Преклонение 18-го века перед Францией не поколебало и правление императора Павла I, который, как известно, был истовым любителем прусских военных порядков. Знаменитая художница эпохи Наполеона Э. Виже-Лебрен писала: «Превеликий почитатель литературы французской, он (Павел – прим. мое, Е.П.) привлекал своими щедротами актеров, доставляющих ему удовольствие зрелища наших шедевров. …На приемах бывало столько французов, что можно было легко вообразить себя в Париже» (далее одна из самых популярных художниц-портретисток русской аристократии рассказывает о наиболее богатом русском – о Демидове, один из сыновей которого вообще постоянно живет в Париже).[269]
Сегодняшнему читателю было бы весьма затруднительно понимать слог авторов восемнадцатого века – да и участников событий 1812 года. Подчеркну: сложившегося русского литературного языка тогда еще не существовало – писатели и поэты лишь были в процессе его «перевода» с французского и прочих европейских языков. К примеру, одним из крупных деятелей упомянутого процесса был Карамзин. Среди прочего, он стал использовать слова-кальки: «влюбленность», «трогательный», «занимательный» «впечатление» и «влияние». Именно он подарил русскому языку термины: «промышленность», «эстетический», «гармония», «сосредоточить», «моральный», «эпоха», «сцена», «катастрофа», «будущность» и т. д.
Я полагаю, что нет смысла не доверять (или заподозрить его в чем-то «непатриотичном») авторитетному мнению знаменитого русского поэта, переводчика, критика и современника войны 1812 года Василия Андреевича Жуковского (1783, Село Мишенское – 1852, Баден-Баден), который в конспекте «Два языка» уже в конце 1827 – начале 1828 года писал о русском языке следующее: «Он разделял судьбу государства и следовал за ним во всех его преобразованиях. …Он окончательно не установился, но продолжает формироваться…»[270] Таким образом, и через 16 лет после войны в России не существовало сформированного литературного языка, а ведь подобное явление – важнейший критерий формирования народа и нации (в политическом и цивилизационном смысле). Чтобы воевать «отечественной» войной – хорошо бы иметь такое «орудие», как литературный язык страны; исходя из необходимости понимать, обговаривать и затем описывать эту войну – язык также крайне необходим…
Продолжим цитировать статью Жуковского – далее он касается проблемы агрессии представителей рудиментарного сознания против тех, кто пытался устранить пагубное отставание России от европейских соседей: «Противник Карамзина адмирал Шишков (один из лидеров реакционной «русской партии» при дворе – прим. мое, Е.П.), министр народного просвещения, мысль которого была дать преобладание в нашей словесности славянскому наречию Библии. Мысль явно ложная, так как этот язык является некоторым образом языком мертвым! Он существует для нас в переводе Священного писания. …Шишков обвинял Карамзина в том, что он исказил язык, введя в него иностранные формы, особенно галлицизмы. Карамзин, напротив, необычайно очистил язык. Он сложился как писатель по образцу великих иностранных писателей – это правда; но умел усвоить то, что заимствовал. Его обвинитель, напротив, употребляя старые выражения или плохо переводя иностранные термины, которые обычай уже ввел в язык, вопиял против галлицизмов фразами, которые были наполнены ими».[271]
Итак, мы видим абсолютно комическую картину: полная несостоятельность попыток оживить мертвое, невозможность отстаивать «исконность» без использования иностранных слов: даже слов русских не было для пропаганды псевдопатриотизма (кстати, «пропаганда» и «патриотизм» – также слова, происходящие из стран «армии вторжения»). Кроме того, из данного материала мы понимаем, что язык Писания был непонятен – а как же они познавали православие?! Я напомню – первый полный Синодальный перевод Священного писания на русский язык был осуществлен только в 1876 году! Что получилось по итогам прочтения Писания – вы все знаете…
Переводчик истории войны 1812 года, написанной русским офицером Н.А. Окуневым на французском языке, сделал подобное объяснение в предисловии к изданию 1841 г.:
«Французский язык давно по его возделанности, приятству и ловкости сделался всемирным языком лучшего европейского общества в разговорах и в письме. Он давно уже в переговорах и переписке дипломатической. Но с появлением на нем во всех частях учености, особенно же в науках математических и естественных классиков признанных европейскими, язык Франции, как единственный способ изучить сии науки в подлиннике, вышел столь исключительно классическим, что два его древние предшественника в царстве учености – суть то же в сравнении с ним, что древняя медаль в отношении к ходячей монете.
