это сказал? – встрепенулась Вера. – Никогда не собиралась и не соберусь!

Но самолюбие Кубыкина, видать, не было удовлетворено:

– Тогда почему ты с ним все раскатываешься?

– Чего да почему… Какой ты занудливый, Кубыкин! Я просто очень люблю на машине кататься.

– А у меня тоже к лету машина будет! – вдруг твердо и гордо заявил он. – Я каждый день на подработку тороплюсь… К лету «колеса» куплю. Кровь из носу!

– Вот здорово! – обрадовалась Вера. – Тогда я буду кататься только с тобой, Кубыкин. – И она легонько, дружески прижалась к плечу Кубыкина.

После этого короткого и, казалось, пустякового разговора Кубыкин и Вера стали чаще видеться. Нет, Вера не искала умышленно с ним встреч, но так получалось…

А когда дело дошло до диплома (с баловнем Уваровым к тому времени Вера на машине уже не каталась) и замаячило еще существовавшее тогда распределение на работу, Вера хорошенько призадумалась, вернее, повнимательнее пригляделась к своему, казалось, необязательному другу Кубыкину. Да, и в отношениях парня и девушки всегда наступает некий критический момент, когда нужно через что-то переступить: через прошлое, через собственный эгоизм, через несбывшиеся мечты, – переступить, чтобы остаться вместе. Если этот шаг не сделать, то разрыв станет фатальным. И неважно, как это случится: медленное угасание отношений или одномоментный разлом.

Вере предстояло совершить шаг к сближению с Кубыкиным, чтобы что-то понять, понять в первую очередь саму себя. Впрочем, Кубыкин был для нее всегда потешно-мил, забавно-интересен и поистине с ним все шероховатости казались безболезненно преодолимыми. Любви, правда, между ними пока не случилось. Но иной раз и любовь – дело наживное, семейное.

…Все произошло в один из вечеров в комнате общежития, где Кубыкин и Вера остались после студенческой пирушки вдвоем. Свет был потушен, и только блики уличных огней на потолке и стенах создавали тускло-синий фон. Из магнитофона приглушенно лилась лирическая песня; на столе в литровой банке стояли три тюльпана, кротко повесив тяжелые красные головы; пахло табачным дымом, яблоками, шоколадом; в стаканах выдыхалось сухое вино. Кубыкин и Вера сидели на железной кровати, и каждое движение их отмечала предательским скрипом растянутая сетка.

– У меня серьезные намерения, – вкрадчиво шептал Кубыкин, обнимая Веру за плечи.

– Куда серьезнее! Все мое новое платье измял, – иронизировала она, делая вид, что не понимает его намеков.

Тогда Кубыкин, вероятно, подгоняемый мыслью, что вечер может пройти даром и улучить подходящий момент потом будет еще труднее, с дрожью в голосе произнес:

– Вера, ты согласна быть моей женой?

– Ты что, Кубыкин? Так сразу? У нас же ничего не было, – выпалила Вера, хотя в душе ликовала: она ведь ждала этого предложения!

– Наверстаем, – решительно заверил Кубыкин.

Вера рассмеялась. Но он не шутил, он хотел вполне ясного и определенного ответа.

– Ты согласна? – он торопил, подсказывая условия: – Шутки шутками, а ведь и вправду – скоро распределение. А там, если расстанемся, уже не наверстаешь…

Вера ответила не сразу, и пока она медлила, Кубыкин, должно быть, пережил мученическую минуту ее господства. Он ждал, оцепенев, сидел на кровати, положа руки себе на колени, и металлическая кроватная сетка боялась даже пискнуть.

– Да, Кубыкин, – шепнула наконец Вера.

И он, словно бы воспринявший слова Веры как упрек, тут же полез к ней целоваться и хотел тут же проявить свою страсть. А потом, когда в комнате вспыхнул свет, он почему-то прятал от нее глаза. Но Вере было весело и отчего-то радостно на душе. Она никогда потом не пожалела, что произнесла эти два слова «Да, Кубыкин».

Ей было с ним всегда легко. Она не ревновала его, он не предъявлял к ней каких-то завышенных требований, даже несмотря на свою ворчливость; они умели ладить – и отсюда, с этого лада, народилась их любовь. «Бесспорно, – впоследствии скажет себе Вера, я люблю его! Люблю, даже несмотря на все его причуды».

