…Генрик Ибсен угасал в постели, когда сиделка, желая ободрить старика, сказала, что он сегодня выглядит немного лучше. При этом Ибсен, приподнявшись на локте, строго возразил:

– Как раз напротив!

И, откинувшись на подушку, не замедлил скончаться.

…Бернард Шоу разыграл похожий сюжет, умирая в собственном доме от почечной недостаточности. Сиделка пыталась поднять настроение девяносточетырёхлетнего лауреата Нобелевской премии набором простодушных славословий, завершив их фразой:

– …Вы – наша национальная реликвия.

– Что проку реставрировать этот древний памятник, – возразил Шоу саркастически.

Это были его последние слова.

…Дени Дидро пообедал супом и варёной бараниной, затем, выпив настой из цикория, потянулся за абрикосом. Жена запротестовала, но Дидро выразил твёрдость в своём намерении, воскликнув:

– Чёрт подери, каким образом, по-твоему, он может мне повредить?!

После этого съел-таки абрикос. Спустя минуту жена обратилась к писателю с какой-то репликой, но тот не отреагировал. Она пригляделась повнимательнее и поняла, что Дидро испустил дух.

…Александр Блок, изголодавшийся, нервно истощённый и пребывавший в депрессии из-за того, что ни народные массы, ни большевистские власти не поняли должным образом его поэму «Двенадцать», вознамерился уехать за границу. За него хлопотали Горький и Луначарский, но дело буксовало. По злой иронии, Блок скончался в тот день, когда ему выписали разрешение на выезд. Он уходил тяжело, кричал жене в бреду: «Люба, все ли экземпляры «Двенадцати» уничтожены? Хорошенько поищи и сожги, всё сожги!» А последними словами поэта были:

– Россия съела меня, как глупая чушка своего поросёнка.

…Марк Твен за год до своей смерти заявил: «Я пришёл в 1835 году с кометой Галлея, через год она снова прилетает, и я рассчитываю уйти вместе с ней». Так оно и вышло. Подкошенный стенокардией, писатель успел сказать дочери Кларе:

– До свидания, родная. Если мы ещё увидимся.

Позже Клара вспоминала:

– Не знаю, возможно мне показалось… Но отец на прощание подмигнул мне.

…Франц Кафка, пожираемый туберкулёзом гортани, умолял врача вколоть ему смертельную дозу морфина, чтобы избавиться от страданий. Его терзали приступы удушья и невыносимый кашель, он не мог принимать пищу, и каждое движение причиняло писателю боль.

– Доктор, дайте мне умереть, иначе вы – убийца! – хрипел он.

Когда доктор Клопшток отошёл от кровати, чтобы взять шприц, писатель попросил:

– Не уходите.

– Я и не ухожу, – отозвался медик.

– Но ухожу я… – сказал Кафка.

…Фёдор Достоевский перед смертью сжал руку жены и сбивчиво произнёс:

– Бедная… дорогая, с чем я тебя оставляю… бедная, как тяжело тебе будет жить!

…Алексис-Феликс Арвер, французский поэт, своей смертью породил анекдот, который затем Райнер Мария Рильке перефразировал в своём романе «Записки Мальте Лауридса Бригге». Находясь на больничной койке, Арвер услышал, как монахиня-санитарка говорит кому-то: «Это в конце колидора» – и, не стерпев, простонал из последних сил: «Не колидора, а коридора!». После чего не замедлил испустить дух.

…Александр Пушкин за несколько минут до кончины попросил повернуть его на правый бок. Владимир Даль, Константин Данзас и домашний доктор семьи Пушкиных Иван Спасский поторопились исполнить желание поэта и подложили ему под спину подушку.

– Хорошо, – сказал Александр Сергеевич. И немного спустя добавил:

– Жизнь кончена.

– Да, конечно, – отозвался Даль, не расслышав как следует Пушкина. – Мы тебя поворотили.

– Кончена жизнь, – тихо поправил его поэт. А ещё через несколько мгновений произнёс из последних сил:

– Тяжело дышать, давит.

