Мой адрес – Советский Союз

В 70-е годы нарастало давление властей после краткого периода, названного «оттепелью» – по повести Ильи Эренбурга. Испуганные событиями в Чехословакии, Брежнев и другие руководители КПСС приняли решение свернуть альтернативные кондовому социализму искания и начали снова закручивать гайки в международной политике, экономике, культуре. Всюду – плакаты о наших достижениях, по радио и телевидению – репортажи об успехах. Но реальная жизнь показывала другое. Особенно – молодому человеку, восприимчивому в силу возраста. Начиная с выездов «на картошку» в подшефный совхоз^[5], где общаться приходилось со всеми слоями деревенского населения.

Примерно на третьем курсе по моей судьбе прошелестела почти неслышно загадочная и всевластная заплечная система советской власти – Комитет государственной безопасности, КГБ. Присмотревшись, подошел мой комсомольский начальник Борис Муравлев и как бы невзначай поинтересовался, не желаю ли я связать свою судьбу с КГБ. Я отшатнулся, пробормотав, что, дескать, спасибо, нет. На том разговор и окончился. Ну, уж тут-то судьба прицелилась как нужно, и 20 лет спустя в указанную организацию я все же попал. Ни много ни мало заместителем руководителя. До этого мы еще дойдем.

Основным «хождением в народ» были интереснейшие практики, которыми в те годы славился МГИ, совместная работа с колоритными представителями горнопромышленного люда. Началось все в 1970 году – в городах Сатка и Бакал Челябинской области. Первый отрыв от родительского гнезда, упоение самостоятельностью. Из воспоминаний – величие магнезитового карьера. Кто не видел открытых горных работ с шагающими экскаваторами-драглайнами, отвалообразователями, самосвалами, взрывами по 100–200 тонн аммонита одновременно, тот многое в жизни упустил.

После этой первой поездки у нас сложилась команда, норовившая воспользоваться случаем и совместить приятное (тяжелейшую работу) с полезным (знакомство с Родиной).

В 1971 году удалось завербоваться на работу в объединение «Карагандауголь».

Вообще-то мы прибыли в Казахстан, город Караганда, пос. Долинка, шахта имени 45 лет ВЛКСМ на ту же ознакомительную практику, то есть: смотри, рисуй, описывай. Но небольшая (человека три-четыре) группа искателей приключений на свою … вместо того, чтобы марать бумагу описанием чужого труда, оформились на работу в забой.

Попробую описать «суровые трудовые будни».

Приезжаешь на смену. В просторной казахской степи стоит двухэтажное здание – административно-бытовой комбинат (АБК), – за которым высятся башни грузо-пассажирского и вентиляционного стволов. От шоссе к АБК ведет обсаженная чахлыми деревцами дорога (их роль в жизни шахтеров будет показана ниже).

Входишь, переодеваешься: вместо своего, родного, московского надеваешь белое белье (кальсоны на штрипках и рубаха, иногда новые, подчас и нет, да еще чужое), сверху – темно-синяя или черная х/б (хлопчатобумажная) куртка и брюки, сверху – брезентовые брюки и куртка. Портянки и резиновые сапоги. И, конечно, каска. Дальше бригада встает шеренгой и по приказу бригадира начинает прыгать на месте.

Если у кого, не дай бог, в кармане загремят спички – шаг вперед и тяжелым бригадирским кулаком – в портрет. Ведь случись кому из болезных поутру шахтеров машинально в забое закурить – верная гибель и ему, и всей бригаде. А то и смене. Шахта сверхкатегорийная, то есть с повышенным содержанием метана. Поэтому в ней нельзя было использовать горнодобычные комбайны и работа шла по старинке, отбойными молотками. И, кстати, можно отметить, что бригадир был единственным казахом в бригаде. Остальные – русские, украинцы, татары и прочие «нетитульные» нации. И в Армении на Зангезурском медно-молибденовом комбинате, в шахте Кафана было так же: бригадир – армянин, рабочие – азербайджанцы.

После такой разминки, бригада шла в «ламповую», где каждый получал лампу с аккумулятором, самоспасатель (примитивный противогаз, который давал шанс в дыму продержаться минут сорок – час, чтобы успеть при задымлении выйти к стволу) и жетон, который нужно было сдать после смены при выходе на-гора, чтобы в случае чего было понятно, кто там, внизу, остался…

Нам, как молодым, предоставлялось «почетное право» тащить фляги-термосы с едой на всю бригаду: суп, макароны с котлетами, компот и белый вкусный хлеб в целлофановом мешке.

Как правило, несли с собой и запас новозаточенных пик к отбойным молоткам.