Да и причуды были не катастрофические, скорее, потешные. В день свадьбы в первую брачную ночь, пока Вера снимала с себя белоснежные невестинские наряды, Кубыкин успел заснуть, начал храпеть… И Вера даже его не разбудила, прикрылась одеялом, сладко зевнула и тоже в мгновение уснула – без всякой первой брачной любви.

* * *

…А теперь Кубыкин был далеко-далеко. Он – в хлопотах, в копошне, возможно, с молотком в руках на строившейся даче. Она же – здесь, в санатории, в райском месте.

Вера лежала на кровати, точнее – валялась в полном безделье. Вязание окончательно заброшено, книжные страсти французской романистки не привлекали, мысли кружились, как ночные мошки возле огня, вокруг недавней встречи с Виктором в лифте. «Я еще не дорос до вас», – эти слова – будто елей на душу. Вера уже полуосознанно простила наглую «приставучесть» Виктора в первые курортные дни.

Она еще не признала этого и готова была по-прежнему ненавидеть его, однако… Однако в лифте этот вероломный пройдоха переродился чуть ли не в паиньку. Вера улыбнулась, еще раз вспоминая приятные слова в лифтовой кабине, – те, что касались ее улыбки…

Но тут же и вздрогнула, покоробилась: «Ну вот, здрасьте вам, пожалуйста!»

Это заснувшая Ольга напротив, лежа на кровати навзничь, стала храпеть. Ее ровный сап в какой-то момент переломился, и она затрещала на выдохе сырым храпом.

«Этого еще не хватало: дома – Кубыкин, здесь – она!» Кубыкин храпел почти всегда, и особенно, если выпьет с устатку водки, – выдавал ночью звучного смачного храпака, вот тогда Вера иной раз полночи ворочала его с боку на бок, бессонно жмурилась, бурчала и невольно дожидалась нового приступа мужниного оркестра.

«Интересно бы узнать: храпит ли он? Вряд ли. Он слишком… (Она долго подбирала точное слово, и наконец остановилась.) Он слишком утончен, чтобы так сифонить». Вера поднялась с кровати, неприязненно взглянула на открытый шумный рот Ольги и вышла на лоджию.

Господи! Вера раскинула руки.

Ах, какие чудные стояли дни! Какие удивительные вечера! Почти неколебимо солнечная погода утвердилась на побережье, лишь иногда короткой грозовой серостью застилось небо, обрушивалось кратковременным освежающим ливнем, омывая изможденный от жары пляж и брусчатку улиц, шебурша в субтропических кронах. А потом еще ярче, острее рассыпалось зеркальными бликами на волнах солнце, белело на каменных молах, серебрилось на влажно-зеленом газоне и листьях развесистых пальм, и опять чисто-голубой свод стерег хребты гор, или они его. К вечеру и небо, и горы мягко туманно тускнели, и с далекой недостижимой оранжевой пелены заката тянул легкий бриз, пляж и море смолкали, последняя чайка парила с вечерним дозором, и близкая ночь уже сияла синей звездой в небе, к которой изо всех сил тянулся тонкий, как юноша, остроконечный кипарис на пригорке близ водолечебницы. Санаторная публика меняла костюмы, в сумерках красивее, притягательнее становился загар женских ног, выразительной глубиной отличались глаза, таинственно-сладко и волнующе делалось на душе, и так хотелось влюбиться…

Справа, вдали, в отсветах закатного сиреневого багрянца простиралось необъятным разливом море, примолкшее, предсонное; слева, на востоке, под густой тенью наступающей темной южной ночи едва угадывались иззубрины гор; вверху, над ними, колеблющимся светом означились близкие созвездия; внизу, в прибрежной долине – раскиданы огни курортного поселка с яркими врезками рекламных вывесок; а ближе, на санаторной аллее, где, чередуясь с вихрастыми каштанами, горели фосфорические шарообразные фонари, гуляли разодетые люди, в основном – парами, и чаще всего – он и она.

Вере вдруг стало нестерпимо обидно: в такую отдохновенную пору, в такой изумительный вечер, – безвозвратный, ибо все в жизни единственно и в единственный раз! – она киснет в комнате, в застое, в самосозданной изоляции, с несносной, скучнейшей Ольгой и еще слушает впридачу ее сонное хрюканье, а не находится где-нибудь там, внизу, в свете огней, среди вечерних нарядов, в компании интересных людей и в потоке веселых беспроблемных разговоров. Как нерационально, оплошно, не в полный накал протекает ее отдых!

