…И душа,
если она хочет познать себя,
в душу другую должна заглянуть –
чтобы там увидеть, как в зеркале,
чужестранца или врага.
Георгос Сеферис
Следующие несколько дней ты пребывал то в знобком кружении и невесомости, то в тягучем потном оцепенении. Это была та грань между сном и явью, когда находишься как бы вне своего сознания, но всё видишь и слышишь, хотя твои взаимоотношения со временем неимоверно запутываются, и нет сил в них разобраться. Правда, иногда дневной свет внезапно начинал меркнуть перед глазами, и тогда окружающее доходило до тебя совсем смутно, как бы сквозь мельтешащую серую пелену и наползающий кровеносный туман…
Мариам неутомимо хлопотала возле тебя. Растирала грудь каким-то жиром с едким запахом; поила травяными отварами; а по вечерам усаживала тебя на стул, укутывала одеялом, затем приносила таз с горящими головешками и, поставив его возле твоих ног, периодически бросала в него лечебную смесь из сухих трав, заставляя тебя вдыхать дым как можно глубже. Ты послушно вдыхал – и весь покрывался испариной, и кашлял, кашлял, кашлял до полного изнеможения… Зато потом становилось удивительно легко дышать; казалось, после этой процедуры ты мог набрать в лёгкие вдвое больше воздуха, чем прежде…
Вскоре жар у тебя спал, и ты явственно ощутил, что начал поправляться.
До сих пор Мариам приносила еду в комнату. Поставив тарелки на широкую табуретку перед тобой, она садилась рядом и ждала, пока ты поешь, чтобы унести посуду. Но когда миновала неделя болезни, ты ощутил, что уже вполне в силах подняться с постели. И перед обедом попросил не приносить табуретку, а накрыть на стол.
Когда она позвала тебя обедать, ты с удивлением увидел, что на столе стоит всего одна тарелка, наполненная дымящейся куриной лапшой, а рядом – небольшое круглое блюдо с уложенным аккуратной башенкой золотистым сискалом14.
– Не понял, Мариам: почему одна тарелка? А ты как же?
– А я не буду.
– Почему?
– Не могу… – она замялась, опустив взгляд. – Я потом пообедаю.
– Слушай, так дело не пойдёт, – обиделся ты. – Я тогда тоже не буду есть. Пока не объяснишь, в чём дело.
– Но ты же знаешь, у нас адат…
– Ну и что?
– Адат не разрешает женщине сидеть за одним столом с мужчиной.
– Ты это серьёзно, Мариам?
– Конечно.
До сих пор ты не знал, как с ней обращаться из-за непривычной двойственности ситуации. Совсем недавно ты обладал этой женщиной. И в то же время фактически продолжал оставаться её собственностью. Так мог ли ты первым – скажем, привлечь к себе, обнять, поцеловать её? Чужая душа – потёмки; поди угадай, какие у неё планы на твой счёт… Эти сомнения до последнего момента не покидали тебя, однако теперь их сломало, как внезапный паводок ломает старую обветшалую плотину. Все барьеры перехлестнула, разрушила, смела прочь внезапная волна нежности и умиления.
– Господи, какая ерунда, глупышка! – воскликнул ты.
И, порывисто склонившись к Мариам, впился в её губы жадным поцелуем. А потом не удержался от мгновенного искушения – полез рукой к ней под халат… и твои пальцы не нашли под ним трусиков.
– Отпусти, Серёжа, – прошептала она радостно замирающим голосом. – Что ты делаешь, ну прямо как мальчишка, перестань, ведь ты ещё не выздоровел.
– Выздоровел. Я сейчас тебе очень просто это докажу.
– Не надо мне ничего доказывать. Тебе полагается лежать и набираться сил. Хотя бы ещё несколько дней не надо, я прошу.
