– Отведи мальчонку к дядьке Ване Пескову, пущай пока, с детишками евонными поиграет. Нечего ему тут делать…

– Пусть дома сидит! – заорала жена, отпихивая мужа от мальчишки. – Неча, по чужим-то дворам бродить. Пущай сидит, да знает, каков батька-то у него…

Тимофей, не говоря ни слова, ударил жену в живот, отчего та согнулась и села на пол. Сережка заверещал и, рванулся, было, к матери, но был остановлен отцом.

– Костка, я кому сказал? – повторил Тимофей негромко, но так, что испуганный Конюхов, схватил ребенка в охапку и выскочил во двор как птичка.

Татьяна, сидевшая на полу, рыдала навзрыд. Тимоха, подойдя к жене, вдруг сказал:

 
– Не создавай, супруга моя строгая, кумира златого,
Бо, будешь ты – убогая…
Все злато – тлен, а жемчуга – песок,
В гроб не возьмешь ты дорогой платок.
Лишь саваном ты перси обернешь,
В чем ты родилась – в том туда пойдешь!
 

– Гнида ты, – с ненавистью в голосе сказала жена. – Такая гнида, что гнидистей нет!

– Точно, – не стал спорить Тимофей. – Ты в гнидах-то, лучше меня разбираешься…

– А я ведь, как дура, домой бегу. Думаю – как там мой муженек, драгоценный! У, скотина…

– И, на хрена же ты дура, домой-то бежала? Да еще и в возке боярском… Сидела бы себе у крестного, да пироги трескала.

– А то, что к крестному моему, Людка Шпилькиха пришла. Хорошо еще, что я ее во дворе перехватила, а то – совсем бы уж стыд и позор. Шпилькина-то и говорит: – «Взял мол, Тимошка-то, ожерелье жемчужное, что от прабабки осталось, да и не отдал его. Васька, мол, челобитную написал, что бы Тимошку на правеж привести». Она и грит: – «Отдавай мол, ожерелье-то, у тебя оно!». А я – и делов-то не знаю! Говорю: – «Ты что, баба, спятила, что ли. А она: – «Сказал Тимоха, что ты ожерелье-то убрала, но люди-то видели, как он ожерелье продал. С утра с самого, стрельцы твоего мужика в приказ Разбойный и повели. Отдай жемчуга, так ему ничего и не будет. А не отдадите, дак будет Тимохе каторга, да вырывание ноздрей, как татю!».

– А ты чего? – с интересом спросил супруг.

– А что я? Сказала, что никакого ожерелья не видела и, знать ничего не знаю! Ну, я, Сергуньку в охапку, да возок у крестного взяла. Вот, прибежала, а тут – одни стены остались… Куда добро-то девал?

– Зря бежала, – спокойно сказал Тимофей. – Спешить-то уже некуда. А добро… Может, тати ночные вынесли?

– Тати… – хмыкнула жена. – Дождешься, тебя самого, в Разбойный приказ поволокут, аки татя.

– Ходил я уже в Приказ Разбойный, да объяснил все.

– Так что, все? – с нажимом переспросила жена. – Что ты объяснил-то, ирод? Тимофей, да ты же изоврался весь! Мне – одно соврал, Людке – другое…

– А в Приказе Разбойном, четвертое, – хохотнул Тимофей. – Ну, а зачем тебе правду-то знать, дура? Ну, продал я все. И ожерелье это сра*е продал и барахло все продал. А дальше-то что? Добро, так его завсегда купить можно!

– Ну, а деньги-то где? – встала жена с пола. – Мне, приданное-то, дедушка покойный для чего дал? Что бы ты, босяк, его разбазаривал? Это же, сколько же денег-то? Да куда и потратил-то столько? На девок, что ли? Так за эти деньги, всех девок на Москве скупить можно…

– Да не, не на девок, – опять хохотнул Тимоха. – Чего на девок-то тратиться, коли жена за бесплатно даст? Ну, жена не даст, так другая дура. Та же, Людмилка Шпилькина, например.

– Сволочь, ты, – стала рыдать жена. – Значит, ты не только с девками, но и с мужними бабами якшаешься, кобель…

– Хочешь услышать, куда добро-то твое делось? – прошелся по пустой комнате Тимофей. – В кости я проигрался. Вот, пришлось все добро продавать…

– Да сколько ж ты проиграл-то?! – обалдела жена.

