Снова возвращаясь из сети…

Куда бы там мир ни катился, мне это по большому счёту фиолетово. Я и сам уже докатился дальше некуда, раз не могу закончить плёвое воспоминание всего-навсего об одном малотверёзом путешествии в дебри непонятного. И смелости на сей счёт во мне остаётся всё меньше.

Если верить Фукидиду, невежество делает людей смелыми, а размышление – нерешительными. Во всяком случае, трудно поставить под сомнение слова античного историка, когда размышлений у тебя хоть отбавляй, а решимость тает, словно весенний лёд на реке.

И как это выжившие из ума старпёры умудряются накропать толстенные тома мемуаров? Или за них марают бумагу литературные рабы? Ведь, находясь в маразме, особенно не распишешься, тут бы не забыть до гальюна доползти, и то слава богу.

Однако у меня никаких рабов не имеется в наличии, да и не смогут они воспроизвести недолгой памяти события столь правдиво, как я: непременно что-нибудь приврут или, наоборот, упустят. Посему продолжаю катить этот сизифов камень самолично…

***

– Что-то Василия давно нет, – сказал Сергей Егоров.

– Заблукал, наверное, по улицам шалается, – бормотнул типа-Шолохов-или-не-Шолохов. – Или где-нибудь отдохнуть притулился – может, вот в этой леваде придорожной… У нас в Вёшках хохма один раз приключилась в связи с алкогольным делом, вот это действительно мужику не повезло. Мужик-то дрянь, нечаянный воряга, а всё равно смешно. В магазине, перед самым закрытием, прошмыгнул он в подсобку и спрятался там с целью дальнейшей покражи. А сам был уже изрядно под хмелем. Ну, дождался, пока продавщица отправилась домой. Потом набрал в авоську штук семь-восемь бутылок водки, о большем он не мечтал, и стал выбираться с добычей через фортку. Попервоначалу всё шло нормально: вывесил он, значит, свои бутылки наружу и стал сунуться сам. Однако видит, что по габаритам не проходит. Тогда он разделся и полез телешом – опять же, с авоськой водки перед собой… В общем, выпучился мужик из фортки наполовину и застрял. Сопел-пыхтел – задарма: ни вперёд, ни назад выцарапаться не может! Так и остался висеть: наполовину на улице, наполовину в магазине. «Раз не удалось своровать водку домой, – решил он, – значит, надо выпить её на месте, прямо в таком положении». Задрать голову вверх у него не имелось возможности; свободной рукой он достал из авоськи бутылку, после – вторую: выпил их обе, выворачиваясь лицевой частью набок, сколь было доступно. Кончилось тем, что поутру участковый, вызванный мимохожими станичниками, долго матюгался, выдирая из фортки вполусмерть пьяного злочинца.

– Нет, Василий вряд ли где-нибудь вырубился,– сказал Сергей, выслушав рассказ пришлеца. – Возможно, ищет вчерашнего дня в куширях, но он мужик здоровый, да и не настолько пьян, чтобы вырубиться.

– А я разве говорю, что настолько? – удивился наш собеседник. – Я же для примера проиллюстрировал. Имел в виду, что по пьяному делу разные бывают случаи. Нарочно такого не придумаешь, какое иной раз происходит в жизни.

– Да уж… – вздохнул я. – Вот так подумаешь: зачем люди пьют? И не находишь ответа.

– От скуки пьют, – сказал Шолохов. – Для праздника. Людям яркости недостаёт. Особенно творческим личностям. Им всё время потребны бодрые движения в душе, чтобы не свихнуться. А где их взять? Только через водку, исключительно через неё, родимую. В крайнем случае, через коньяк.

