«Христова конница три бешенные „Волги“…»

 
Христова конница три бешенные «Волги»
без тормозов без славы на ура
давно безумные и как еще надолго
по городу свирепствуют с утра
 
 
давя и руша, выворотив фары
орущий радиатор смяв:
«невидящие, начались пожары
золото-рыж ты занялся, Исав.
 
 
Тридцатый век придет, косматый занят
козлами, спорами и стариной
испепелю Едом и серым станет
твой купол над твоей страной».
 

«Изблевал меня круг мой и страна…»

 
Изблевал меня круг мой и страна
друг мой руку за спину спрятал
кто теперь назовет меня братом
глаз мой рана и пелена
 
 
глаз мой пламя и соль на нем
я руками воздух ловлю
и хожу как в потемках днем
днем, когда мною блюют
 
 
За стеной моей враг и мрак
всё меня догоняют вплавь
Ты прости мне гордость и страх
только Ты меня не оставь
 

«Голос Твой звучит не смолкая…»

 
Голос Твой звучит не смолкая
жилы мои пронизав
и как струна отзовется алкая
рыжий и глупый Исав
 
 
Если Твой Голос пеной кровавой
губы Свои запятнав
бьет и орет, Отче, Аве!
я Твой рыжий Исав
 
 
я Твой не знающий мира иного
жрущий галдящий я
не расчленивший Голос и Слово
лыко в строку не шья
 
 
Как кровь из пор мешается с потом
желтая вязь естества
и прорастает на коже зигота
с миром Твоим родства
 
 
черной земли и леса звенящего
темную кровь впитав
я не устану жрущий галдящий
в службе Тебе Исав.
 

«Пьяный лев и золотая башня…»

 
Пьяный лев и золотая башня
вольная тоска и лень
если бы не страшный день вчерашний
этот показался б дребедень
 
 
но за мной вчера, и завтра
пританцовывает впереди
хлопая в ладоши: автор, автор
рыжий автор выходи.
 
 
Одинокое мое наследство
алчный родственник не тянет рук
и на злое девственное детство
опускается любимый друг
 
 
три горы огней и неприязни
занят, забронирован и вот
хлеб печет, египетские казни
он печет и хлеб печет.
 

«Ах, конь, немая слава всадника…»

 
Ах, конь, немая слава всадника,
он фыркает, ступая, белый,
и мир, как театральный задник,
изодранный и неумелый,
 
 
и мир, как шар, и конь из плиток,
а я смотрю – и вот на нем
стальной разнообразный слиток,
звучащий тихо водоем.
 
 
Святому Мартину помолимся растеряно,
святому рыцарю, пусть, совесть и сверчок,
он повернул на Запад и Восток —
мне прошлое как полглотка доверено.
 

__________

 
Мне полглотка доверено – на пей —
доверено, а я не сделал шага,
от брюк моих не отошел репей,
а на губах уже благая влага.
 
 
Здесь ведь не то, чтоб встать и сесть —
не продохнуть, а возле
уже бежит благая весть —
за что? – всё после
 
 
расплатимся иль никогда,
если ты выберешься – вот моя награда,
И где беда? Когда беда,
Я – Мать, и мне беды не надо.
 
 
И легкой девочкой ломая на ходу
передо мной кусты, она исколотая мчится,
сиделка, утешительница, чтица,
учительница – только бы беду
 
 
отвесть. Бред, мука и печаль,
лишь две руки ее и дальше
голубоглазо небо.
 

«Благодарю Тебя, Господь, за то, что я не лев, не пес …»

 
Благодарю Тебя, Господь, за то, что я не лев, не пес,
благодарю, за то, что я труха земная,
что жизнь моя, как стая ос,
метущаяся, отдыха не зная,
 
 
что вижу луч и слышу шаг
той дрожи воздуха и запоздалой лани
немыслимо свободное желанье,
когда она спешит, кусты круша.
 
 
Сухую кость куста
и поцелуи ног ее ломают,
и мечется она немая,
от жестких солнца и песка пуста.
 
 
Но Ты – Господь, и ненавистный снег,
сливаясь, гонит в одиноком крике:
«Благодарю Тебя за Твой великий,
за неустанный Твой, за мерный в сердце бег».
 