Нет ничего осудительного, если бы она с кем-то провела вечер на скамейке у моря, или – в ресторане, выпила бы там хорошего вина, – это не повредило бы лечению. Да и если бы поцеловалась с кем-то – что тут такого? К тому же здешние кавалеры к ней «сватались», только она их распугала своей несговорчивостью. Правда, до уровня Виктора они не дотягивали, но все же, все же…

«О! нет, – мимолетно подумала Вера, – теперь-то бы она бегом побежала на свидание к своему давнему танцору Игорю… Но что теперь Игорь, теперь бы она…» – ей не хотелось договаривать, в чем-то признаваться, но уже все мысли сорвались с Игоря на Виктора…

Вера опять вспомнила его: светлый костюм, искристый треугольник галстука на черном шелке рубашки; его извинительные, зачаровывающие слова в кабине лифта. Тут же она представила его в ресторане – с Ларочкой.

Музыка, цветные огни над эстрадой, серебро на бутылках шампанского, а они танцуют. Вера даже услышала в себе музыку ресторанного ансамбля (ту, под которую она танцевала с Игорем) – лирическую пронзительность гитары. Вера стала немножечко Ларочкой и, осторожно прижавшись теперь уже к Виктору, некоторое время плыла с ним в медленном танце, ощущая запах его одеколона, уют его руки, шорох прикосновений…

«Но нет, нет! Все это для Ларочки, не для нее! Кстати, когда уезжает эта мартышка? Кажется, она приехала сюда раньше меня. У Серафимы Юрьевны надо спросить. Она-то наверняка знает… Боже! Вечер-то какой! А я одна, как монашка, как затворница. Как дура! Глупая дура!»

* * *

Серафима Юрьевна на пренебрежительно прозвучавший, нарочито взыскательный вопрос Веры: «Когда у них кончится этот курортный спектакль?» – отвечала с охотою и детально:

– В один день уезжают. Она, Малыш-то, приехала его пораньше, но отсюда отправляются вместе. Она с администрацией договорилась еще на несколько дней. Домой уже телеграмму отправила, что вернется с отсрочкой, – тут Серафима Юрьевна слегка возликовала. – Невестушка-то! Хи-хи. Написала жениху, что процедуры продлены. Хороши процедуры-то! А вчера они в ресторан ходили. Уж так он с ней танцевал, уж такую музыку для нее заказывал – все посетители только в их сторону и смотрели…

О ресторанных похождениях Виктора и Ларочки Вера слушала с непроницаемым видом, но это была притворная поза: как никогда ей хотелось знать все, она готова была впиваться в любую деталь из рассказа неусыпной Серафимы Юрьевны.

– …Кутили они, значит, там кутили. А из ресторана он ее на руках вынес – и прямо в море. Купаться. Он в одежде, в костюме, и она в платье. Такую, говорят, купалку устроили, что Малыш-то и бусы потеряла. И смеялись на весь пляж…

Вера на миг представила, как Ларочку в выходном платье, расфуфыренную, с высокой прической, окунывают в море, – усмехнулась, подумала о том, что с его стороны это, по крайней мере, достойно того, чтобы оригинально и памятно повеселить женщину и публику.

Серафима Юрьевна приблизилась к Вере и, еще поумерив голос, спешила вычерпать себя до донышка:

– Мне известно, они каждый вечер ходят купаться нагишом. Туда, на дикий пляж, за последний сектор… Вот такие вот процедуры.

Сообщение о том, что Виктор и Ларочка уезжают из санатория в один день, Веру всерьез, крепко огорчило: у нее была маленькая надежда, ничуть не вероломная, а по-своему деликатная, скромная, – побыть с Виктором наедине хотя бы час, даже полчасика. Пусть он и такой-сякой, но он ведь для нее небезынтересен, да и слова, сказанные им при последней встрече, дурманили. Хотелось, чтобы для них нашлось продолжение.

Однако на пути стояла Ларочка – эта легкомысленная вертушка, – а может быть, и нелегкомысленная, а напротив – умная, расчетливая, хваткая женщина, на зависть и в назидание другим.

5

«Затворница» Ольга тоже ничему не удивлялась в поведении Ларочки.

– Ларочка здесь отдыхает, а отдых должен быть «полноценным». С мужем она еще наживется. Может, еще и слез нахлебается, а здесь…