– Если на то пошло, – подхватил тему Егоров, – в праздники не случайно используются всевозможные адаптогены: алкоголь, галлюциногены, музыка, танцы… Они катализируют коллективную индукцию и создают настрой, который помогает человеку выскочить за рамки обыденного и приобщиться к мощным бессознательным энергиям. К тому же человек – существо неоднозначное, в нём могут вместе уживаться интеллектуальность, подавленная агрессия или сексуальность и внутренний критик, говорящий, что это нехорошо, нельзя или небезопасно. И когда во время праздника под действием, скажем, алкоголя всё это выплёскивается наружу – так сказать, выпускаются лишние пары – наутро бывает мучительно стыдно. Внутренний судья упрекает: «Ты вёл себя как свинья». Но, наверное, стоит во время всеобщего веселья напоить сидящее в тебе подсознательное животное, дабы не грызло оно в повседневной жизни. Иначе ежедневно человек будет источать злобу, неудовлетворённую сексуальность и раздражительность.

– Это всё, наверное, правильно, – согласился я. – Но вот вопрос: как научиться контролировать в себе это животное? Оно ведь меры не знает, зар-р-раза!

– Да, контролировать надо жёстко, – усмехнулся Сергей. – Иначе при возвращении домой могут происходить ошибки навигационного характера.

– А ещё, – добавил Шолохов, – в наше время такое присловье имелось: что у трезвого на уме, то у пьяного на пиджаке! Ха-ха-ха-а-а!

– А я не могу особенно себя контролировать, – признался я. – Всё подряд пьётся и пьётся, как вода. Останавливаюсь лишь когда уже организм не принимает.

Шолохов поднял указательный палец и нарисовал им широкий круг в вышней пустоши:

– Иногда контролировать себя не очень хочется, однако нужно. Особенно когда находишься за рубежом с официальным визитом. Там ить на тебя устремлены тыщи вражьих глаз: все только того и ждут, чтобы ты как-нибудь осрамился… Помню, в начале шестидесятых была у меня поездка в Англию, Италию и Францию. Там постоянно приходилось посещать торжественные приёмы. И вот во Франции, на банкете после одного такого приёма, подходит ко мне официант и спрашивает: «Что вам налить, месье?» Я, конечно, отвечаю: «Водку». Официант спрашивает: «Вам с чем?» – «Без ничего, чистой водки!» – «Чистой не положено. Можно только разбавленной чем-нибудь» – «А чем?» – «Чем угодно, но не чистой»… Тут меня зло взяло, я и брякнул: «Тогда неси с пивом!» И что вы думаете – принёс, собака. Куда мне было деваться, пришлось весь вечер хлебать «ерша». Вот уж когда крепко себя контролировать старался! Но ничего, сдюжил – это я вам без хвальбы говорю. Зато у французов глаза на лбы повылезали.

***

– Ох и горазды вы брехать, Михаил Лексаныч, – сказал я беззлобно.

– Не то слово, – согласился со мной Сергей Егоров.

– Как сивый мерин, – уточнил я с неприкрытой подначкой в сторону классика соцреализма.

– Именно так, – не преминул подтвердить Сергей.

– Да ну вас к бесу, – тоже незлобиво откликнулся медальный имярек, раскусив холостой заряд нашего подкола. – Вы хоть знаете, откуда взялось выражение «Врёт, как сивый мерин»?

Мы – после короткой заминки – сдвоенно откликнулись:

– Да фиг его знает.

– Не-а.

– Примерно полтораста лет назад служил такой офицер в царской армии, фон Сиверс-Меринг. Любил воображать и сочинять завиральные побывальщины. От него попервоначалу пошло присловье «врёт, как Сиверс-Меринг». Потом через сослуживых офицеров оно перекинулось к солдатам, а за теми и народные массы подхватили, но уже в изменённом виде. Один раз его попрекнули: «Разве так можно: нынче рассказывать одно, а завтра – другое, совершенно противоречащее вчерашнему? Не подобает здравоумственному человеку менять точку зрения до такой степени». А он в ответ: «Отчего же? Я как раз имею невысокое мнение о людях, которые не могут сегодня сделаться умнее, чем вчера».