Мы должны были коснуться хотя поверхностно сих, впрочем, чуждых предмету предлагаемой книги сторон французской словесности единственно для связного приступа к ней в отношении к наукам военным и, особенно, к стратегии, в коих без знания французского языка не более обойтись можно, как при основательно изучении римского права без латинского. Кто не знает, что на одном французском языке можно найти подлинные акты правительственные, деловые и ученые в полной и систематической их совокупности для изучения всего хода нового военного искусства – с начала революции через все поприще славы французского воинства и небесславных его злополучий? Кому неизвестно, что на одном французском языке можно основательно изучить ту отвлеченную часть сего единственного в летописях мира периода, из коей гении отличнейшие составили тот систематический свод опытов, который называется высшею военною наукою? Кому неизвестно, что у французов сия теория раскрыта и дополнена в ее приложении к славным опытам (почти 40 лет) отличнейшими полководцами в бесчисленных рассуждениях, записках и, наконец, в бескорыстном суждении и некоторых важных признаниях того, который затмил всех бывших до него полководцев (имеется в виду Наполеон Бонапарт – прим. мое, Е.П.) и в заточении своем среди океана не имел уже надобности скрывать истину, поколику сам понимал ее. Сии сокровища воинской учености, литературы и опыта – все на французском языке: и по необъятности их множеству не могут быть переведены одним лицом, ибо для совершения труда сего не стало бы целой жизни. Сверх того все науки и сведения вспомогательныя, особенно же в опытном их приложении на прим.: география с нужной частью походной геогнозии, гидравлики и ботаники; топография в ея соединении с необходимостью и, так сказать, походною же частью наблюдательной астрономии ни на каком другом языке не могут быть найдены в лучших источниках, в опытах искушенных на большем размере, в методиках легчайших и удобнейших ко всеобщему употреблению.
<…> У французов всякое новое ученое открытие или усовершенствование изготовляется немедленно в разнообразных видах к употреблению общественному, с приспособлением его к различной мере сведений и потребностей каждого, тотчас делается собственностью всех классов граждан и правительства – усовершая разныя части государственного управления, финансы; войско, торговля, фабрики и промышленность тотчас могут пользоваться открытием не мечтательным, но опытным и готовым для их потребности».[272]
И так далее – еще три страницы!
Собственно, что еще нужно знать о России, Франции и языке обеих стран? И, я подчеркну, это написано уже в 1841 году! В 1812 г. уровень развития России был еще ниже. И что же: от всей этой учености и пользы, от всего этого здравого смысла стоит ли обороняться? Французы враги? Кто враги личности, которая хочет учиться, развиваться – и тем способствовать процветанию своего народа? Уж точно не французы! Скорее, это те, кто уже двести лет назад кликушествовали – призывали замкнуться, забаррикадироваться в невежестве и отсталости, законсервировать это убогое состояние – и кичиться подобной неказистой и тупой позой. С сожалением признаем, что подобные агрессивные «ископаемые» дожили и до дня сегодняшнего: они и сейчас кричат демагогические лозунги о «возврате к истокам» и отказу от западных слов и просвещения, они снова пережевывают копролиты местной казенной идеологии. Кстати, о словах: далее по тексту переводчик признает, что в русском языке просто-напросто не существует большинства слов, относящихся к военной науке – поэтому он вынужден их полностью заимствовать из французского языка! А сегодня этими «вражескими» терминами нагло жонглируют пропагандисты бюджетного псевдопатриотизма. Повторюсь: если бы Петр I не завез в страну науку и целую концепцию западной цивилизации, то России бы в нынешнем виде не существовало.
Даже историческую географию в России изучали по французским фолиантам – главный из которых: [Ласказ, Э.О.Д.] Исторический, генеалогический, хронологический, географический атлас г. Лесажа / перевод Е.М. Шаврова. СПб.: [Печатано при Имп. Академии наук], [1809–1812]. [4] с., 33 табл. в разворот, раскр. акварелью. 57 х 38,5 см. Ценз. разрешение: 20 сент. 1809 г. В нижней части каждой таблицы указаны выходные данные: табл. № 1–9 отпечатаны в 1810 г., табл. № 10–20 отпечатаны в 1811 г., табл. № 21–33 отпечатаны в 1812 г. Я напомню: граф Эммануэль Огюстен де Лас Каз (1766–1842) – французский картограф, секретарь Наполеона во время ссылки на о. Святой Елены, автор прославленных воспоминаний о нем.
Еще один факт: когда в 1855 году генерал А.П. Ермолов (1777–1861) продал свое универсальное книжное собрание Московскому университету, в нем было около 7800 томов книг по истории, философии, искусству, военному искусству, но в основном на французском, итальянском, английском, немецком языках.[273]
Вместе с современным исследователем В. Сомовым окунемся в мир французской книги в русских собраниях:
«Постепенно завоевывая русского читателя, французские книги к концу XVIII века преобладали в коллекциях императорской семьи, библиотеках высшей знати и столичного дворянства, причем преобладали даже над русскими. Они были хорошо представлены в библиотеках общественного пользования, например в Кадетском корпусе, Академии художеств, Вольном экономическом обществе, и по-прежнему поступали в Академию наук. Богатейшее собрание французской книги поступило в Петербург в 1795 в составе перевезенной из Варшавы библиотеки Залусских, положенной в основу Императорской публичной библиотеки. Екатерина II, регулярно приобретая новые книги и целые коллекции, купила такие сокровища французской культуры, как библиотеки Вольтера и Дидро, которые были размещены в Зимнем дворце, в Эрмитаже. В середине XIX века, когда множество иностранных книг было передано в Публичную библиотеку, все вольтеровское собрание и, видимо, большинство книг из библиотеки Дидро, также поступило сюда.