«На мглистом асфальте закружится странник ненастный…»

 
На мглистом асфальте закружится странник ненастный
волчок и надежда, волчок и надежда и вот
сиреневый дым раскрывает дрожащие пасти
и будет проглочен в туманы сейчас идиот
 
 
Ах, он повернет, повернет еще вяло
и вот как бы не было, как бы его уже нет
закутает воздух-воздýх и облак махнет одеялом
земля его гроб и весна ему волчий обед.
 

«Мир движется. Он снялся. На колеса…»

 
Мир движется. Он снялся. На колеса
налипла световая желтизна
не знают отдыха промасленные косы
рельс, не знают сна
 
 
Запрели листья под бисквитом снега
и день – зола, да и земля – подзол
уйду в бега. Не остановишь бега.
И это не тягчайшее из зол.
 

«На голове твоей стая птиц…»

 
На голове твоей стая птиц
и сама ты как сотня лисиц
и ноги твои, смеясь, летят
разбрызгиваясь на всех путях
 
 
твои глаза – я сказал – огромны
белы белки удален зрачок
над очагом горла дрожит язычок
и только руки твои бездомны.
 

«Комками розовыми воздух нашпигован…»

 
Комками розовыми воздух нашпигован
сглотнешь простор – и кажется, что мышь
мы одиноки. Что ты все молчишь?
Да я кричу – попробуй-ка услышь другого
 
 
Забавнейший какой простор
рассеянная в поле перебранка
затеянная кем-то спозаранку
да масляно чирикнувший затвор
 

«Прекрасный город ночью восстает…»

 
Прекрасный город ночью восстает
из выгребных подробностей Москвы
и неустанный вдаль стремится пешеход
и рыкают из подворотен львы
 
 
Прекрасный человек вот мир тебе и град
но за горами Рим. туда ль стремятся ноги
иль только жадному движению дороги
ты так безудержно бесчеловечно рад?
 

«Слоистый мир, что сквозь меня прошел…»

 
Слоистый мир, что сквозь меня прошел,
он и печален и туманен,
но светится в нем каждый камень
и грудь деревьев – желтый ореол
 
 
решающее слово – одному
боль не вернуть, она вдали трепещет
на крылья зыбкие нанизывая вещи
ненужные непостижимые уму.
 

Рождественские терцины

1.

 
…И я вошел в набитый праздником квартал.
Разносчик нечистот меня окликнул строго:
откуда и туда ли я попал.
 
 
Но я безмолвно пересек дорогу,
от пят до головы подвижная мишень
для всех от моего до твоего порога.
 
 
Тем временем аляповатый день
по-своему окрасил бок слоновый
дома, и солнечным плевком отерши тень
 
 
утреннюю, чищенной подковой
дом засиял, густея у двери
отеками небесной крови.
 
 
Плюгавые ершились фонари,
и каждый грузовик старался быстрым ором
хоть с кем да хоть о чем поговорить.
 
 
Но, лающим застигнут разговором,
я принужден был ехать по Москве,
то там, то сям изматерившись по заторам.
 
 
Когда же, наконец, в какой-то сквер
мной плюнули, то окриком как прежде,
меня ошпарил со спины разносчик скверн.
 
 
Кусками отпадать пошла одежда
с меня, и я остался гол,
без женщины, без друга, без надежды.
 
 
Однако же, прозрачно и легко
мои глаза на сшелушившиеся брюки
глядели с невесомых облаков,
 
 
и так, на юг простерши руки,
я оставался до исхода дня,
латинский крест зажавши как поруку,
 
 
что есть еще надежда для меня,
что в воздухе еще белеют нимбы,
что жало вырвано и жалок сатана,
 
 
и это Бог нам посылает зимы.
 

2.

 
Меня опять окликнули. Я резко
на клекот оглянулся и увидел:
архангел находил на поднебесную.
 
 
По ходу своему подмяв обиды,
злость, неудачу, свежими глазами
он изо всех глядел как победитель.
 
 
О, Господи, Святая сила с нами.
Людские взгляды розового лона
небесной памяти пошли голубоватыми снегами.
 
 
И так я содрогался изумленно,
случайные слова вымямливая немо,
святой любви свидетель незаконный.
 