Но ты слышал не слова, а те ласковые, певучие, дрожащие нотки, которые выдавали желание, звали и говорили: «да-да-да!». Ты сел на стул и увлёк Мариам к себе на колени. Она уже ничего не говорила, но в подобные минуты и не нужны никакие слова, чтобы понимать друг друга. Широко раздвинув ноги, она подалась всем телом тебе навстречу. Ваши тела слились, как намагниченные, ударились друг о друга, яростно и судорожно – и продолжали биться, сливаясь и разъединяясь, сливаясь и разъединяясь, сливаясь и разъединяясь со стихийной неудержимостью… Это было блаженно и неминуемо, как гибельная встреча ревущего цунами с заждавшимся берегом.
Ты смотрел снизу вверх на Мариам; а она прикрыла глаза, и её ресницы ритмично вздрагивали при каждом толчке навстречу тебе. Она откинула голову назад, и длинные чёрные волосы сыпали искры и метались колдовским пологом у неё за спиной… Сидя на стареньком скрипучем стуле, ты крепко держал её за талию (о, эта блаженная амплитуда, она неуклонно учащалась и приближала вас к резонансу!). Разве существовало на свете что-нибудь ещё – более важное и прекрасное – к чему стоило бы стремиться? Твои пальцы знали ответ на этот вопрос… Мариам чувствовала твои руки и слушалась их; а ты с каким-то почти потусторонним восторгом смотрел и смотрел на неё – снизу вверх; под таким углом ты ещё никогда не видел это лицо – нежное, тонкое, распахнутое льющемуся из окна свету полуденного солнца, и от этого как бы покрытое лёгкой позолотой. И ты не мог оторвать взгляда от Мариам, она была безумно, неправдоподобно прекрасна. И она принадлежала тебе. В это было трудно поверить и остаться в здравом рассудке.
Вы оба сошли с ума. И как всякие нормальные сумасшедшие, не жалели об этом.
***
Разумеется, обед – к тому времени, когда вы вспомнили о нём – совершенно остыл. Это вас обоих рассмешило. И родило в тебе лёгкий толчок умиротворяющей нежности. Потому что даже подобная мелочь служила напоминанием о недавней вспышке страсти, которая требовала такого долгого утоления – и напоминание было приятным.
Мариам унесла тарелку с лапшой на кухню – разогревать. Зато на сей раз тебе не пришлось настаивать на том, чтобы вы обедали вместе: она сразу выставила на стол две тарелки. И принесла литровую пластиковую бутылку с домашним красным вином.
– Пусть у нас сегодня будет праздник, – сказала, приглаживая растрёпанные волосы.
Спиртное в соответствии с требованиями шариата было здесь давно строго-настрого запрещено. Поэтому ты не смог удержаться от удивлённой – правда, с немалой долей иронии – реплики:
– Ну ты даёшь, девочка! Кажется, мы сейчас совершим большое преступление. Как ты вообще не боялась вино в доме держать: вдруг кто-нибудь узнал бы?
– Да оно ещё с довоенных времён в доме, не выбрасывать же, – лукаво улыбнулась Мариам, откупорив бутылку и разливая искристую, источавшую давно забытый аромат жидкость по стаканам. – И потом, я его хорошо спрятала… Да и скажи, кто подумает нехорошее о бедной вдове?
– И то верно. Абсолютно невозможно, глядя на это прекрасное личико, заподозрить тебя в грехе алкоголизма, – подмигнул ты.
– Правильно, – состроив преувеличенно серьёзную мину, согласилась она. – Никто плохого обо мне не подумал бы. Но сегодня ведь у нас праздник, правда?
– Правда.
– Тогда скажи тост.
Ты с готовностью поднял свой стакан:
– За тебя, моя добрая хозяюшка.
– Никакая я тебе не хозяйка, – нахмурилась она. – Не говори так больше, ладно?
– Ну отчего же.., – хотел было ты шутливо возразить.
Однако Мариам не стала слушать.
