Разместили нас в бывшей совхозной конюшне, которую наскоро приспособили под человеческое жильё. Во дворе соорудили длинный навес, а под ним деревянные столы. Рядом с навесом сложили из кирпича большую печь. Дальше шёл сарай для хранения продуктов. И жизнь наша пошла своим чередом.
Первое моё картофельное поле было в длину метров пятьсот.
На поле работал специальный комбайн, который рыхлил картофельные ряды. Каждый из студентов брал на себя по одной вспаханной комбайном полосе. Двигаясь по ней из одного конца в другой конец, с помощью металлической копалки выбирал из земли картофелины и бросал их в ведро. Потом полные вёдра затаривал в мешки. Нам объявили нашу дневную норму. Каждый, выполнивший её, мог быть свободным на этот день.
Пользуясь этой свободой, я после работы повадился ходить один к ближней лагуне. Бродил там по лесу, подолгу сидел у воды на её берегу. Наблюдал подводную жизнь. В чистой и прозрачной воде хорошо просматривалось всё до самого дна. Мне было покойно и беззаботно, как бывает только в хорошие осенние дни наедине с природой. Лёгкие мысли в голове. Но все они почему-то не о том, что есть теперь, а о том, что было не так давно.
И это «было», подставляло мне, как луна, всё одну и ту же сторону, где много радости, музыки и душевного праздника. Вокруг меня райские кущи, в голове приятные мысли, на душе покой. Много ли человеку надо? Будь у меня поэтический дар, я не ушёл бы с берега лагуны без нескольких куплетов лирических стихов.
Но такие прогулки продолжались недолго.
Приехало партийно-комсомольское начальство.
Разделило всех нас на бригады и организовало соревнование между ними. Появилась стенгазета, ежедневные сводки и «молнии». Бригады брали повышенные обязательства. Главная установка была представлена лозунгом белой краской на красной материи: «Выполнил норму сам – помоги товарищу!» Работа закипела.
Каждое утро теперь мы поднимались под мелодичные звуки аккордеона. Это студент Анатолий Борзенков маршевыми мелодиями поднимал всех с деревянных нар и не унимался до тех пор, пока все бригады не уйдут в поле. Вечером перед ужином линейка, подведение результатов работы за прошедший день. И снова аккордеон. Но теперь уже не марши, а мягкие мелодии задушевных лирических песен.
Этот момент дня я любил больше всего.
Вокруг нашего стойбища – кромешная тьма. За столовой на столбе горит большая 500-ваттная лампа. Под лампой на ящиках сидят в обнимку, закутавшись в телогрейки, молоденькие студенточки и поют, поют старательно и долго. Поют для себя и для всех. И нет сейчас нужнее этого пения, этих слов и этой музыки.
Вскоре меня перевели из полевой бригады в бригаду грузчиков. Эта работа была по мне.
Грузовая машина с откинутым боковым бортом медленно движется по полю, а мы, грузчики, переходя от мешка к мешку, забрасываем каждый из них себе на плечо и, догнав машину, укладываем их на дно кузова. На этой работе мне особенно пригодились те навыки, которые я приобрел, занимаясь когда-то со штангой. С весом от 80-ти до 100 килограммов я отрабатывал три классических движения: «жим», «рывок» и «толчок». Перед штангой я разминался пудовой гирей, подбрасывая её выше головы, ловя на лету и делая после этого её выжимание. Это укрепило мой брюшной пресс, поясные мышцы и раздвинуло мою грудную клетку вширь.
Так что теперь я чувствовал, что играю мешками. Я подходил к мешку, делал полное приседание, обхватывал его двумя руками за середину, делал рывок с подъёмом, и он легко взлетал и ложился на моё плечо. Мне было приятно ощутить снова налитое силой тело, крепость ног и цепкость кистей рук. Работал я играючи и вместо усталости чувствовал необычайный прилив сил и бодрость духа.
Кормили нас по первому разряду: кашами с мясом, макаронами по-флотски, наваристыми мясными супами, картофельным пюре в неограниченном количестве и ежедневной рыбой в разных видах.
В течение месяца все наработались, напелись, натанцевались, перезнакомились, передружились, перевлюблялись и соскучились по городу и городской жизни.
Когда по ночам вода в лужах стала замерзать, а картошка была вся убрана, нам подали автобусы для возвращения в Магадан. Назад ехали без песен, склонив головы на плечи друг друга, – отсыпались после месячного недосыпа.
Первые два дня после возвращения отмывались и обстирывались.
По лестнице, которая вела с этажей к душевым комнатам, то и дело сновали краснолицые после бани девушки в халатах и с тюрбанами из полотенец, накрученных на головах.
На всех этажах пахло жареной картошкой, тушёным мясом из банок и жареным луком.
В коридорах из комнаты в комнату шло оживлённое движение.
Сдружившиеся на картошке студенты наносили визиты друг другу.
Из комнат через закрытые двери неслись громкие разговоры, смех, музыка.
Каждая мужская комната походила на маленький пивной бар: стол, уставленный пивными бутылками, стаканами, солёной рыбой в разных видах.
На третий день после нашего возвращения с сельхозработ начались занятия.
Факультет наш вначале, по первому курсу, был нацелен на три учительские профессии: истории, русского языка и литературы. Но это длилось только первый год. Со второго курса нас всех разделили на добровольных началах на «чистых» историков и таких же «чистых» филологов. Первые с четырёхлетним сроком обучения, а вторые с пятилетним. Я выбрал для себя историю.
Институтская кафедра истории состояла в основном из молодых преподавателей, приехавших по договору из Москвы. Руководил кафедрой кандидат исторических наук Владимир Иванович Балязин. С ним приехала из Москвы и вместе работала его жена, дочь известного в научных кругах профессора Павлова-Сильванского. Тоже кандидат наук. На этой же кафедре работала и Эльвира Константиновна Куртаева. Та самая, что приезжала к нам на прииск Большевик для организации первого набора в институт.
Я был зачислен в группу №11 истфака, где первая цифра означала «курс 1», а вторая – номер группы, то есть «группа 1».
Я отметил про себя, что на прииске мне довелось работать старателем 1-го звена 1-ой на Колыме старательской артели.
Теперь я на 1-м курсе в 1-ой группе 1-ого на Колыме вуза.
Если мне посчастливится его окончить, то я войду в число его 1-х выпускников.
Совсем недурно для внутреннего душевного престижа!
С хорошим настроением перешагнул я порог учебного корпуса.
И место в аудитории я выбрал за первым столом, вблизи от столика преподавателя.
Но меня преследовал какой-то рок.
В школе я тоже начинал свою учёбу, сидя на первой парте, а потом постепенно отсаживался всё дальше назад, и последние три года в школе я просидел на «камчатке», всегда у последнего окна.
Надо же, то же самое, но по другой уже причине произойдёт и в стенах вуза. Уже со второго семестра я стану отсаживаться вглубь аудитории, а со 2-го курса и вплоть до окончания учёбы прочно закреплюсь на той же «камчатке».
С первых же занятий я понял, что не смогу конспектировать лекции за преподавателями. Я писал медленно, традиционных сокращений в то время ещё не знал, плохо владел научной терминологией. Если же я переходил на убыстрённую запись, то проку от этого было мало. Меня хватало ненадолго, да и самому разобрать свои каракули было трудно. К тому же эстетики никакой, чего я не мог допустить. Всё, что я конспектировал в условиях читального зала, было всегда чётким, понятным, с выделениями и подчёркиваниями пастой разных цветов. Другой работы по конспектированию я не мог себе допустить. К тому же наша библиотека имела возможность обеспечивать нас учебниками по всем предметам.
Но не сразу я отказался от конспектирования.
Мною было предпринято несколько попыток изменить положение в лучшую сторону. Я взял в библиотеке самоучитель по стенографии и начал последовательно от задания к заданию осваивать этот вид скорописи. Но не дойдя ещё до средней скорости стенографирования, я «забуксовал» и не смог двигаться дальше. К моему огорчению, выяснилось, что я обладаю замедленным темпом мышления и стенография мне противопоказана.
После этого я перестал портить бумагу на лекциях, и сидел сложа руки, слушая преподавателя.
Очень скоро я стал замечать, что долго быть внимательным я не могу, что я являюсь обладателем рассеянной формы внимания. В роли активного слушателя я мог оставаться не более 15—20 минут, а после этого мои мысли переключались независимо от моего желания на посторонние раздумья. Я начинал барахтаться в гуще каких-то странных картин, образов, коротких и длинных монологов, фантастических сцен. В итоге ни одну лекционную тему я не усваивал.
И вот в этот период произошёл с виду незначительный эпизод на лекции у Балязина.
Лектором он был хорошим. Я любил слушать его, но это помогало мне недолго.
На одной из его лекций, в определённый уже момент, моё внимание переключилось с лекционного материала на большие портреты Карла Маркса и Фридриха Энгельса, которые висели над доской за спиной у преподавателя. Я сидел, всматриваясь в детали этих двух лиц, как тут Балязин спросил меня:
– Женя, почему вы ничего не записываете?
На это я тут же ему ответил:
– Я смотрю на портрет Маркса и думаю, почему у него борода седая, а усы чёрные.
В аудитории раздался смех.
Балязин стушевался, ничего мне на это не сказал и стал продолжать лекцию.
И хотя ничего оскорбительного я в своих мыслях не имел и сказал доверительно то, что было на самом деле, преподавательская среда мне этого не простит, сочтя мой ответ «циничным выпадом», а меня циником.
С того случая я стал чувствовать по отношению к себе повышенный интерес со стороны некоторых преподавателей. И интерес этот был с отрицательным знаком.
Новая среда, в которой я теперь вращался, оказалась очень чувствительной к соблюдению правил внешнего этикета, и обращаться с ней «запанибрата» было ни в коем случае нельзя. Я готовился перейти в неё из рядов рабочего класса, и она преподносила мне свои первые уроки.
Со временем я пойму её главный постулат. Он прост и не менее циничен, чем те слова, которые были мной сказаны Балязину:
Делай всё, что тебе хочется, но не попадайся! Тщательно скрывай всё негативное в своём поведении и характере. Но если ты всё-таки попадёшься на чём-нибудь, то мы (те, что делали то же самое, но не попались) осудим и накажем тебя.
Скорее всего, я бы не смог прижиться в этой среде, которая называлась «интеллигенция», если бы не те люди, которые увидели что-то во мне и взяли под свою защиту. Без этого пришлось бы мне возвращаться в ряды рабочего класса.
Вернусь опять к учебным заботам.
Итак, конспектирование лекций за преподавателями во время занятий у меня не получилось. Слушать лекции со вниманием, чтобы запоминать их содержание, я не мог, из-за своего рассеянного внимания. Что же было делать?
Пойти на ещё один вариант. Многотрудный, лишающий тебя всякого свободного времени в течение всего дня и изматывающий физически. Но я не удержался и снял с него пробу, хотя заранее знал, что из этого ничего путного не получится.
Отсидев в аудитории три лекционные пары, я шёл в читальный зал, брал учебники и по ним составлял по сегодняшним темам свой конспект. Делал я это в соответствии со своими привычками – без спешки, выписывая текст аккуратными кругленькими буквами, подчёркивая отдельные слова и целые выражения пастой разной расцветки.
Всё было бы хорошо. На такую работу приятно было смотреть, и удобно работать с таким текстом. Но… каждый день я клал перед собой учебники по трём дисциплинам, а до вечера справлялся лишь с одним. На конспектирование двух других тем времени уже не оставалось. Так что в скором времени пришлось оставить эту затею.
И тогда вместо штудирования учебной литературы я перешёл к глобальному чтению художественно-исторической и научно-популярной литературы и исторических монографий. Глобальному в том смысле, что я стал читать всё своё свободное время и даже во время занятий. Для этого мне пришлось пересесть с первого стола и свить себе гнёздышко в последнем ряду аудитории. Преподаватель читает свою лекцию, а я ухожу полностью в себя и в те события, которые разворачивает передо мной та или иная книга.
О проекте
О подписке