Обезьянья история

В 1900-е годы молодые петербургские писатели, только вступающие в литературу, были небогаты, жили трудно, но старались держаться вместе и по возможности помогать друг другу. В начале 1914 года в ответе на анкету московского журнала «Заря», содержащую только один вопрос: “Как Вы начинали?”, А. Н. Толстой написал:

«Мне вспоминается одна смешная история, относящаяся к началу моей литературной деятельности. В Петербурге в то время славился кабачок “Капернаум”, где бывала богема и куда я сам частенько захаживал. Однажды там собралась компания голодных поэтов и литераторов. На этот раз ни у кого не было денег, гонорары у всех были давным-давно прожиты, рукописи использованы, и положение создавалось критическое. К тому же шел проливной дождь, и это еще более способствовало мрачному настроению. Когда я вошел в кабачок и товарищи узнали, что у меня в кармане лежит рассказ, то они с радостью ухватились за меня. Один маститый литератор предложил мне тотчас же снести рассказ в какой-нибудь журнал и получить деньги. Мысль эта была встречена с восторгом. И вот толпой – человек пять, шесть мы повалили на улицу. В первой же редакции нас постигла неудача. В другой – то же самое. Напрасно мои товарищи (сам я не принимал в этом активного участия) доказывали, что мой рассказ гениальнейшее произведение – никто из редакторов не соглашался немедленно выдать гонорар, а именно это и было нам нужно. Наконец, измученные и усталые, потеряв всякую надежду получить что-нибудь таким способом, мы зашли в какой-то сельскохозяйственный журнал. Там предложили нам за рассказ ни много ни мало… 5 рублей. Деньги эти мы, конечно, взяли и торжественно пропили их в тот же вечер. Я хорошо помню, как один из нашей компании – поэт – детина огромного роста, с рыжими волосами, выпил тогда на спор 24 бокала пива и, совершив этот подвиг, тут же свалился под стол… Вот вам характерная страничка из того времени, когда я начинал».

Все были молоды, много работали, но и для развлечений находили время. Часто устраивали маскарады.

21 января 1910 года наш герой написал В. Э. Мейерхольду:

«Милый Всеволод, завтра мне для этнографического бала нужен русский костюм. Позволь еще раз воспользоваться твоим.

Если да, то завтра утром я пришлю человека, и ты передай. (Сапоги красные, шитые жемчугом.)

Твой гр. А. Н. Толстой».

Через год на одном из очередных маскарадов произошел случай, приведший к резкому ухудшению отношений А. Н. Толстого с Ф. К. Сологубом. Именно это происшествие побудило Алексея Николаевича принять решение о переезде из Петербурга в Москву. О случившемся долго толковали в литературной среде. 25 апреля 1911 года З. Н. Гиппиус писала В. Я. Брюсову:

«Ал. Толстой сильно проштрафился в смысле какого-то оторванного самовольного хвоста, был даже по этому поводу судим третейским судом (в составе Вячеслава, Блока, Чулкова и др., подробности можно узнать от них, – не от меня, – ежели кто интересуется) и остался в немилости у Сологуба».

Что же произошло? 3 января на квартире у Ф. К. Сологуба состоялся маскарад. Один из его участников, Ф. Ф. Фидлер, переводчик с русского на немецкий язык, на следующий день записал в дневник:

«Был вчера на костюмированном вечере у Сологуба. Он был одет горцем, а Чеботаревская обрядилась в короткое черное платье фантастического вида. Присутствовали артисты “обоего пола” и художники. Мне совсем не понравилась актриса Хованская: грубые черты лица и вульгарные манеры; кусала апельсин, словно яблоко, и ковыряла пальцем в носу. Потемкин выдавал ее за свою невесту; одетый англичанином, он совершал смешные прыжки. Маскарадный костюм Ремизова состоял из одного пушистого хвоста. Граф А. Н. Толстой нарядился японцем, Тэффи – медузой со змеями в ярко-красных волосах; лицо – набеленное, под глазами – круги, подведенные черным. Верховский держал перед своим лицом маску ибиса; поэт Бородаевский изображал боярина. Аверченко пришел без костюма, Арабажин – тоже. Был исполнен танец апашей. Но истинного веселья – несмотря на разные резвые мелодии Оффенбаха и Штрауса, которые я играл, – так и не получилось. Возможно, потому, что выпивки было совсем немного (лишь в половине пятого гости сели за стол, отнюдь не ломившийся под тяжестью блюд). Ничего декадентского и ничего циничного (как было в прошлые годы)».