С этим скарбом бригада спускалась по лестнице к околоствольному двору, где погружалась в клеть, с грохотом бросавшуюся вниз на 350 метров со скоростью 10 м/с. Вода (конденсат и дренаж) льется бодрым ливнем, так что, если стоишь у самого края клети, успеваешь слегка окропиться, что даже освежает.

Потом примерно полтора километра по горизонтальной выработке – квершлагу топаешь до упомянутой зоны очистных работ, где сворачиваешь на свой штрек и доходишь до своей лавы. И тут кончается пространство Homo erectus.

Что такое лава? Представьте себе наклонный зал длиной около 100–120 метров. На одной из длинных сторон этого зала – фальш-стена, сложенная из дробленой горной породы (бута), которая поддерживает медленно оседающий потолок (кровлю), не позволяя ему обрушиться одномоментно, похоронив под собой работающих в лаве. Но постепенно кровля оседает, придавливая бут, что порождает внятное потрескивание, поначалу нервирующее непривычное ухо. Вдоль лавы идет транспортер, на который набрасывают отбитый уголь шахтеры, работающие в своих забоях вдоль другой длинной стены. Кроме угля, по транспортеру плывут бревна, распилы (полубревна), а иногда в нарушение всех правил безопасности и шахтеры.

Очистные забои – врезки во второй длинной стене, в каждой из которых работают парами шахтеры. По очереди один рубит отбойным молотком уголь, а второй совковой лопатой набрасывает его на транспортер. Высота забоя, как и всей лавы, определяется мощностью (толщиной) угольного пласта. Таким образом, высота твоего Lebensraum^[6], то есть расстояние от подошвы (пола) до кровли (потолка) диктуется матушкой природой и на многих угольных шахтах оказывается много меньше человеческого роста. В нашем случае – около 140 см, что при моих 182 см состояние erectus для меня никак не предусматривало – не вставая с колен или согнувшись в три погибели, «даешь стране угля, хоть мелкого, но… много», как гласит известная присказка.

Отбив 70 см угля, мы выхватывали с транспортера два бревна и один распил и сооружали крепь – раму, которая временно принимала на себя горное давление вместо вынутого угля.

Такая вот романтика. Тяжелей и в прямом смысле слова беспросветней (до бела света, ясна солнышка – 350 метров по вертикали. Впрочем, бывало и побольше – в Норильске, на руднике «Октябрьский» и за 850 метров выходило) работы не придумаешь.

После смены – назад к стволу, там – наверх, на-гора. Сдаешь жетон, лампу, аккумулятор, самоспасатель. Душ, одеваешь свое и – в столовую, где бутылкой пива возмещаешь растраченную из организма воду. А потом – либо автобусом в поселок, в общежитие. Либо, если есть повод…

…Женька! – крикнул мне на второй или третий день наставник, татарин Тагир, – на-гора выйдем – домой не ходи. Водка пить будем! Гена в отпуск ходит, всем водка купил.

Действительно, после смены в упомянутых деревцах были расстелены газеты, расставлены бутылки теплой водки и вкусного, но тоже теплого пива «Шахтерское», нарезаны хлеб с колбасой. И понеслось… Пили шахтеры по-некрасовски: «Он до смерти работает, до полусмерти пьет». Сколько же здоровья оставил я в теплой казахской степи!

Заработанные в Караганде деньги позволили слетать в Ташкент, посмотреть город, заново отстроенный после разрушительного землетрясения 1966 года. Потом – в Баку, потом в Степанакерт, к близкому институтскому другу Рафику Арутюняну. Побывали в Нагорном Карабахе, в Шуше, где в начале ХХ века преподавала в женской гимназии моя бабушка Шушаник Хачатуровна Тер-Хачатурян. Потом перебрались в Армению, пешком и на попутках – до Еревана, посмотрели по дороге такие красивые места, как Горис и Сисиан, и даже в подножье Татевского монастыря половили с местными браконьерами рыбу, которую егерь, он же смотритель музея, глушил толом. Под Ехегнадзором видел древний Селимский караван-сарай, где останавливал на ночь свои неспешные караваны в Персию мой прадед Хачатур.

В Армении острей думается о том, что «сознание определяет бытие» ничуть не меньше, чем «бытие определяет сознание». Семнадцать веков небольшой народ остается верен христианству, находясь в окружении сторонников иного (исламского) концепта. И терпел от этого немало бед, примером тому и история моей семьи. Зачем? Почему? Трудно понять современному человеку. А иногда и невозможно^[7].

Наши родственники Армен Мушегян, Алик и Мила Баграмян, Коля и Элен Оганесян всегда были приветливы и гостеприимны. Потом «высокая принимающая сторона» ненадолго пополнилась Германом и Викой Рыловыми, которые перебрались в Армению из Норильска, а уж потом – из Армении в Калифорнию.

