– Украл? – удивился Тимофей. – Это как же так я у него украл, ежели, он сам мне его в руки подал?

– А, стало быть, отпираться не будешь! – радостно вскинулся Никифор, подмигивая Ваське. – А ты боялся – отопрется, мол, да отопрется!

– А чего отпираться-то? – пожал плечами Тимофей. – Василий собственноручно мне это ожерелье дал. Вот, так вот, из рук в руки, глаза в глаза. Все по добру да по согласию было…

– По добру да по согласию Васька и дал… – захихикал писец, а остальные мужики, поняв двусмыслицу сказанного, захохотали.

– А ну, молчать всем! – рыкнул старшой, которому и самому было смешно, но, служебное положение обязывало быть серьезным и грозным!

– Ну, а чего ты ожерелье-то обратно не отдал? – встрянул и Васька, уязвленный хохотом. – Ты, уж прости меня, Тимофей, но сам же пообещал, что к вечеру – отдашь. Я, весь вечер тебя прождал, не дождался. Так что, не обессудь.

– Ну, так чего скажешь? – насупился и подьячий. – Чего не отдал-то? Или, к боярину тебя отправить, что бы тот батогов приказал дать?

– А как я его отдать-то могу, ежели, я его продал? – с удивление спросил Тимофей.

– Как это, продал? – удивился подьячий Никифор Кузьмич. – Взял чужое ожерелье, да просто так, да и продал?

– Ну, не за так, просто, продал, за деньги, – пояснил Акундинов. – Продал я Васькино ожерелье купцу, что в Гостином дворе стоит. Знаю, что прозвище у него Тетеря, а как зовут – не ведаю. Я с купцом этим водку не пил, детей не крестил.

– Ну, а продал-то зачем? Ожерелье-то, чай, не твое, – не унимался подьячий.

– Пришел я, стало быть, к Василию. Водки ему принес, да детям евонным гостинцев захватил. Ну, рассказал, что англичанина в гости жду, что моему отцу деньги за сукно должен был. Так ведь, Василий?

– Так-так, – с нетерпением перебил его подьячий, потрясая челобитной. – У Васьки-то тут все расписано, подробно.

– Ну, а что еще-то сказать? – оттопырил губу Тимоха. – Сказал я еще Ваське, что в долю хочу войти с англичанином тем, только – денег у меня мало. Ну, а Васька и дал мне ожерелье, да попросил его продать. Что бы, мол, деньги, что за него отдадут, я бы в его, Васькину бы долю и пустил. Что бы, мы с англичанином-то этим, вместе со Шпилькиным, да на паях бы и торговали. Мы бы, у нас тут, холсты покупали, да англичанину бы тому и отдавали. А он, сукно английское нам бы привозить стал. Вот, видок у меня есть, кто за меня и поручиться может, – показал Тимофей на Коску. – Он при нашем разговоре был.

– Да ты чего городишь-то? – оторопел от такого вранья Шпилькин. – Ты же это ожерелье для бабы своей брал, что бы англичанину пыль в глаза пустить! Сам ведь о том говорил!

– Вася, да для чего мне пыль-то в глаза пускать? – округлил глаза Тимофей. – У Таньки-то у моей, мониста разные, да бусы, да цацки прочие есть, что дедушка покойный, архиепископ, ей завещал. Ей, коли надобно будет, есть чего навешать – хоть на грудь, хоть на шею. На хрен, мне жемчуга-то лишние?

Сказав об украшениях жены, Тимофей вдруг чуть не задохнулся от запоздалой мысли: – «От ведь, дурак! Можно же было только Танькины цацки продать, да и все…» Но мысль исчезла, как и пришла, потому, что Васька, с криком: – «Да я же тебе, сволочь, морду разобью!», кинулся на Тимоху, пытаясь ударить в зубы, но попал в грудь. Акундинов в долгу не остался, а съездил другу (теперь уже, положим, бывшему!) в ухо. Драку разнимали все, кто был в палате. Наконец, растащив драчунов, старший подьячий перевел дух и спросил:

– Ну, а коли ты, ожерелье-то продал, то деньги-то где?

– Так деньги-то я уже в дело вложил, – преспокойно ответил Акундинов. – Мы ведь с Васькой насчет склада говорили. Ну, на двадцать рублев я полсклада и купил. А на остальное, холстов разных, какие в Англии на парусину идут. Нельзя же перед гостем заморским, да с голой задницей. А сукна, что англичанин привез, уже на том складе лежат. Думал – сегодня-завтра расторговывать буду! А холсты, что я купил, так их уже на подводы погрузили, да увезли. А чего теперь драться-то? Я вот, сам из дома все продал, что бы денег выручить, да сукон прикупить. Вон, стрельцы соврать не дадут, что дома у меня – хоть шаром покати!