Другой участник маскарада, поэт Константин Эрберг, вспоминал:

«Всем этим заправляла А. Н. Чеботаревская… Друзья приходили, кто в чем хотел, и вели себя, как кто хотел. Помню артистку Яворскую (Барятинскую) в античном хитоне и расположившегося у ее ног Алексея Н. Толстого, облаченного в какое-то фантастическое одеяние из гардероба хозяйки; помню профессора Ященко в одежде древнего германца со шкурой через плечо; Ремизова, как-то ухитрившегося сквозь задний разрез пиджака помахивать обезьяньим хвостом; помню и самого Сологуба, без обычного pince-nez и сбрившего седую бороду и усы, чтобы не нарушать стиля древнеримского легионера, которого он изображал, и выглядеть помоложе». Чтобы читатели лучше представляли атмосферу, царившую на таких увеселительных мероприятиях, приведем запись из дневника поэта М. А. Кузмина, сделанную 4 февраля 1909 года: «Поехали к Толстым узнать о маскараде. Оказалось, малознакомые гости перепились и вели себя черт знает как. Исаковна дралась с Сологубом и Настей, Валечку¹⁷ кувыркали и обливали пятки вином, Бакст вынимал из-за корсета неизвестной маски китайских младенцев, которых тут же крестили и т. д.».

Когда участники маскарада протрезвели, увидели: у обезьяньей шкуры, одолженной А. Н. Чеботаревской у знакомых и переданной затем А. Н. Толстому, отрезан хвост. Подозрение в порче сначала пало на А. М. Ремизова. 6 января Анастасия Николаевна написала ему:

«Уважаемый Алексей Михайлович!

К великому моему огорчению, узнала сегодня о происхождении Вашего хвоста из моей шкуры (не моей, а чужой – ведь это главное!). Кроме того, не нахожу задних лап. Неужели и они отрезаны? И где искать их? Жду ответа. Шкуру отдала починить, – но как возвращать с заплатами?»

Писатель ответил через два дня:

«Многоуважаемая Анастасия Николаевна!

Я очень понимаю Ваш гнев и негодование. Пишу Вам подробно, как попал ко мне хвост. 2-го я пришел к гр. А. Н. Толстому. У Толстого застал гостей – ряженых. Какой-то офицер играл, а ряженые скакали. На ряженых были шкуры. Дожидаясь срока своего – чай пить, стал я ходить по комнате. На диванах разбросаны были шкуры. Среди шкур я увидел отдельно лежащий длинный хвост. Мне он очень понравился. Я его прицепил к себе без булавки за штрипку брюк и уж с хвостом гулял по комнате.

Пришел А. Н. Бенуа. Видит, все в шкурах, вытащил какой-то лоскуток и привязал к жилетке. Тут ряженые стали разыгрывать сцену, и всё было тихо и смирно – никто ничего не разрывал и не резал…

Уходя от Толстого, попросил я дать мне хвост нарядиться. Толстой обещал захватить его к Вам, если я прямо пойду к Вам. 3-го я зашел к Толстому, получил от него хвост, прицепил его без булавки и поехал к Вам.

У Вас, когда надо было домой, я снял хвост и отдал его Алексею Николаевичу.

Я взял хвост таким, каким мне его дали. Я его не подрезывал. С вещами я обращаюсь бережно. И нет у меня привычки (глупой, меня раздражающей) вертеть и ковырять вещи. Лапок я тоже не отрывал. И не видал. Очень всё это печально».

А. Н. Чеботаревская сочла нужным ответить через день:

«Уважаемый Алексей Михайлович!

Вы меня простите, пожалуйста, если Вы в резке шкуры не повинны, но я письмо получила от г-жи Толстой на следующий день, что “хвост отрезал Ремизов в ее отсутствии” – что меня и повергло и в изумление, и в печаль. Я 3 дня разыскивала такую шкуру и купила новую».