* * *

Из той поры ярче всего запомнилось лето 1972 г., Чукотка.

На наше письмо из поселка Билибино, из Объединения «Северо-востокзолото» пришел ответ: «Прилетайте. Дорогу оплатим в один конец».

Летом, в сезон, рабочие руки всюду нужны. Сезон в тех краях – с конца июня до начала сентября, когда в лучах незаходящего круглые сутки солнца сходит снег, вскрываются реки, оттаивают золотоносные пески и можно вести их промывку драгой по реке или промустановками на суше. Билет в один конец определил судьбу многих, кто, не заработав в сезон на дорогу домой, на всю жизнь оставался там «бичом» (от БИЧ – бывший интеллигентный человек или the beach – матрос, отставший от корабля).

Шесть часов лёту на четырехмоторном винтовом Ил-18 до Красноярска. Остановка на дозаправку. Еще шесть часов на Ил-18, и мы в Магадане, «столице Колымского края», как поется в душераздирающей песне о безнадежной судьбе сотен тысяч, сожранных там коммуно-чекистским молохом с 1931 по 1953 г. Не раз видел их захоронения – в отдельных могилах, во рвах, открывавшихся после оттепели или взрывов на карьерах. Как за 70 лет до того предсказал Некрасов: «А по бокам-то всё косточки русские… Сколько их!» Жуткую часть населенных пунктов СССР составляли бывшие лагпункты, зоны, шарашки и раскомандировки ГУЛАГа – Главного управления лагерей. Немногие знают, что здание нынешней гостиницы «Пекин» на Триумфальной (тогда Маяковской) площади задумывалось в 1935 году как главное административное здание ГУЛАГа. Лагеря были резервом рабской и безжалостно уничтожаемой рабочей силы для «строительства коммунизма».

Магадан, бухта Нагаева, откуда в конце 1930-х пришла в семью Мочаловых последняя весточка от дяди моего батюшки Вадима Константиновича: «Украли верхонки^[8], теперь долго не протяну». Сырой холодный ветер. Низкие облака, мчащиеся по небу. Подлодка на рейде.

Город состоял из более или менее пристойных кирпичных, белым оштукатуренных зданий в центре и «шанхая» – кварталов бараков и самостроя – домиков из чего попало. В центре – проспект Ленина, кафе «Золотинка» (тезки были по всей Колыме). Там-то один знакомый, выпускник МГИ и погрузил нас в уныние, посулив: «На прииске про баб и думать забудьте, и свой … в узелок завяжите». Беда, но делать нечего, решили мы.

Самолетом Ан-24 добрались до поселка Кепервеем, где на выходе скальных грунтов оборудована полоса для среднемагистральных самолетов, а потом уже «кукурузником» Ан-2, который мы, двенадцать искателей денег и приключений, забили под завязку, прилетели в поселок Билибино, «столицу “Северовостокзолота”». Поселок назван в честь Ю. А. Билибина, первооткрывателя колымских золотых, серебряных и оловянных месторождений. Одного из тех великих русских геологов, открытиями которых и сегодня живет Россия. В этих краях Билибин никогда не бывал, открыл их теоретически.

В день нашего прилета поселок оживленно гудел. Интересная случилась история. Поселок состоял в основном из деревянных домиков на полозьях, «балков»/«бунгалов», которые легко перевозились с места на место. И вот прилетел в Билибино один завербованный с немалыми «подъемными» деньгами. Оформился на работу, спросил про жилье и получил направление на койку в общежитии.

– Как койку? Да у меня вся семья завтра прилетит! Мне квартиру обещали!!!

– Эх ты, садовая голова. Да кто ж семью в такую даль сразу везет? Сам бы обустроился, тогда б и звал.

– Да что же? Да как же? Да обещали же?

– Знать ничего не знаем. Другого жилья нет. За койку скажи спасибо.

Ну ведь Россия же. Решил мужик завить горе веревочкой. Накатил, как положено и – на аэродром.

В буфете добавил – и стал искать сочувствия у каждого встречного-поперечного. Подкатывает один: «Не горюй. Я отпахал, завтра на материк улетаю, нужно срочно бунгал продать. Хошь, 300 рэ – и живи».

Мужик ушам своим не верит. От радости и «Зверобоя» (тогдашняя сладковатая водка, полезна от цинги, но пьется порой с омерзением) голову сносит. Идут смотреть. Хороший балок, просторный. Незнакомец у двери повозился и распахнул. «Заходи, – говорит, – смотри. Мебели тут немного, ну потом сам сделаешь, а то прикупишь. А приятель тут на столе поспать лег, потому что кровать я уже продал. Ты не волнуйся, он мужик спокойный, проспится и уйдет. Так берешь?»