И скончался.

…Оноре де Бальзак был одним из немногих творцов, которые, умирая, сумели всецело переселиться в мир своих иллюзий.

– Мне нужен Бьяншон! – твердил он в полубреду. – Бьяншон сумел бы меня спасти!

Орас Бьяншон – это искусный врач, фигурировавший в романах Бальзака, которые вошли в цикл «Божественная комедия».

…Под стать Бальзаку оказался и Фрэнк Баум, автор «Удивительного волшебника из страны Оз» вкупе с целым рядом сказок со сквозным сюжетом. В шестьдесят два года писатель после инсульта впал в кому. Однако перед смертью очнулся и произнёс:

– Теперь мы пересечём Гибельную Пустыню!

…Редьярд Киплинг тоже погрузился в вымышленный мир, преследуемый персонажами «Книги Джунглей».

– Кэрри, на помощь! – призывал писатель. – Он гонится за мной, он собирается меня убить, Кэрри!

– Кто это там опять за тобой гонится? – спрашивала его супруга.

– Хануман, бог обезьян! Кэрри, убери его отсюда!

…Антон Чехов, будучи врачом и реалистом, понимал, что ему осталось недолго. В свою последнюю ночь он проснулся и попросил послать за доктором. После этого велел принести шампанского и громко сказал по-немецки: «Ich sterbe». Потом повторил по-русски: «Я умираю». И, взяв бокал, заметил: «Давно я не пил шампанского». Выпил всё до дна, тихо лёг на левый бок и вскоре, в самом деле, умер.

…Михаил Зощенко, затравленный и отлучённый от литературной жизни, за несколько дней до смерти от сердечной недостаточности сказал с горечью:

– Умирать надо вовремя. Я опоздал.

А в свою последнюю минуту лишь устало попросил:

– Оставьте меня в покое.

…Иван Крылов перед смертью очнулся от забытья и сообщил:

– Я сейчас сочинил басню на самого себя… Только жаль, не успел её написать… Она как раз подходит к настоящему моему положению…

Затем баснописец снова потерял сознание и вскоре скончался.

…Вольтер, когда на смертном одре священник предложил тому отречься от дьявола, резонно возразил:

– Сейчас, мой добрый человек, не время заводить врагов.

…Оскар Уайльд мучительно умирал от менингита, утратив способность говорить, и мог общаться только жестами. Но в свой последний миг, обведя затуманившимся взглядом комнату, оклеенную безвкусными обоями, писатель вдруг саркастически произнёс:

– Или я, или эти обои!

Затем отвернулся к стене и отдал богу душу.

…Саша Чёрный приобрёл участок земли на юге Франции и построил на нём дом. Он помогал в тушении пожара на соседней ферме, затем пришёл домой и слёг.

– Меня хватил солнечный удар, как же это я прошляпил! – жаловался поэт жене с виноватой улыбкой. – Ну какая же я шляпа!

И скончался от сердечного приступа.

…Андре Жид, почивши в бозе, не мог восстать из гроба и отправиться на почтамт. Тем не менее, на следующий день после его кончины Франсуа Мориак получил телеграмму: «Ада нет. Можешь жить в своё удовольствие. Сообщи Клоделю». И подпись: «Андре Жид»… Предполагают, что от имени покойника телеграмму отправил неизвестный мистификатор. Впрочем, чем чёрт не шутит.

…Николаю Гоголю сызмальства запал в память рассказ бабушки о лестнице, по которой людские души попадают на небо. Перед кончиной он требовал:

– Лестницу, поскорее, давайте лестницу!

Образ лестницы, соединяющей дольний мир с горним – один из любимейших и вместе с тем тревожащих – не покидал писателя на протяжении всей его жизни, и до своего последнего вздоха Николай Васильевич не мог от него освободиться, выговаривая слабеющим голосом:

– Поднимите, заложите на мельницу! Ну же, подайте! Как сладко умирать… Мне хорошо… Только бы лестницу!

…Владимир Набоков, увлекавшийся энтомологией и коллекционированием бабочек, напоследок предположил, что «кое-какая бабочка уже взлетела».