До инцидента, произошедшего на маскараде 3 января 1911 года, отношения у А. Н. Толстого с Ф. К. Сологубом были хорошие. Так, на своем поэтическом сборнике «За синими реками» (М., 1911), подаренном автору «Мелкого беса», Алексей Николаевич написал: «Милый Федор Кузьмич, не судите строго, ради Бога. А если осудите, меня на этом и на том свете погубите. Ваш Толстой. 15.ХII.1910». После маскарада всё изменилось. Сказались личные качества писателя, усугубленные влиянием А. Н. Чеботаревской. Поэт Н. А. Оцуп вспоминал:

«Резкий и прямой Сологуб обыкновенно говорил в лицо всё, что думал, и не таил про себя злобу. Но случалось ему, и по сравнительно ничтожному поводу, серьезно возненавидеть человека. Эту ненависть испытал на себе Алексей Толстой. Произошло это из-за обезьяньего хвоста.

Для какого-то маскарада в Петербурге Толстые добыли через Сологубов обезьянью шкуру, принадлежавшую какому-то врачу. На балу обезьяний хвост оторвался и был утерян. Сологуб, недополучив хвоста, написал Толстому письмо, в котором называл графиню Толстую госпожой Дымшиц, грозился судом и клялся в вечной ненависти. Свою угрозу Сологуб исполнил: он буквально выжил Толстого из Петербурга. Во всех журналах поэт заявил, что не станет работать вместе с Толстым. Если Сологуба приглашали куда-нибудь, он требовал, чтобы туда не был приглашен “этот господин”, то есть Толстой. Толстой, тогда еще начинавший, был не в силах бороться с влиятельным писателем и был принужден покинуть Петербург».

В. Ф. Ходасевич, автор замечательных стихов и интересной прозы, в мемуарном очерке «Сологуб» написал:

«О нем было принято говорить: злой. Мне никогда не казалось, однако, что Сологуб деятельно зол. Скорее – он только не любил прощать. После женитьбы на Анастасии Николаевне Чеботаревской, обладавшей, говорят, неуживчивым характером (я сам не имел случая на него жаловаться), Сологубу, кажется, приходилось нередко ссориться с людьми, чтобы, справедливо или нет, вступаться за Анастасию Николаевну. Впрочем, и сам он долго помнил обиды».

Третейский суд

Убежденный в вине А. Н. Толстого, Ф. К. Сологуб 6 февраля 1911 года написал поэту и переводчику Ю. Н. Верховскому (аналогичные письма были посланы и другим лицам):

«Дорогой Юрий Никандрович,

я с большим огорчением узнал, что Вы продолжаете поддерживать отношения с графом Алексеем Николаевичем Толстым. Образ действия графа Ал. Ник. Толстого таков, что для меня невозможно быть в обществе его друзей.

Преданный Вам Федор Тетерников».

В тот же день автор «Мелкого беса» получил ответ:

«Дорогой и глубокоуважаемый Федор Кузьмич,

мне было очень грустно читать Ваше письмо. Вы как бы спрашиваете меня, какие отношения предпочту я: с Вами – или с А. Н. Толстым? Неужели возможно ставить этот вопрос?.. Теперь же отношения между мною и Толстым невозможны».

Тогда же Ю. Н. Верховский отправил А. Н. Толстому письмо с извещением о прекращении отношений. Алексей Николаевич посчитал себя оскорбленным и решил обратиться в третейский суд, где главным арбитром хотел бы видеть В. И. Иванова, 8 февраля 1911 года написал ему:

«Глубокоуважаемый Вячеслав Иванович, сегодня был у Вас и мне сказали, что Вы в Москве, не знаю, когда возвратитесь, и потому пишу Вам, так как то, о чем хочу спросить, довольно срочно.

Дело в том, что Ю. Н. Верховский прислал мне оскорбительное письмо, и я вызываю его на третейский суд.

Никто, как Вы, можете быть судьей в этом очень запутанном деле, где замешано еще несколько человек; Вам я и хочу доверить мою честь.

Ваше согласие было бы для меня очень драгоценно».

В 1910–1912 гг. – Толстой снимал квартиру в доходном доме И. И. Круглова (Невский проспект, 147)

В. И. Иванов согласился быть суперарбитром. Посредниками на суде со стороны Ю. Н. Верховского были А. А. Блок и Е. В. Аничков, со стороны А. Н. Толстого – Г. И. Чулков и А. С. Ященко.