– Не знаю, как ты ко мне относишься, но не думай, что для меня всё это – так просто, – торопливо, словно боялась, что ты её снова перебьёшь, заговорила она. – Я не животное, Серёжа. И не чурка, как вы, русские, нас называете. Пусть я не могу пойти с тобой в мечеть или в ЗАГС, но хочу, чтобы ты не думал обо мне плохо. Поверь, я теперь буду считать тебя своим мужем перед Аллахом и людьми, пусть даже в ауле пока об этом и не знают…
Она протянула руку над столом и накрыла твою ладонь своею:
– Не бойся, я не собираюсь тебя женить на себе. Просто ты мне давно нравишься – с первого дня, когда здесь появился. Хотя, конечно же, ты… Ты можешь бросить меня, когда захочешь. Если, например, русские снова сюда придут…
Она умолкла, словно у неё перехватило дыхание. Потом подняла свой стакан и попросила:
– В общем, скажи, пожалуйста, другой тост.
– Хорошо, – тихо согласился ты, тронутый этой короткой, но достаточно пылкой речью. – Выпьем за тебя, Мариам. Мне бы очень хотелось, чтобы ты была счастлива. Пусть все твои мечты воплотятся в реальность.
– Наши мечты.
– Ладно, пусть так. Наши мечты. Пусть воплотятся. Чтобы ты была счастлива.
Вы выпили. Ты – всё сразу, залпом. Она – лишь половину своего стакана, неторопливыми маленькими глотками. Вино было сухим, умеренно кисловатым, явно из хорошего винограда.
– И ещё у меня к тебе одна просьба, – сказала она.
– Какая?
– Я хочу, чтобы ты называл меня Муи.
– Пожалуйста, если тебе так больше нравится. Муи… Это что – уменьшительное от Мариам?
– Да. Это – когда хочешь сказать ласково. Меня все, кого я любила, так звали. Мама, папа и бабушка…
– И муж, да?
– Нет, – она посмотрела тебе в глаза. – Он меня так не звал.
– Мариам… Муи, раз уж об этом зашла речь… – ты решился наконец задать вопрос, который давно не давал тебе покоя. – Скажи честно: ты любила Абдурашида?
– Нет, – твёрдо ответила она. – Не любила. А почему ты спрашиваешь?
– Да просто интересно… Не понимаю, зачем тогда вышла за него?
На этот раз молчание было долгим. Потом она ответила, медленно подбирая слова – и это, похоже, давалось ей нелегко:
– У моего замужества не такая простая история. Пусть Аллах никогда не даст мне детей, если совру: не любила я Абдурашида. Ни одного дня, ни одной минуты… А об остальном… я понимаю, что, наверное, должна тебе рассказать… Но, пожалуйста, не требуй этого от меня сейчас. Не сразу, потом когда-нибудь, хорошо?
– Да что ты, Мариам… Муи. Я и не собирался требовать, чтобы ты рассказывала, если тебе неприятно. Я просто так спросил.
– Ладно, ешь, – мягко сказала она. – А то опять лапшу придётся разогревать.
Она придвинула к себе тарелку. Зачерпнула ложкой и, вытянув губы, подула в неё. Потом подняла взгляд – вероятно, вид у тебя был настолько обескураженный, что она прыснула в ладошку:
– Ешь-ешь, чего застыл как столбик. Ты сейчас много сил потратил, надо их восполнять.
За лапшой последовала неизменная в местном рационе черемша – на этот раз Мариам запекла её с яйцами. Потом – чай с кизиловым вареньем. Ничего покупного, всё своё, доморощенное или собранное в горах, или выменянное у соседей… Вообще сейчас в ауле жили скудно. Можно сказать, едва сводили концы с концами. Да и откуда взяться особым достаткам, если в последние годы ни промышленного производства, ни сельского хозяйства, ни соцобеспечения – практически никаких институтов, присущих осмысленному человеческому обществу – в Ичкерии не существовало. Пенсию старикам не платили. Работы для молодёжи не имелось абсолютно никакой. Разруха и нищета. Процветали только волчьи стаи ваххабитов, финансировавшиеся из-за рубежа (впрочем, ходили слухи, что отчасти и из Москвы). Потому и сложилось так, что единственными работодателями здесь являлись лихие людишки типа Радуева, Гелаева, Басаева и Хаттаба, а работа заключалась главным образом в разбойных нападениях на сопредельные с Чечнёй российские территории. Правда, платили так называемые полевые командиры довольно неплохо, оттого всё больше аульчан, измаявшись от безденежья и голодухи, уходили в горы и надевали на себя камуфляж… Но ничто не даётся даром, за хорошие деньги приходится и цену платить немалую; поэтому каждый год в ауле число вдов возрастало.