– Двести рублев, – как можно небрежно ответил Тимофей.

– Да ты, кобель драный, знаешь, что одна кровать пятьдесят рублей стоит? А перины пуховые? А жуковинья мои, да бусы коралловые? Да за кику мою, с жемчугами тыщу ефимков плочено!

– Ну, чего уж теперь… – хохотнул он, сдерживая накатывающую злость – на себя, Федота с Цыганом, на «ночного купца», что взял добро за бесценок.

Хохоток супруга и его спокойный голосок взбесил Татьяну. Уж, лучше бы Тимофей на нее наорал или, стукнул бы снова… Поэтому, она взорвалась:

– Доб-р-ро мое где? – зашипела она сквозь зубы страшным, змеиным шепотом, хватая мужа за грудки.

Тимофей, с удовольствием ударил жену в лицо. Знал, что это, не так больно, как в живот, зато обиднее. Да и красота пострадает… Татьяна опять упала на пол, но не угомонилась. Сплюнув кровь из разбитого рта, она со злобой уставилась на Тимоху:

– Ты, как был подзаборником, так и остался. Никто ведь другой, окромя тебя, на такую б… как я и не польстился бы. А тебе, лишь бы приданное, да дом. Приживал!

– Это точно, – согласился Тимофей, наклоняясь к жене. – А знаешь, сучка, каково это, приживалом то быть? Когда в нос постоянно тычут, что батька твой, калека, что в дом владыки из милости взят. А я, между, прочим, поумней других-прочих дворян, коих ты в Вологде-то ублажала.

– Ишь ты, какой боярин выискался… – нехорошо ухмыльнулась Танька.

– А может, даже и не боярин, а кто-то повыше, – сказал вдруг Тимоха. А чего он ей это сказал, даже и сам не понял…

– Князь – мордой в грязь, – захохотала супруга, а потом, противным голоском загундела. – Тебя, князюшка, (выделила она) скоро в колодки закуют, да в Тулу отправят, на государевы заводы. Я, самолично, к крестному пойду, да все ему и обскажу. Как ты ожерелье Васькино продал, да добро все из дому продуванил. Все, все расскажу! А, надо будет, так я для этого и подол задеру перед кем надо и ноги раздвину. Уж, я передком-то расстараюсь…

– Подол, говоришь, задерешь? – с интересом переспросил Тимофей, подходя к жене. – А ну-ка, сучка, задери-ка его прямо сейчас, для меня…

– Да пошел ты на х…, кобель, – плюнула жена ему прямо в лицо.

Акундинов, улыбнулся, вытер лицо и коротко, без размаха, ударил жену кулаком в лоб. Потом, навалился на нее и стал задирать подол, раздвигая ноги. Танька, неистово сопротивлялась – хватала за руки, плевалась и кусалась, чем еще больше раззадоривала насильника-мужа. Правда, пришлось съездить ей еще пару раз, что бы угомонилась и, лежала спокойно…

– Ну вот, – слез с жены Тимоха, удовлетворенно отдуваясь и затягивая пояс на штанах. – Теперя, курва, можешь и к крестному своему идти, жаловаться.

– Сволочь ты, – с ненавистью глядя на мужа, сказала Танька. – Вот теперь-то, точно пойду…

«А ведь и пойдет, – мелькнуло в голове у Тимофея. – Пойдет, да и обскажет! Тогда особо-то и не набегаешь!»

– Пойдешь, значит? – поинтересовался он. – А сын, как же? Мальчишка-то без отца вырастет…

– А на хрен ему такой отец? – злобно усмехнулась Танька. – Таких отцов в нужнике топить надо. А лучше, им сразу тряхомудию отрезать, что бы ублюдков не плодили! Проживем, как-нибудь и без тебя. Крестный пропасть не даст. А ты, гадюка, будешь на каторге, в железе, камни таскать. А после, как выйдешь-то с нее, никуда будешь не годен, а только на паперти сидеть, да милостыню просить! Как батька твой, – добавила она мстительно….