 
И только и могу, что строго внемля,
отметить как восторженно и чинно
архангел находил на землю,
 
 
и этому одна, одна причина —
я карту потерял, не может быть двух мнений,
и не найти пути в небесную отчизну.
 
 
Мне изо всех углов зловонные измены —
еще минута – взвоют отходную,
врачуя душу кисло-сладким пеньем.
 
 
Еще минута я тебя миную,
то розовый, то голубой архангел.
Ты мимо, я назад – еще минута.
 
 
Так сетовал я, сам собой оплакан,
когда смеющийся еврей-священник
на полтоски меня одернул нагло.
 
 
Он выговорил чин, жуя служебник,
облил меня и сунул крест латинский,
сказав: «Вы спасены святым крещеньем».
 
 
Я вышел в край, где ангелы крутились
и тот священник с животом огромным
невыносимым пламенем лучился.
 
 
И Бог приветствовал меня спокойным громом.
 

3.

 
На темный воздух, прокипевший снегом,
я, пополам сломавшись, налетел,
заворожен неосторожным бегом,
 
 
когда в меня сквозь нищую фланель
просунулся, нашаривая ребра,
нежданный лекарь – мокрая метель,
 
 
а снизу вверх заведомо недобрый,
сворачиваясь, бил под облака
тот, кем я был навеки попран:
 
 
не ветер – мука и тоска.
Вся наша жизнь лишь обученье смерти,
которая как Дух Святой легка.
 
 
И Он глядел, как я ломился в двери,
безумием органным полоща
кипящий воздух через тысячу отверстий.
 
 
«Венчается на царство, – Он кричал, – по швам
с натуги лопнувшее тело,
твоя душа венчается, треща».
 
 
И я сморкался, мокрою метелью
под вздох, осоловевший, бит навзрыд,
пока душа моя не отлетела,
 
 
пока душой, как облаком, покрыт,
двойною тайной связанный заранее
не оказался там, где жгли костры,
 
 
заботясь об усталом караване,
не в первый раз перегонявшие овец,
глядевшие на небо в ожиданьи,
 
 
и те, державшие угольник и отвес,
совсем другие, но на те же звезды
глядевшие из глубины сердец.
 
 
И я учился жить единственною просьбой,
стоящей горла поперек,
чтоб этот мир и этот мокрый воздух
 
 
сказали, наконец, что с нами Бог.
 

Между 1973 и 1974

Ворон и соловей

1.

 
Не поспеть тебе теперь оттуда и досюда.
Ты попал. Как кур в ощип влип в дорогу.
Расхититель твой смотрит люто
и добро твое роет рогом.
 
 
Посреди небес из пяти колес
белой каплей вниз срам на ее губах.
Трутся всласть, выжимают злость
гуси-лебеди на твоих хлебах.
 
 
То, что жал и в снопы вязал – не доспал.
Перебегал, перехотел и на черных струях один.
Только что у чужих ворот ключом проблистать
на оставшиеся выходит дни.
 
 
Око праздно. Одни плывут
черные струи в нем.
Тать воет, подминая коленом грудь,
рану красную заливая огнем.
 
 
Не сладка смерть в чистом поле на полпути.
Но тогда зачем из пяти колес
черной тучей черную думу впустил,
черным гадом к черным гадам уполз?
 
 
Ночь без вина. Напрочь нет ничего.
Дичь да погань взрежут да восклюют.
Тонкий стон и ледащий вой
бока твои оплюют.
 

2.

 
Ни грамма жизни в нашем сердце.
За разговором цвикнешь мозгом —
пустоты в черепном корсете:
глаза – на ветер, дом – на воздух.
 
 
Все расторможено, расхлябанно, висит
рука, но лаской через город
пирог пространства мной пропорот,
и слышишь? – свист.
 
 
Во мне наращивался царь —
кувшин для лилии, и постепенно
на стенах локти и колени
мои изобразили вены
и вынесли как на базар.
 
 
Как будто рыжая река
на отмель жалкие потери,
но так же вот выносит двери
с испугу пьяная рука.
 

3.

 
Небесный красный глаз – вечерняя луна.
Гони, гони, не обращай вниманья!
Что я люблю? Что я с души снимаю?
Вечерний красный глаз – она, одна она.
 
 
Что выпало, чего еще желать,
чему еще способствовать, кружиться?
Гони, гони, не обернись. Над жизнью
вечерний красный глаз – луна, луна взошла.
 