…Александр Грин прошептал напоследок:

– Зурбаган!

…Анри Барбюс умирал в Москве, в кремлёвской больнице. Коротко вынырнув из забытья, он потребовал:

– Телеграфируйте в Париж: «Надо спасать мир».

После этого его жизнь оборвалась.

…«Мама, мама!» – выкрикивал Август Стринберг, обнимая медсестру перед кончиной… «Мама, мама!» – восклицал обдолбленный барбитуратами Трумен Капоте в свой последний час, хватаясь за приютившую его Джоан Копленд в Лос-Анджелесе… «Мама!» – стонал Джордж Байрон, умирая… «Мама!» – шептал Анатоль Франс, умирая.

***

– Откровенно говоря, не очень-то я доверяю воспоминаниям очевидцев, присутствовавших при кончине великих, – высказал сомнение Сергей. – Тем более что многие рассказы разнятся между собой. Память – штука ненадёжная.

– Иные вдовы и друзья-коллеги наверняка стараются приукрасить последние минуты мэтров, – поддержал я его мысль. – Присочинят сгоряча, а со временем, возможно, и сами начинают верить в свои выдумки. И уходят эти конфабуляции в народ как чистая правда.

– Не зря существует выражение: «врут, как очевидцы», – напомнил Шолохов. – А всё же бывает, что при кончине присутствует большой коллектив. Это уж случаи бессомненные. Например, когда расстреливали царя Николашку – знаете, что он сморозил? О, это прямая характеристика всей его жизни получилась! Представьте, свели его в подвал вместе с семейством, зачитали приговор – а он: «Как? Я не понял!». Вот вам и последние слова. Как жил, так и помер: ничего не понял… Зато его дядька, великий князь Николай Михайлович, отмочил напоследок хорошую хохму. Перед расстрелом во дворе Петропавловский крепости он снял сапоги и бросил их солдатам со словами: «Носите, ребята! Всё-таки царские!». Вот это красиво помер, ничего не скажешь. Хоть и князь, а молодец.

– Да какая разница, князь или простой человек: жить-то всем хочется, – заметил Сергей. Затем, поколебавшись немного, добавил:

– Впрочем, Ключевский писал, что самое умное в жизни – это смерть, ибо только она исправляет все ошибки и глупости жизни.

– Это утверждение годится только для простых людей, которые не оставляют после себя следов, – возразил классик. – А написанное пером не вырубишь топором: все писательские погрешности переживают своих авторов. Взять, к примеру, Демьяна Бедного. Считался наипервейшим в стране поэтом, разве только Маяковского ставили почти вровень с ним. Ленин – ещё до революции – переписывался с Демьяном и цитировал его стихи, выступая перед массами. А потом и вовсе поселили его в Кремлёвском дворце вместе с женой и тёщей, и детьми, и нянькой. Жил по-царски, жрал от пуза чёрную икорку, когда народ распухал от голода. Ради творческого вдохновения ходил смотреть, как расстреливали Фанни Каплан, да ещё помог матросу Малькову сжечь её тело в бочке. Писатели и критики славили Бедного на все лады, и новые блага на него так и сыпались: дача в Мамонтовке, персональный «Форд», отдельный железнодорожный вагон для разъездов по стране. Ни дать ни взять литературное божество! Правду сказать, писучий был скорохват, на все события откликался. Видно, чуял, что ему не навсегда успешность отпущена, вот и жил по принципу: дери лыко, поколе дерётся. А к середине тридцатых годов он всем надоел, и мало-помалу стали появляться в газетах критические статьи с обвинениями Демьяна в политической отсталости и оплёвывании прошлого, в антипатриотизме и отклонении от линии партии, в охаивании России и русского народа. А когда он сунулся в «Правду» с антифашистской поэмой «Борись или умирай», Сталин велел передать ему, что у нас-де литературного хлама и так достаточно, не стоит умножать мусорные залежи ещё одной басней… Но ничего. Хотя вскорости выпихнули Бедного из кремлёвской квартиры, а заодно из партии, да всё же не в лагере помер – в своей постели. Зато как был знаменит! Сколько лет его имя полоскалось на газетных страницах, ровно красный флаг на ветру! Вот и запечатлелся он в истории как знаменитый бездарь, со своими примитивными агитками.