– Не ври, – стал злиться Тимоха. – Батька мой, милостыни никогда не просил. Он, скорее бы с голоду сдох, но на паперть бы не сел…

– А мне – похрен! Хоть ты, хоть батька твой, калека безногий. Все вы нищеброды, да приживалы, – не унималась Танька, поняв, что ударила по самому больному…

– Ну ладно, – сказал Акундинов, внезапно успокоившись. – Молиться-то будешь?

– Молиться? – не поняла жена, от удивления перестав ругаться. – Чего я молиться-то должна? До обедни-то, чай, далеко…

– Ну, как хочешь, – вздохнул Тимофей, подходя к ней ближе. – Мое дело – предложить… А то – помолилась бы, душу облегчила…

– Ты чё, это? – усмехнулась жена разбитыми губами. – Думаешь, коли помолюсь, так и прощу? Как же… Кукиш тебе!

– Да нет, – спокойно и, как-то буднично сказал Тимофей. – Убивать я тебя буду…

– Да ты, чё удумал-то? – испугалась Татьяна. – Ты чего, делаешь-то? Тимофей, ты что, сполоумел, что ли?

Жена, попыталась вскочить, но Тимофей, ударом ноги опрокинул ее на спину, а потом, схватив за горло, принялся душить. Танька сопротивлялась с невероятной силой. Ей удалось подтянуть к себе ноги и сильным толчком отпихнуть незадачливого душителя в сторону. Вырвавшись, баба метнулась к двери. И, может быть, ей бы удалось убежать, но в дверях она столкнулась с Коской, входившим в избу. Тимоха же, вскочив на ноги, ухватил жену за волосы, намотал их на руку и ударил Таньку головой об печку…

– Тимоша, да ты что? – опешил Костка. – Ты что делаешь-то?

– Заткнись… – рыкнул Тимофей на друга и приложил бабу еще несколько раз… Потом, бросив валявшуюся без чувств жену, устало упал на лавку…

– Тимоша, ты че делаешь-то? – повторил перепуганный Конюхов.

Тимофей, отдышавшись и дождавшись, пока утихнет дрожь в руках, выговорил:

– Да вот, удавить ее хотел, стерву, да не вышло, – ухмыльнулся он страшной улыбочкой…. – Не судьба мне душителем-то быть. Опять, вишь, не получилось…

Поднявшись, внимательно осмотрел свой кафтан (нет ли, крови?), накинул епанчу и вытащил из-под лавки заранее приготовленную дорожную сумку и саблю.

– Лошади где?

– Во дворе стоят, овес жуют. Где ж им быть-то? – едва сумел выговорить Костка. – Только, мне их еще вчера надо было возвертать… Батька мне башку оторвет…

– Ну, а теперь-то уж и вовсе не возвернешь, – сказал Тимофей к несказанному ужасу друга. – Одну-то кобылку, я уж точно возьму. Ну, а вторую-то – надо ли возвертать? Ты как? Со мной поедешь? Тут – останешься? Токмо, если останешься, то прямая тебе дорога – в застенок да на дыбу. Сам знаешь, что все будут думать, что ты, соучастник мой…

– Может, живая еще? – робко спросил Костка, косясь на тело Татьяны, распростертое на полу. Подошел, было, к бабе, протянул руку, но испугался и отскочил к двери.

– Ну, коли живая, то щас добью, – хмуро пообещал Тимоха, выгребая из печки горящие угли и рассыпая их на соломе. – Ну, так чего надумал-то? Едешь, али – нет? Не боись, тебя убивать не буду.

Конюхов, постоял немножко, а потом резко снял с себя шапку и стукнул ею об пол:

– Эх, все одно погибать! Без тебя – на дубу, с тобой – на плаху! Вместе поедем…

* * *

– Тимоша, силов моих больше нет, – причитал Костка, мотаясь в седле из стороны в сторону. – Осьмой день без горячего. Не май ведь, месяц, во дворе. Холодно, на одних-то сухарях да на воде. В бане уж, почитай, две седмицы не были. Того и гляди – бельишко сопреет, да вши заведутся. Задницу до костей протер. Давай, хоть на каком нить постоялом дворе денек-другой побудем. А, Тимоша?

Тимофей, никак не откликнулся на мольбу приятеля, а молча ехал вперед. Конюхов, почитай, голосит уже вторую неделю… Но все-таки, отдохнуть бы не помешало. Если, не ради самих, то хоть ради лошадей. Скотина, она, чай, не человек. Ей отдых нужен. А за последние дни они питались кое-как, в придорожных трактирах да грязных харчевнях, спали урывками, прямо на скамейках. А чего, спрашивается, было так спешить?