***

– Брехня – это составная часть писательской профессии, – заметил он назидательным тоном. – Хотя без реализма тоже далеко не уедешь. Даже сказки и фантастические небывальщины никто не стал бы читать, если б они не опирались на правдоподобные детали, поступки и характеры.

– Хорошие фантасты нередко предвосхищают открытия будущего, – развил его мысль Сергей. – Жюль Верн предсказал создание подводных лодок, автоматического оружия, телевизоров, электротранспорта, газоразрядных светильников, вертолётов, огнетушителей, хирургическую трансплантацию, солнечные паруса для космических перелётов, электрическое освещение на улицах Парижа и много ещё разного.

– Герберт Уэллс предвидел изобретение лазера, танков и электростанций, – добавил я. – А в антиутопии «Освобождённый мир» он описал войну середины двадцатого века с использованием атомных бомб.

Сергей принялся загибать пальцы на левой руке:

– В книгах Роберта Хайнлайна фигурируют прообразы микроволновой печи, солнечных батарей, водяных кроватей, банкомата и мобильного телефона. Олдос Хаксли в романе «О, дивный новый мир!» описал использование генной инженерии. Рэй Брэдбери придумал поезд на воздушной подушке и дверной замок, открывающийся при помощи отпечатка пальца. Станислав Лем предсказал микроскоп с атомарным разрешением, а Айзек Азимов – строительство солнечных электростанций в пустынях, появление спутниковой связи, смартфонов и Интернета.

Пальцы на левой руке у Сергея закончились, и он принялся загибать их на правой:

– Артур Кларк предвидел появление искусственных спутников связи, электронных СМИ и космического туризма. Карел Чапек предвосхитил появление роботов, Джон Браннер – компьютерные вирусы, а Александр Беляев – аппарат искусственного кровообращения и коррекцию зрения с помощью операции на хрусталике глаза…

– Не дюже интересно мне обсуждать этот жанр, – прервал перечисление Шолохов. – В жизни и без фантастики случается достаточно невероятий: надо смотреть вокруг себя и вникать в злобу дня. Для литературы люди важнее научных открытий. А что до предсказаний, то они бывают не только о достижениях. Напастей тоже достаточно пророчат: тут тебе и обледенение, и столкновение с метеоритом, и нашествие чёрт те каких агрессоров, и взрыв на Солнце. А ещё стращают, что скоро государства станут воевать между собой за воду и за воздух, и за другие ресурсы. Выдумщики любят нагонять ужасов, им только дай волю. В мире и без того обстановка непростая – если всего бояться, то проще сразу застрелиться или сунуться головой в петлю.

– Зачем вешаться, – сказал я. – В любом случае рано или поздно все там будем. Торопиться некуда.

– Некоторым чтобы покончить с собой, достаточно расчувствоваться, прочитав душещипательную книжку, – заметил Сергей. – Эффект Вертера – сильная штука для подростков. И «Бедная Лиза» тоже…

Эффектом Вертера назвали волну самоубийств, прокатившуюся по Европе в конце восемнадцатого века после выхода в свет романа Гёте «Страдания юного Вертера». В финале этого произведения главный герой убил себя выстрелом в голову. Гёте, сочиняя роман, разумеется, не предполагал, что у придуманного им романтического юноши-самострела появятся тысячи сверстников-подражателей. Масштаб читательского помешательства дошёл до того, что в ряде европейских государств книга была запрещена.

Примерно такая же история произошла с повестью Карамзина «Бедная Лиза»: следом за книжной героиней, покинутой неверным возлюбленным Эрастом, в «Лизином пруду» подле стен Симонова монастыря стали топиться юные москвички – одна, вторая, третья, четвёртая… Вскоре самоубийцы-подражательницы освоили и другие пруды и озёра. Губительное поветрие распространялось по России с угрожающей скоростью, и тогда власти прибегли к спасительной силе юмора – на берегах водоёмов стали вбивать в землю столбы со следующей надписью:

Здесь в воду кинулась Эрастова невеста,

Топитесь, девушки, в пруду довольно места!

