Цитаты из книг автора «Евгений Рудашевский»

Между деревьев вышагивали чайки. Утро, пусть сумрачное, было теплым. В кустах суетились белки. От домов слышались удары топора. Сосны были высокими, ч|удными. Иные скупо оделись коричневой корой, другие облачились в густой наряд из омелы и плюща.

День был укрыт облаками. Все притихло в ожидании грозы.

– Ты мне скажи, команды он какие-нибудь выполняет? – настаивал Гваж Джантым. – Команды? – отвлекшись от звезд, переспросил Амза. – Ну… ты можешь им управлять? – Не знаю… Не пробовал. Зачем? Я с ним просто… плаваю. Он мне как брат. – Как брат? – Да. Глупо, наверное, командовать братом.

От выпитого вина говор становился громче. Чаще вскрикивали мужчины, доказывая что-то соседям, смеялись женщины. Тишина случалась только для очередного тоста, раздававшегося от разных столов – приходилось к нему оборачиваться, прислушиваться. Заур тихо подкармливал здешнего пса, тот прятался под столом и ходил от края к краю, задевал хвостом людей и выжидал, не угостят ли его. Амза, испивший шесть стаканов маслянистого вина, смотрел вверх – над верандой Джантымов плетеной крышей рос виноград, и в малые промежутки между листьев виднелись серебристые небо и луна. «Интересно, есть ли созвездие Дельфина? Не может быть, чтобы древние угадывали в звездах только медведей и скорпионов… Или они не знали, как хороши дельфины?..» – думал юноша и чувствовал, как теплое опьянение нежит тело. Улыбка не ослабевала. Хотелось говорить хорошее, нежное, радоваться, любить, жить. В этих чувствах была сонливость.

– Как же я буду без тебя? – спрашивал молодой Кагуа и ощупывал шрамы на боках афалины. – Ведь мы не свидимся два года. А? Что скажешь? Молчишь… Но… ты прав. Зачем сейчас об этом? Успеем проститься. И для грусти найдется время. Сейчас нужно радоваться. Да? Амза прижался к дельфину. Положил лицо возле спинного плавника. Бзоу, неспешно поднимая и опуская хвост, поплыл. Прежде юноша отпустил бы друга, но сейчас, напротив, обнял его еще шире. Афалина поплыл быстрее. Мир переменился. Волны поднимались ко рту, мешали дышать. В небе летели чайки. Ослепляло солнце. Тонкие облака. Соленый вкус на губах. Тело, напряженное в хватке, стало иным. Горизонт сменялся берегом. Бзоу нес все быстрее – так, что вода разъедала нос, застила глаза. Ничего не видно. И только – скорость, море. Утомительная, но отзывающаяся смехом беспомощность. Вдохнув, юноша хлебнул воды и отпустил гибкое тело афалины. В горле – горечь. Амза откашлялся, задышал чаще. Опрокинулся на спину и закрыл глаза. Тишина. Мгновением позже он почувствовал прикосновение к руке, затем – к ноге. Это был Бзоу. Молодой Кагуа улыбнулся. Солнце разогрело лицо. В этих минутах было счастье.

Рассвет вскрылся над тихими холмами. В море входили сотни мягких стройных солнечных лучей. Они чередовались, колебались, и порой чудилось, что свечение идет со дна – из единого глубинного источника.

Солнце еще не выглянуло из-за восточных холмов, но по небу уже разошлись его отсветы – словно бы неудачливый маляр опрокинул по горизонту таз желтых и коричневых красок. Берег, до серых гостиниц Пицунды, был пуст. Море неспешно перебирало камни, шелестело слабым приливом.

С каждым стаканом ночь становилась темнее. Казалось, что люди ютятся в малом светлом шарике. Едва погаснут костры, ночь сожмет в своей горсти их слабые тела. Земля была холодной, трава шепталась с ветром, птицы волновали листву. Пахло едой, вином. Уходя, каждый обещал, что забудет на день о грубости, что не допустит в дом ссору, что во всем поможет соседу.

Жрец молил богов о благе для всех, пришедших сегодня, для их родственников и для прочих абхазов. Кроме того, просил о благоразумии, призывал быть верными своей земле, желать и творить только мир: – Пусть война будет у чужих. У тьмы. Это ее дело. Наше дело, – жрец вскинул руку, поднял указательный палец, – наше дело – мир! Жить и радоваться! Рожать и воспитывать. Принимать гостей и омывать им ноги! Так нам завещано, так мы будем делать!

Спустя два часа мясо было готово. Ни специй, ни соли к нему по обычаю не добавили. – Ну… садимся с миром, – сказал жрец. Его голос был твердым, однако едва звучал на другом конце стола, приходилось передавать слова по цепочке. Жрец начал молитву. Собравшиеся обратились к востоку. Разговоры стихли. По окончании молитвы дозволялось приступить к трапезе. Гочуа разносили корзины с мясом и мамалыгой, выкладывали пищу на стол. Ни тарелок, ни вилок, ели руками, вытирались травой. Вино пили из малых стаканов. Одно из правил – уйти с моления нужно в сознании. За едой говорили, смеялись. За таким большим столом общей темы не было, каждая группа обсуждала что-то свое. Некоторые пели, играть на инструментах запрещалось. Говор стихал только на время тоста. Жрец вставал со стаканом вина. Старик знал, что с дальней стороны его не слышат, но кричать не хотел. Многие помнили порядок тостов, а потому сами знали, за что или за кого пьют. Так, для начала вино предложили за Бога. Потом за жреца. Далее – за всех Гочуа, которые помогли собрать деньги, купить быков, подготовить столы, скамейки, костровища. Следующий тост – за старейшин. Так – двенадцать тостов, и с каждым из них надо было полностью осушить стакан.