– Ладно, – смилостивился Акундинов. – Еще немножко проедем, да избенку какую-нибудь поищем. За денежку-то любой смерд нас и в бане выпарит, а за копеечку-то – накормит и напоит.

Тут, словно бы по заказу, чуть в стороне от дороги появилась и деревушка. Так себе – на два двора, не больше. Дым шел только из одной избы, а второй двор был нежилой. «Оно и к лучшему, – подумал Тимофей, направляя коня к жилью. – Меньше увидят, меньше услышат!»

– Слушай, а чего они, на ночь, глядя печь, топят? – удивленно спросил Костка, привыкший к тому, что в Москве печи топили только по утрам.

– А хрен его знает, – пожал плечами Тимоха. – Может, выстыло уже, а может, – погреться хотят. А может, хлеб решили напечь с вечера…

– Им что, дров не жалко? – недоумевал Конюхов.

– А чего их жалеть-то? – удивился Тимофей. – Лес-то, вон он, рядом. Деньги за дрова платить не надо.

– У, лес… – сообразил Коса. – Тогда понятно. А я, как вспомню, как батька матку ругал, что дрова зазря жжет, то все и кажется, что сажень дров полкопейки стоит. Хорошо деревенским… Сбегал в лесок, дровец нарубил, да сиди себе, грейся на печке. Им-то, в Приказы ходить не надо…

Оба дома были окружены изгородью. Не из жердей, сбитых в пролеты и не из кольев. Ограда была плетеная, как корзинка.

– О, изгородь-то, как в Малороссии, – определил бывалый Конюхов. – Значит, точно, в Польшу едем!

Тимофей, спрыгнув на землю, подошел к крыльцу. Хотя изгородь вокруг дома и была сделана по южному образцу, но сам дом был русским, бревенчатым, а не из глины, замешанной пополам с навозом или кукурузной соломой. Изба – пятистенок, в котором «зимняя» половина отделена от «летней» светелки. Вон – большой сарай для скота. А там, слева, конюшня. Не похоже, что бедняки …

– Хозяева! – громко позвал он, колотя в дверь рукояткой нагайки. – Пустите на постой!

За дверью раздалось скрежетание и чей-то низкий голос – не понять, мужской или бабий, ответил:

– Пшел ты, к медведю на ухо! Ходят тут всякие, нищеброды. В монастырь валяй, там изба есть, для бродяг. А тут вам, дармоедам, не подают…

– Мы заплатим! – не смущаясь неласкового приема, крикнул Тимоха.

За дверью установилась тишина, а потом все тот же непонятный голос спросил:

– А чё надо-то?

– Да ты не бойся, – покровительственно сказал Акундинов и принялся перечислять: – Баня и еда для нас, конюшня с овсом для коней. Ну, хорошо бы еще щец с мясом, пироги с капустой да постели. Ну, дак чего забоялся-то?

Дверь медленно отворилась. На пороге стоял мужик, хоть и невысокого роста, но поперек себя шире. За плечом угадывалась ладно скроенная бабенка.

– Да я и не боюсь, – бабьим голосом сказал мужик, поигрывая охотничьим рожном… – Так, говоришь, денежки заплатишь?

Тимоха, оценив фигуру хозяина, наглеть не стал:

– Сколько возьмешь за три дня?

– Три копейки с денгой, – назвал цену своего гостеприимства хозяин.

– Одна, – принялся торговаться Тимоха.

– Три, – слегка уступил мужик.

– Две, – повысил Акундинов, хотя торговался из чистого озорства.

– Три, – еще немного уступил хозяин и пригрозил. – Больше не уступлю! На три дня, да на двоих… Да кони еще… Одного овса на них полкопейки уйдет… А сена еще…

– Ладно, – согласился Тимоха. – Но баба нам исподнее постирает.

– Добро, – согласился хозяин, протягивая широкую, как лопата, ладонь.

Тимофей, отзываясь на рукопожатие, чуть не завыл – хватка у мужика была железной! И хватка, и фигура никак не вязались с низким визгливым голосом и безволосым, одутловатым и, опять-таки, каким-то … бабьим лицом.