Насмешливое приглашение возымело чудодейственный результат, враз отвратив юных дурочек от желания пойти по стопам бедной Лизы.

– …Не спеши на тот свет, сделай здесь всё как след! – провозгласил Шолохов, состроив неожиданно ёрническую мину. – Век избыть – не рукавицей тряхнуть, а домок в шесть досок от нас не убежит!

Он растабарил рот в широкой улыбке и посмотрел на небо, точно желал убедиться в отсутствии там свежих знаков, намекавших на неблагоприятную перспективу. Затем добавил с остаточным энтузиазмом:

– Как говорится, живи – почёсывайся, умрёшь – свербеть не станет, и нечего прежде времени верёвкой море морщить.

– Каждый сам кузнечик своего несчастья, – в тон ему присовокупил я.

– С другой стороны, всё в мире, что имеет начало, должно иметь и конец, – не поддержал нашего настроения Сергей.

– Это да, – неожиданно согласился классик. Но затем уточнил свою позицию:

– Загробное продолжение существует только в головах у верующих. А для атеиста всё должно успеться на этом свете, потому как для человека ничего другого природой не предусмотрено.

– Вообще-то верующим быть не так уж плохо, – сказал Сергей.

– Лично я в бога не верю, но и к воинствующим атеистам себя никогда не относил, – добавил я.

– Тю! – удивился Шолохов. – Не верующий и не атеист, кто же ты тогда будешь?

– Агностик. И пофигист.

Он примирительно поднял ладонь:

– Ладно-ладно. Обойдёмся без философских трепологий. Кто из вас верующий, а кто полуверующий или ещё как, мне безразлично. В любом разе с того света ещё не было привета, и живая кляча лучше дохлого рысака, верно?

Мы не стали возражать:

– Ну так… В принципе, да.

– Типа того, фигурально выражаясь.

– Вот и я об том же, – проговорил пришлец, скривившись в усмешке. – Интересная штука: многие деятели культуры наверняка задумываются, под каким углом доведётся им встретить свой последний час, а после, когда он приходит, городят незнамо что, разные глупости – неужто реальность им окончательно отказывает?

– Старческая деменция, – предположил я.

– Да мало ли… – менее определённо высказался Сергей. – Некоторые уходили и при памяти, вполне осмысленно. Разве только разочарование под занавес мало кого миновало.

И мы стали припоминать, какими словоизъявлениями завершили своё бренное существование известные литераторы дней минувших.

***

…Михаил Салтыков-Щедрин перед тем как скончаться от закупорки мозговых сосудов, велел домочадцам отвечать всем посетителям: «Занят… скажите: умираю». Из гостиной доносилась весёлая болтовня: там его супруга принимала визиты молодых людей. «У-у-у! – ярился Михаил Евграфович. – Я умираю, а они!»

А напоследок Салтыков-Щедрин успел поприветствовать старуху с косой боевитой репликой:

– Это ты, дура?!

…Джеймс Джойс был менее категоричен. Госпитализированный в Цюрихскую больницу по поводу перфорированной язвы двенадцатиперстной кишки, он и там продолжал предаваться рефлексии, вопрошая в никуда:

– Неужели меня никто не понимает?

После операции он впал в кому, из которой не счёл нужным возвращаться, отправившись искать понимания в иных пространствах.

…Лев Толстой придавал большое значение предсмертным словам умирающих гениев. Однако никто не знает своего последнего часа, потому Лев Николаевич, подкошенный пневмонией на станции Астапово, был застигнут врасплох – там он, желая выразить невыразимое, прошептал в горячке своему старшему сыну:

– Серёжа, истину… я люблю много… я люблю всех!