– Это точно, – подтвердил я. – Ни одного путного стихотворения от Демьяна Бедного не осталось. И его собрания сочинений ни у кого в доме не сыщешь: все давно сгнили на помойках.

– Однако его имя ты не забыл.

– Так ведь потому и помню, что одиозная фигура: полуграмотный баснеплёт на вершине советского Парнаса.

– Об том и речь. Нет уж, не желал бы я себе подобной славы мелкотравчатой… А когда задвинули Демьяна, первым советским поэтом стал считаться Василий Лебедев-Кумач. Этого полной бездарностью назвать не могу, всё же он написал «Войну народную» и ещё немало песенных стихов. Зато другим прославился: воровал, как скаженный.

– В каком смысле – воровал? – не понял Сергей.

– Да в обыкновенном: строки чужих песен присваивал, дурбалай. Поэтическим клептоманом считался у нас. Не сразу, конечно, а после того как попался на горячем. В сороковом году Абрам Палей подал официальную жалобу в Союз писателей, что из его стихотворения «Вечер» Лебедев-Кумач своровал одну из строф для своей песни «Москва майская». Делать нечего: раз есть жалоба, значит, надо рассматривать по существу. Фадеев по такому случаю собрал Пленум правления Союза – стали разбираться да сопоставлять. Выяснилось, что кусок песни к фильму «Моряки» этот прощелыга передрал из стихотворения «Цусима» покойного Владимира Тан-Богораза. И ещё не менее десятка случаев воровства установили. Ясный оборот, все стали возмущаться, выкрикивать: «Сволочь! Позор! Гнать его в шею из наших рядов!». Однако не дали исключить из писательского союза: в Кремле присоветовали Фадееву не раздувать дело, а то и в самом деле получится позор на весь мир, что в СССР среди деятелей культуры развелась этакая нечистоплотность… Не зря всё же когда Лебедев-Кумач только начинал входить в известность, сатирик Виктор Ардов сочинил на него эпиграмму:

Кумач за дело взялся рьяно.

Он – воспеватель наших дней,

Сменил он Бедного Демьяна

И стал писать ещё бедней.

***

– А всё же что-то давненько Василий не возвращается, – снова вспомнил о недокомплекте в нашей компании Сергей. – Может, заблудился, район-то незнакомый.

– Если б он первый раз пошёл за пивом, тогда ещё ладно, – возразил я. – А то ведь уже несколько раз успел смотаться туда-сюда: знает дорогу.

– Или задрался с кем по пути, устроил зубобой, – предположил Шолохов. – Дело молодое: показаковать, покуражиться, пока сила в руках-ногах присутствует.

– Упаси бог, – встревожился я. – Он же здоровый кабан: может ненароком покрошить кучу народу.

– Тогда и беспокоиться нет причины: значит, не сгибнет, – махнул рукой классик. – Пускай разомнётся, ежели имеет душевную потребность: небось намордует кого следует, да и возвернётся.

– Нет-нет, – я поднялся на ноги. – Такие вещи нельзя пускать на самотёк. Пойду посмотрю, как бы его не загребли в околоток.

– Та иди, раз ты такой боягуз неугомонный, – бросил мне в спину Шолохов. – Особенного смысла не вижу, но, как говорится, бешеной собаке семь вёрст не крюк, хе-хе… Только гляди, чтобы на одной ноге обернулся, а то не до скончания века же нам тут пива дожидаться.

Я ничего не ответил, поскольку уже шагал прочь по тропке, едва просматривавшейся в разнотравной гущине.

***

Путь к торговой точке показался мне гораздо более протяжённым, нежели в прошлый раз, а земная поверхность – значительно менее ровной. Даже, я бы сказал, значительно менее сбалансированной и удобоприятной для беззаботного прямохождения.