…Никогда прежде ты не замечал, чтобы Мариам была особенной болтушкой. Но во время обеда она щебетала без умолку. О соседях, о каких-то пустяковых происшествиях в ауле. Планировала разные мелочи по хозяйству; расспрашивала тебя о твоей прежней доармейской жизни, о том, сколько у тебя было девушек до неё и любил ли ты хоть одну из них по-настоящему (нет, разумеется, не любил – а что ещё отвечает мужчина в подобных случаях). Просила рассказать о родителях; интересовалась, не были бы они против, если б узнали – ну, скажем, что ты встречаешься с чеченкой (кстати, большой вопрос: отцу это, скорее всего, очень бы не понравилось)… О Мариам ты узнал, что мать у неё – наполовину аварка, а отец – чеченец. Жили в Грозном, но обоих уже нет в живых. Отец попал под машину ещё до войны. Водитель, виновный в наезде, скрылся с места происшествия, его так и не нашли. А мать погибла, можно сказать, из-за этой проклятой разрухи: у неё случился перитонит, но поскольку о «скорой помощи» сейчас можно только мечтать, то в больницу, ясное дело, её доставили поздно… Остался брат. Старший. Он давно живёт в Москве – прописка и всё такое… Словом, гражданин России, повезло ему.
После обеда Мариам отправила тебя в постель:
– Я скоро освобожусь и приду, – сказала она. – Только помою посуду, насыплю курам корм и дров нарублю, чтобы печь затопить: вечером будет холодно.
– Нет, так дело не пойдёт, – возразил ты. – Видано ли: мужик в доме, а женщина будет дрова рубить. Издеваешься, что ли? Сейчас я оденусь по-быстрому – и…
– Только попробуй, – решительно оборвала она твои поползновения. – Лучше ещё пару дней полежи в постели, чем мне потом целый месяц тебя выхаживать. Учти: я умею не только быть ласковой, но и скандалить!
И тут же обняла, прижалась к тебе всем телом – и, нежно поцеловав в губы, добавила:
– Нет, правда, иди ложись. Пожалуйста.
Разве можно было с ней, такой, спорить.
***
Ты забрался под одеяло. Лёжа на правом боку, засунул руку под подушку, а колени подтянул к животу. И от нечего делать стал смотреть в окно. Несмотря на яркое солнце, снаружи, похоже, было довольно холодно: ветер раскачивал верхушки деревьев и гонял по воздуху заполошные стаи жёлтых листьев.
Ты лежал и думал о Мариам. Перебирал в памяти слова, движения, чувства, испытанные тобою в ту, первую ночь, которая вас соединила. И понимал, что это никогда не забудется, ибо первые ощущения – своего рода эталон, золотой стандарт, с которым тебе предстоит сверять все последующие их повторения. Мариам выбивалась из привычной картины мира, а её поведение не сообразовывалось со всем предшествовавшим ходом событий. Возможно ли было представить – ещё месяц или два тому назад – что у тебя с ней вот так получится? О нет, тебе и в голову не могло прийти ничего подобного! Это казалось невероятным. Как всё же прекрасно, что иногда жизнь способна на столь внезапные счастливые повороты!
Ты обрёл женщину. А заодно с ней и тихую заводь, в которой можно укрыться от разных невзгод и неожиданностей, от неуёмной людской злобы и нескончаемых жизненных бурь, бушующих в этом мире. Ледяная глыба тоски, за долгие годы неволи выросшая возле твоего сердца, теперь стремительно таяла.
Что будет дальше с тобой и Мариам, какое грядущее притаилось за скользким бугром настоящего, за тёмными спинами ближайших дней? Вопрос, конечно, непростой. Да и требовался ли тебе ответ на него? Вряд ли. Что бы ни случилось – пусть всё идёт как идёт, и не важно, во что это выльется. Значит, так на роду написано.
О проекте
О подписке