4. Ода соловью

 
Сугубой мерою берется
самомалейшая вина
и плоский смех, и высвист плотский,
и даже выговор московский,
обливший землю тусклым воском,
обматеривший дочерна.
 
 
Да я-то тут причем? А все-таки.
Да я-то, я? А вот и ты,
когда тебе давали водки,
смотрели в рот, шли на уступки,
протягивали спичку к трубке,
а ты свое и невпротык.
 
 
Давай. Чего теперь? Давай.
Необходимый дух тревоги,
порядок, мера, горький рай,
цветы, страсть, сладость и покой —
всё вроде тут, всё под рукой.
Давай. Накатаны дороги.
 
 
О, соловей, пускаю песню —
подобье, ласковую, в путь.
И все смешней и интересней,
как у тебя разнообразней,
как у тебя кому-то в праздник
дрожит надсаженная грудь.
 
 
О, соловей, и ты, и я
сугубой мерою ответим —
я, что послушал соловья,
ты, что истерикою плоти
расщелкал тысячи мелодий,
но это после, после смерти.
 
 
Пока удар, еще удар,
еще возносится ступня,
еще не выдана медаль
тому, кто между нами стал,
чтоб стала жизнь моя проста —
утаптывающий меня.
 
 
О, соловей, мой соловей,
за то, что мы не дальше носа
глядим, а нам держать ответ,
уставлена в упор на нас —
смотри – бесстыдна и красна,
красна и не утерта роза.
 
 
Серей себе до синевы!
Напрягшись продрожат кусты,
весь мокрый мир моей Москвы
уже дрожит в ответ на голос,
на этот голод, этот голод,
который утоляешь ты.
 

5. Вороний вальс

 
Одиночество, страх и голод,
многочисленные как брызги,
многочисленные как жизни,
цельнотканые как снега,
как снега там где кончился город,
шаг с дороги и вязнет нога,
взгляд невидящий горд и долог.
 
 
Оглянись. Направо, налево
одиночество, страх и голод
шьют и клеят тебе такого
беспризорного мертвяка,
что и рад бы взяться за дело,
да воронья судьба легка
и на белом серее тело.
 
 
О, снега мои! Галочьих стай
расторможенный ход по насту.
Если можешь, и не участвуй,
если можешь, и не пытайся,
и меня прости, не пытай,
что творится: кощунство, таинство?
Не пытай и прости – прощай.
 
 
Не терзай мою страсть насмешкой,
не испытывай – невтерпеж
даже самая малая ложь,
даже самая малая ложка
дегтя между
нами. Даже немножко,
даже самую малость не мешкай.
 
 
Я же болен и болен словом.
Словом, чем-то совсем невзрачным,
жизнью вытертой, сердцем зряшным.
Словом, вот уж в который раз
неудачно проходит ловля,
и опять не поймали нас,
и опять это так не ново.
 
 
Рыбаки не ловят ворон,
и бездумно идут стада
или прыскают, кто куда,
и юродствуют на верхах,
сотворивши глухой трезвон:
одиночество, голод, страх,
Днепр, Немунас, Ахеронт.
 

6.

 
И ветер, и море,
и ночь – беспризорный мертвяк
в посмертном осмотре
не так одиноки, не так.
 
 
В них каркнет ворона,
разбитое звякнет стекло,
а из-под балкона
и кровь соловьем унесло.
 
 
Куда как не нужны
молитвы, и впрок
рассыпчатым мужем
восходит восток.
 
 
Лежи неподвижно,
лети на строке соловья.
Излишни, излишни
и боль, и надежда твоя.
 

Конец. Третья ода.

 
Сегодня недостаточно любви,
и краски слов не радуют, не тешат.
О, одинокий дух трубы
над миром, полным снега и деревьев.
Помешан я на том, что я помешан.
Земля и небо, я остался в третьих.
 
 
О, имена любви, о, имена страстей!
Совьешь ли мне, сплетешь ли мне хоть колыбель,
чтоб пуще прежнего и праздного пустей,
чтобы я мог качаться
и стлать тебя, и уходить к тебе,
и возвращаться часто.
 
 
Случайный ход наигрывает даму,
как пианист наигрывает звук.