В Екатерининское время покупка французских книг была неотъемлемой чертой быта русских аристократов.
<…> Владелец одной из перечисленных библиотек, Александр Романович Воронцов (1741–1805), президент Коммерц-коллегии, канцлер Российской империи, вспоминая о своем детстве писал: «Мой отец приказал привести для нас из Голландии хорошо подобранную библиотеку, где были лучшие французские поэты и авторы, исторические книги, таким образом я в 12 лет хорошо освоился с Вольтером, Расином, Корнелем, Буало и другими французскими писателями». Позднее А.Р. Воронцов сам собрал большую библиотеку, в основном состоящую из французских книг, которые приобретал как в Голландии, так и во Франции. У него было множество сочинений Вольтера, корреспондентом и почитателем которого он был, исторических трудов, политических трактатов, он регулярно покупал периодику.
<…> Конечно, французские книги встречались к концу XVIII века и в домах среднего, мелкого дворянства, духовенства, отдельных купеческих семей, но за неимением каталогов подобных библиотек мы не можем говорить с определенностью об их составе. Можно было бы привести в качестве примера библиотеку Петра Федоровича Жукова, петербургского чиновника и библиофила (1736–1782), которая содержала около 320 книг на французском языке, больше чем половину от всего их числа. Но вряд ли состав этого превосходного библиофильского собрания, положенного в основу библиотеки Петербургского университета, отражает общую картину».[274]
Французская музыка и музыканты были не менее популярны в России, чем французские писатели и их книги:
«С последней трети XVIII века одним из самых модных в придворно-аристократической среде жанров стал французский romance. Пелись романы Монсиньи, Гретри, Далейрака, а также опусы знаменитых певцов и композиторов П. Гара и П. Гаво, арфиста и композитор М.-П. Далвимара. Пасторали, «песенки трубадуров» или рыцарские романсы» писали для аристократок французские музыканты и композиторы, работавшие в то время в Петербурге: А.Ф. Милле, А.Н. Лепен, Н. Латраверс. Вслед за французами романс был успешно освоен Д.С. Бортнянским и О.А. Козловским, обращавшимся к текстам Ж.-П. Флориана и Ж.-А. Бернандена де Сен-Пьера. Среди представительниц великосветских фамилий также встречались одаренные певицы и композиторши-любительницы. Например, очаровательные романсы сочиняли графиня В.Н. Головина и княгиня Н.И. Куракина, петербургские дома которых славились музыкально-театральными новинками.
<…> Музыкантов-виртуозов благосклонно принимал двор. Знаменитых скрипачей стремились заполучить к себе на службу высокопоставленные любители музыки. В 1803 году в Петербург приезжает европейская знаменитость скрипач-виртуоз Ж.-П.-Ж. Роде. Представленный Александру I, он назначается солистом двора, «первым скрипачом его императорского величества» с окладом в 5 000 рублей. Роде выступает с сольными концертами, играет в ансамблях, солирует в императорской опере. Не менее знаменитый его соотечественник П.-М.-Ф. Байо посетил Петербург в 1808 год, с блеском выступив в Эрмитажном театре перед императором и двором. Ему было предложено заменить на всех постах только что уехавшего в Париж Роде, но Байо отклонил это предложение. Место придворного солиста и солиста Императорских театров с 1808 по 1815 занял один из лучших скрипачей-виртуозов Ш.-Ф. Лафон, работавший в Петербурге с 1808 по 1815 год (впоследствии – придворный скрипач Людовика XVIII)».[275]
Кто в России увековечивал и мифологизировал память о войне 1812 года? Фактически все портреты русских участников войны нарисованы, а затем награвированы европейцами. Главные среди них: Луи де Сент Обен, Франческо Вендрамини (1780–1856) и Соломон (Шломо, Сальватор) Карделли. Затем последовало приглашение в Россию уже более известных сегодняшней широкой публике Джорджа Доу (1781–1829), Петера фон Хесса (1792–1871) и Франца Рубо (1856–1928). Войдя в Париж, император Александр поспешил заказать свой парадный льстивый портрет придворному живописцу Наполеона – барону Ф.П.С. Жерару (1770–1837): из бездарности, из, так сказать, грязи – в модели наполеоновского ампира. Основная масса населения России, совершенно очевидно, была лишней на этом празднике европейской художественной и идеологической жизни.
Далее. Кто были ювелиры
О проекте
О подписке