Ну, мужик, конечно, деньги на стол. Чувствует, что беда мимо порхнула и капризничать начал:

– А мне вот до работы далековато.

– Так чо? Поставь бульдозеристу бутыль «Зверобоя» – он тебе балок прямо к конторе притащит.

Так и сделали, перетащили балок. А на утро в поселке паника: городской морг кто-то украл…

Получив в «Северовостокзолоте» назначение, мы разделились на две группы и отправились на прииски. Одни – на «Алескерова», другие – на «Встречный». Веселые эти названия – «Встречный», «Солнечный», «Комсомольский», «Радостный» и т. п. – придуманы основателями ГУЛАГа, распоряжавшимися жизнями десятков миллионов рабов-зеков^[9].

Путь на «Встречный» был через «кряж крутой». Советские автобусы взять его не могли и работали парами. Подвозили людей одновременно с двух сторон к подножью горы. Пассажиры пыхтели со скарбом в гору, задыхаясь, матерясь и похохатывая. На макушке встречались и ждали отставших. Когда собирались все, открывали бутылки, доставали снедь – кто чем богат – и «обдумывали» ситуацию. После чего прощались и удовлетворенно спускались к поджидавшим ПАЗикам^[10]. Когда мы уселись «думать», кинулся мне в ноги матерый мужик, старатель, увидевший, как я вытаскиваю из рюкзака привезенный из Москвы свежий огурец: «Дай Христа ради, сыну покажу, двенадцать лет мальцу, а он огурца не видел».

Вот так вторым автобусом мы и прибыли на прииск «Встречный». Правильными рядами стоящие деревянные бараки (похожую по геометрии, хотя и много более размашистую планировку я позднее видел в знаменитом немецком концлагере Дахау под Мюнхеном), соединенные деревянными коробами с проложенными внутри трубами парового отопления (теплотрассы) – вот и вся архитектура. Позднее и здесь обнаружился свой «шанхай» с домами-полуземлянками, в основном из тарной доски, впрочем, достаточно утепленными.

Подхватив чемоданы и сумки, мы загрохотали было по доскам к конторе и замерли от дивной сцены: люди фланировали по мосткам, как на бульваре в Москве. Только от нестерпимого тундрового комара мужики спасались вонючим дымом папирос «Север», а женщины и дети – адекватно вонючим дымом «вееров» из тлеющего картона, которыми дамы обмахивались с утонченной изысканностью Чио-Чио Сан.

На перекрестке двух коробов, вцепившись друг другу в волосы, отчаянно мутузили друг друга две молодые женщины. Вокруг – с десяток зрителей.

– Мужика не поделили, – прокомментировал нам ситуацию один из болельщиков.

– Э-э-э, – переглянулись мы многозначительно. Там, где женщины столь самоотверженно бьются за мужчину, можно не выполнять рекомендацию магаданского знакомого и не «завязывать в узелок». Что и подтвердилась довольно быстро…

На следующий день мы получили задание – собрать промывочную установку и начать работу на полигоне у ручья Пырканайвеем. В сущности, это была «проверка на вшивость» – справятся инженерá или нет. Ничего, справились. Посмотрели, как у соседей, почитали чертежи, и через несколько дней гидроэлеватор, насосная и промывочный бункер были готовы к работе, которая сразу и закипела – сезон на Чукотке короткий: «Колыма, Колыма, чудная планета – двенадцать месяцев зима, остальное – лето».

По двенадцать часов в день, орудуя шестиметровым бревном (водилиной), я направлял мощную, в 6 атмосфер, струю воды гидромонитора (водяной пушки) в навалы песка, который подталкивали к бункеру бульдозеры. Струя воды уносила размытый песок (пульпу) на эстакаду, где тяжелое золото осаживалось на рифленые резиновые коврики, а почти пустая порода уносилась в отвал.

Раз в сутки приезжали «съемщицы». Не те женщины, которых «снимают», а женщины, которые снимают – золото с ковриков в пломбируемые бачки. К вечеру бригада узнает результаты, с утра бригадир выписывает мелком на доске, сколько граммов намыто за смену.

По тем временам за грамм золота полагался рубль на бригаду. Два рубля получали вольные старатели. Три – вольноприносители, например, работники столовой, которые в свободное от работы время с лотком в руках мыли песочек на ручье или у отвала. Значительная часть золота шла в казну. Меньшая (по разным оценкам, 10–30 процентов) попадала в так называемое «ингушзолото» – отлаженную дельцами ингушами цепочку хищения.

Рассказывали, что в 50-е годы, когда рубль стоил меньше в 10 раз, а купюры были размером раза в два-три больше, в день зарплаты жена провожала мужа на смену со свежевыстиранной и выглаженной наволочкой – деньги уносить.