Суд, состоявшийся 15 февраля 1911 года, установив всю подоплеку рассматриваемого инцидента, принял взвешенное решение. С одной стороны, иск А. Н. Толстого к Ю. Н. Верховскому был удовлетворен. Но в то же время графа обязали письменно извиниться перед Ф. К. Сологубом. Исполняя судебное решение, Алексей Николаевич написал:

«Милостивый Государь,

Федор Кузьмич,

осуждая свой образ действия, приношу Вам вместе с заявлением моей готовности дать Вам дальнейшее удовлетворение, мои полные извинения, поскольку Вы справедливо можете признать себя оскорбленным в лице Анастасии Николаевны, и покорнейше прошу Вас передать таковые же извинения самой Анастасии Николаевне.

Примите уверения в моем совершенном почтении».

Данное письмо сопровождалось заключением судей:

«Слова “поскольку Вы справедливо можете признавать себя оскорбленным” значат, по мысли графа А. Н. Толстого, “так как Вы справедливо можете признавать себя оскорбленным”, – в чем свидетельствуем подписью в силу данных нам графом А. Н. Толстым полномочий

Вячеслав Иванов

А. С. Ященко

Георгий Чулков

Евгений Аничков

Александр Блок 15 февраля 1911».

Через несколько дней письмо с извинениями А. Н. Толстой отправил и А. М. Ремизову:

«Глубокоуважаемый Алексей Михайлович.

Я рад возможности, после выяснения третейским судом известного Вам инцидента, в разбирательстве которого я не преминул опровергнуть Ваше в нем участие, по моей ошибке приписанное Вам, и после Вашего письма Вячеславу Ивановичу, из которого вижу, что Вы не затрагивали чисто нравственных моих отношений к вещам в разговоре и между нами происшедшими, принести Вам искренние извинения за мои сгоряча сказанные слова, которые не соответствовали моему уважению к Вам. Я хочу надеяться, что заявления в этом письме и на суде загладят последствия неосторожного произнесения мной Вашего имени, связанного с этим инцидентом, о чем чистосердечно сожалею и извиняюсь».

Конечно, Ф. К. Сологуб и особенно А. Н. Чеботаревская, являвшаяся мотором случившегося скандала, в истории с отрезанным обезьяньим хвостом выглядят не очень красиво (из мухи сделали слона). Но для нас важнее внимательнее посмотреть на А. Н. Толстого. Он, безусловно, не предполагал, что его «шутка» (подумаешь, отрезал у чужой шкуры хвост) будет так серьезно воспринята, поскольку не привык задумываться о том, как его поступки отражаются на окружающих людях. Главным для него было – исполнить свою прихоть. Он был избалованным маменькиным сынком. Александра Леонтьевна говорила сыну правильные слова: нельзя забывать об окружающих и думать только о себе. Но с другой стороны, она исполняла все прихоти ребенка. В результате у него родилась теория о якобы прогрессивной роли эгоизма в истории человечества.

Снова Париж

Алексею Николаевичу в Петербурге стало очень неуютно, и он решил развеяться – поехать за границу, да и беременную жену надо было оградить от лишних волнений. С. И. Дымшиц вспоминала:

«В конце 1910 года я забеременела. Мы оба очень хотели, чтобы ребенок оказался дочерью.

Алексей Николаевич окружил меня большой заботой. Мы стали меньше выезжать в гости, много гуляли…

В мае 1911 года я с нашим знакомцем профессором А. С. Ященко и его женой Матильдой выехала в Париж. Алексей Николаевич не мог поехать со мной, так как был на время призван в армию, но уже через два месяца он освободился и приехал ко мне.

Устроились мы в Париже на квартире Елизаветы Сергеевны Кругликовой, которая на время уезжала в Петербург и охотно предоставила нам свое жилище. Через улицу жили гостившие в Париже русские художники-карикатуристы “Сатирикона” Николай Радлов и Реми (Ремизов). Алексей Николаевич обходился с ними очень “строго”: отлучаясь из дому, он заставлял их сидеть у окна их комнаты, из которого была видна мастерская Кругликовой, и прислушиваться ко мне, чтобы в случае внезапных родов я могла послать их за врачом.

Встречались мы в Париже и с поэтом Николаем Минским, одним из первых русских символистов, человеком, который начинал писать еще во времена Надсона…

Десятого августа у нас родилась дочь, которую окрестили в русской церкви в Париже, дав ей имя Марианна. Имя было взято из Тургенева, из романа “Новь”, который очень любил Алексей Николаевич.

Вскоре с маленьким ребенком на руках и в сопровождении той же четы Ященко мы двинулись в обратный путь, на родину».