Оба стрельца, с усмешкой наблюдавшие за перебранкой, кивнули. Тот, что постарше, сказал:

– Это правда! В доме, у Тимохи, только стол да скамейки.

– Ну, вот, – с обидой сказал Акундинов. – А ты бы как хотел? В дело войти, да не потратиться? Сукна, вон, на складе купеческом остались. Так сегодня как раз и хотел привезти. Задаток-то я за них уже уплатил, а теперь еще пятьдесят рублев внести, – пошелестел Тимоха увесистым кошельком, где оставались деньги… – Только, извини, Васятка, но эти деньги я за товар отдать должен! Негоже, купца-то обманывать.

– Тимофей, да хватит врать-то! Христом Богом прошу! – не выдержав, заплакал Василий, схватившись за голову.

– Ну, Вася, ну ты уж прости меня, дурака, – с толикой раскаяния в голосе произнес Тимоха. – Ну, не углядел я, что ты, выпивши был, когда ожерелье-то предлагал. Я ведь, ежели бы знал, что пьяный ты, так не в жизть бы его у тебя бы не взял! Так что, Никифор Кузьмич, – обратился Акундинов к приказному. – Не знаю я – чего же еще-то сказать? Все, как на духу обсказал. Все – по правде. Потому как, хотел бы соврать, то так и сказал бы – видеть мол, эти жемчуга не видел… А коли Васька не врет – так пусть бумагу покажет, за моей подписью. А я, по-честному хочу, не отпираюсь. Да, взял я у него ожерелье…

– В общем, так, – подвел итоги старший подьячий. – Тут у вас, сам черт ногу сломит. Кто прав, кто виноват…

– Никифор Кузьмич, – заверещал белугой Васька. – Вели к боярину идти! Пусть, князь-боярин решит, кто прав, кто виноват.

– Эх, Вася, Вася, – укоризненно произнес старший подьячий. – А чего к нему идти-то? Он ведь тоже, выслушает, да и скажет – дурак, ты, Васька. Надо было бумагу составлять.

– Да на дыбу его, да кнутом! – орал Василий. – Или – пусть хотя бы оставшиеся деньги отдаст, что на поясе у него висят. К боярину!

– Васенька-то, соколик ты мой бестолковый, до середнего подьячего дослужился, а делов-то не ведаешь, что ли? – ласково сказал Никифор Кузьмич, – Тебя ведь, как жалобщика, первого на дыбу-то и подвешают. Доносчику-то, да жалобщику – первый кнут… Не посмотрят, что в Разбойном приказе служишь. Он же, не тать с большой дороги, что бы я его своей-то властью на дыбу-то отправлял. Он, чай, такой же старшой, как и я. А что, если земляк твой, после третьей крови, да на своем будет стоять? Тогда, что же, тебя в Сибирь, за оговор? Али, на плаху? Да и мне, от боярина-то попадет.

– Никифор Кузьмич, – вмешался Тимофей. – Да не извольте беспокоиться. Ведь, продадим мы сукно да холсты, будут у нас деньги. Васька, на эти деньги, десять таких ожерелий для бабы купит. Ну, а ежели, – посмотрел Акундинов на Шпилькина чуть брезгливо, – так уж все плохо, то выкуплю я это ожерелье клятое, да ему и верну. Денег, где-нить перейму. Вели – пусть бумагу принесут, а уж я и расписку в том напишу.

Василий, услышав обещание, воспрял было духом и, резво подскочил, помчавшись к столу, за которым скучал писец. Схватив бумагу, сунул ее под нос Акундинова, но был остановлен своим старшим:

– Давай-ка, Василий, занимайся делом, – устало сказал вдруг Никифор, – сам кашу заварил, сам и расхлебывай. В Разбойном приказе татей ловят, а не счеты сводят между собой. А я уж думал, что впрямь, обманул тебя кто. Получается, сам дурак, а мужика виноватишь… Радуйся, что князь-боярин не слышал, а не то посадил бы он тебя на хлеб и воду, да батогов бы приказал всыпать. Ладно, Тимофей Демидыч, – повернулся он к Акундинову, – не серчай. Сам, понимаешь, мы ведь, ушки-то на макушке должны держать…

– Спасибо тебе, Никифор Кузьмич, – поклонился Тимофей в пояс, как старшему. – Вижу, по справедливости да прозорливости твоей – быть тебе дьяком! – Потом, обернувшись к Василию, вздохнул. – Ну, чего же причитать-то? Я ж понимаю, супруга ругается. Ну да ничего, простит. А мне-то каково? Теперь вот, и в дом-то к тебе прийти будет нельзя. Людка-то, небось, мне уж больше не то, что жемчугов, так ничего и другого не даст …

Васька, глухо зарычал и, хотел опять кинуться на Акундинова, но был остановлен смеющимися стрельцами…

Уже на улице, Костка, вытанцовывая мелкой рысью, восторженно сказал:

– Сам поверил, что ты сукном да холстами торговать собрался! Подумал даже – может, сиделец тебе в лавке понадобиться? Или – толмач нужен будет. Я, конечно, аглицкий-то плоховато знаю, но, выучил бы… Как это у тебя ловко-то получилось? А я, со страху-то, чуть в штаны не наделал. Ну, куда теперь? В приказ?

– Чего я там забыл, в приказе-то?

– А куда же, тогда?

– Сейчас, домой пойду, а потом – куда-нибудь из Москвы, подале. Только, в дорогу нужно провианта прикупить. Сухариков там, сала. Ну да епанчу еще новую, шапку да рукавицы. Ну, может, по мелочи чего. Ты-то со мной, али, как?

Какое-то время Костка шагал молча, не отвечая. Потом, вздохнул:

– Да ну, куда же мне ехать-то? Да и зачем? Тебе-то, годочков-то сколько? Двадцать седьмой пошел? Ну, а мне уж на Николу, сорок третий пойдет… Батька у меня, старый да хворый. Не сегодня-завтра, помирать будет. Перед смертью, глядишь, простит меня, да хозяйство-то свое и оставит…

– Во-на! – с пониманием протянул Тимоха. – Хозяйство батькино держит… Понятно. А не боишься, что прихвостни Федотовы тебя разыскивать будут?

– Ну, чему быть, тому не миновать, – философски ответил Конюхов. – Да и, с меня то взятки гладки. Ну, вызвал я их и что? Все же видели, как я в кабак, за водкой заходил. Так ить, за водкой-то ходить не возбраняется. Так что – знать я ничего не знаю, ведать не ведаю.

– На худой конец, – досказал за него Тимоха. – Скажешь им правду. Убил мол, атамана, да есаула евонного Тимка Акундинов, с него и спрашивайте, а я только их на улицу вызвал.

– Ну, может и так, – не стал отпираться Костка. – Ну, а коли зарежут меня шарлыганы-то энти, то, стало быть, судьба такая! Один хрен – когда-нибудь да помру. Только, если я с тобой вместе пойду, так скорее помру!

– Точно, – поддакнул Акундинов и, заметив около своих ворот возок, принадлежавший боярину Патрикееву, ускорил шаг.

* * *

…Татьяна, как вкопанная, стояла посередине разоренной избы, даже не сняв с плеч дорогого шушуна из заморского сукна (аглицкого!). На лавке сидел Сергунька, деловито ковыряя в носу и болтая ногами. Мальчонка не понимал – что тут случилось, поэтому, не мог решить – начинать реветь или, погодить?

Завидя вошедшего мужа, Танька сделала к нему шаг и, глядя прямо в глаза, спросила:

– Тимофей, а что тут такое? Что с избой-то сталось?

– А что, такое? – обвел взглядом пустую избу Акундинов. – Стены, лавки да стол – на месте. Вон, – кивнул на угол – даже соломы чуток. Спать да есть – есть на чем. Ну, а че тебе еще-то надо?

– А где же, добро-то все? – скривила рот Танька, собираясь зарыдать.

– Так сама же видишь, нету здесь ничего. Чего, дура, зазря и спрашиваешь? – недоуменно ответствовал Тимофей, подсаживаясь к сыну: – Ну-ка, Сергунька, скажи, чем тебя в гостях-то кормили?

– Пирогами с яблоками, – ответил сын, прильнув к руке отца. – Да кашей с изюмом, да орешками калеными. А лучше всего – петушки сахарные, что бабушка Настя дала!

– Во, видишь, как здорово-то! – восхитился Тимоха. – И пирогов наелись и каши налопались, а робятенок еще и петушков поел. Так чего жалуешься-то? Чего тебе еще-то надо? Жива, здорова.

– Где добро-то все? Где – постели, сундуки где? – в голос зарыдала Танька. – Кровать, где? Куда, добро подевал, сволочь?!

– Константин! – позвал Тимофей друга, который, от греха подальше, стоял в сенях. – Отведи Сергуньку к Ваньке Пескову…

– Не хочу! – закапризничал было сын, но Костка, умевший управляться с детишками, сунул ему в руку невесть откуда взявшийся орех и мальчишка умолк.

– На хрена ему к Ваньке-то идти?! – заорала жена, багровея на глазах, хватая мальчишку за плечи и прижимая его к себе. – Никуда он не пойдет!

Тимофей, ни слова не говоря, оторвал парнишку от жены и повторил: