Две сестры

Обида… Кого из нас она не посещала? Она разная бывает. Иной раз скажут про тебя что-то неправильное, несправедливое, не правдивое – по незнанию ли, по недопониманию ли али природной глупости и невнимательности, – а в твоей душе закипает тягучее варенье обиды и долго ещё тянется струйкой липким варевом горьким и топким. И мысли твои, пришедшие позже, прилипают к ней, как бабочки или мухи, – мысли разные бывают. А и того горше, когда ответить не можешь – беспомощен, – и бьётся до бессилия в этой вязкости твоя душа, ещё больше утопая. Но есть у неё сестра – Радость. Как две стороны одной медали, всегда вместе, но поодаль. Она как избавление, как награда, но долгожданна и, может, от этого вдвойне приятна.

Но тут по коридору общаги послышались грузные шаги, нарушающие утреннюю постельную негу и неторопкую череду моих мыслей, незапертая дверь комнаты бесцеремонно распахнулась, в ней возник Макс и без дежурного «здрасьте» сказал:

– Это… Того… Поехали на охоту!

Пререкаться в раннее субботнее утро было бессмысленно, да и Макс выражал всем своим видом отсутствие выбора, поэтому сборы были недолги. Под окном нас ждали Серёга, Петрович и бортовой «Урал», что говорило о серьёзности намерений. Так как в кабине вчетвером уже было не поместиться, то мы поставили в кузове приготовленную заранее четырёхместную палатку. Ту самую брезентовую, где с разных сторон внутри посередине ставились два дрына, только что бывшие деревцами, и которую сейчас навряд ли поставит молодое поколение ввиду отсутствия дуг, колышков и инструкции. Палатку натянули до звона, приматывая стропы к бортам «Урала», и, чихнув сизым дымом в подъезд общаги, тронулись в путь. По пути заехали к Петровичу на дачу и загрузили в палатку копёшку душистого сена. Ехать стало намного мягче, даже приятно. Звуки рычащего монстра сгладились, и, покачиваясь на душистом сеновале, хотелось катиться до бесконечности, скатываясь в сон и выныривая из него на кочках. За машущими крыльями палатки отгорала последним золотом осень, бездарно просыпав его под ноги, в лужи, в грязь. И деревья, вздев голые руки к небесам, просили, умоляли вернуть им их одежду, но серое небо было безучастно хмурым и молчаливым.

Недолго нас качало по волнам реликтового асфальта, вскоре мы съехали в привычную чавкающую жижу бездорожья, и рычащие тонны металла начали жалобно взвизгивать на кочках, корёжиться на ухабах и стонать в глубокой колее. И пошёл снег… Сначала робкий, вперемешку с дождём, мелкий и незаметный. Но потом он осмелел, вырос, разлохматился и так ополчился, что в его круговерти исчез лес, по которому мы ехали, свинцовое небо и дорога, по которой проехали только что. Остался только снег: огромными пушинками, сросшимися меж собой, укрывающий землю своими полчищами и удивительно уникальный в единственном числе – в беспомощно тающей на ладони снежинке.

«Урал» тонул в вязкой колее, кренился набок и, казалось, вот-вот перевернётся, хрустел сухостоем, который мы подбрасывали под колёса, и всё же иногда бессильно останавливался. Тогда мы брались за топоры, пилы или разматывали лебедку. Спины были мокрыми от пота и снега, но этого никто не замечал, когда машина снова трогалась, и мы, громко смеясь, обсуждали последнюю грязь, сидя в кузове.

Темнело быстро, а снег усиливался, и в его мельтешении уже было непонятно, куда мы едем и едем ли вообще, а может, и вовсе стоим с рычащим для согрева двигателем. За длинным капотом в свете фар был виден только сводящий с ума своим количеством и движением снег. И, наконец, мы остановились. Дорогу, заметённую первым, оттого всегда радостным, пушистым снегом мы окончательно потеряли, не приехав при этом никуда. «Да и ладно! – подумали мы. – Завтра доедем», – и собрались все вчетвером в палатке. Завязали на шнурочки вход, посередине на сене положили лист фанеры, нарезали на ней сало, колбасу, хлеб, лук и овощи с грядки Петровича. На сеточку, пришитую рационализатором под потолком, мы положили включённые фонарики, и в нашем вигваме стало уютно по-домашнему, и только никто не ждал скво, несущую шкворчащую на костре дичь. Серёга с серьёзным видом достал из рюкзака прохладительный напиток и забулькал им по железным кружкам. После первой кружки стало тепло и душевно. Компания загомонила обсуждением насыщенного дорогой дня, запахла ароматом снятых болотников, захрустела луковицей, забряцала сдвигаемыми в тосте кружками и засмеялась после артистично рассказанных анекдотов.

Когда ассортимент напитков иссяк, мы, отметив с высоты борта грузовика продолжение и усиление снегопада, залезли в спальники. Долго не могли найти место столу-фанерке, всем он мешал, и, наконец, засунули его плашмя на сеточку под конёк палатки, а фонарики положили в изголовье. На разные голоса, с присвистом и придыханиями захрапели певцы многоголосые, когда перестали ржать над анекдотами.

«Ах, как спится утром зимним!..» А ежели на сене, душистом и бездонно-мягком, то втройне. И в ватной неге неохота шевелиться, и сон отлетающий хочется уловить, продлить, досмотреть до конца. И вроде надо уже выйти, но и потерпеть можно, и поэтому пытаешься самостоятельно провалиться в сон, в дремоту, в тепло. А какая стоит тишина! Всеобъемлющая, полная, всепоглощающая – даже твоё дыхание и шевеление. На природе всегда высыпаешься быстро и как ни ловишь отлетающее забытьё, оно ускользает, просачивается сквозь утро, испаряясь.

Открыл глаза. Разницы не заметил. Закрыл, открыл – опять никакой.

«Вот это ночь тёмная! – подумал я. – Ни зги не видно». Но физиология подсказывала, что пора вставать. Я шевельнулся, потом второй раз, третий, задёргался, как муха в паутине, забился в тревоге – тщетно. Сна как и не бывало. Я застыл с бьющимся в висках пульсом и с сердцем, колотящимся, как заячий хвост, стал соображать. Я туго спелёнат по рукам и ногам в своём спальнике, могу пошевелить только кистями рук и стопами ног, ни вбок, ни вверх, ни вдоль тела руками двинуть не могу – все тело сверху сдавлено деревянной, судя по еле доносящемуся звуку, доской. Головой тоже мотнуть не получается – она среди плотной подушки. Воздуха мало. Тепло, однако. Пахнет приятными цветами. И тишина, как в гробу. Эта мысль вонзилась в мозг, как рыболовный крючок в палец, и задергалась, разметая хвостом хариуса все остальные. От её ужаса я заорал. Наверное, так орут в последний раз в жизни, прощаясь с ней, понимая всю безнадёгу. Я заорал и ещё больше испугался, потому что моего голоса не было слышно, он растворился, впитавшись в стенки могилы, словно в поролон. В истерике я забился всем телом, руками, ногами, изгибаясь в «мостик», напрягаясь всеми мышцами. Безрезультатно! Я только ещё лучше понял, что надо мной деревянная крышка, давящая на грудь, неподъёмно тяжёлая. И мысли, метавшиеся доселе по стенкам склепа, слились в одну и упали, застыв тяжёлой гирей: «Похоронили!» И стало обидно! Обидно вдвойне из-за беспомощности, втройне от безысходности, четырежды от того, что не понятно за что, в пять раз сильней, что навсегда. Совсем! Обидно до слёз, что невозможно слова сказать в своё оправдание, некому, да никто его и не ждёт от тебя. Возвращаясь ко вчерашнему дню и вечеру, судорожно вспоминал, что сказал, «может быть, обидел ты кого-то зря» – таки нет. Значит, уснул, добудиться не смогли, подумали, что умер, и похоронили. «Сссукиии!..» Обидно-то как… Заорал, заколотился в истерике, в припадке ярости, встал на дыбы. И тут сбоку от крышки гроба появилась трещина, сквозь неё брызнул слабенький свет, и я услышал, словно из бездны, чей-то голос, и слова даже разобрал, слух ласкающие, – матерщинные. А потом по крышке гроба ударила лопата, второй раз, третий. Повезло – откапывают!

Радость всегда где-то рядом с обидой.

«…Две верных подруги: любовь и разлука – не ходят одна без другой…» Так и эти всегда вместе, надо только дождаться. И не терять веры…

Снег шёл всю ночь и всё утро. Он тихо ложился на скаты нашей палатки, пока под его тяжестью не порвался тент над кольями, поддерживавшими эти скаты. Палатка тихо легла на нас, спящих, тяжёлым метровым одеялом, никто и не заметил. Фанера-стол легла аккурат на меня от груди до коленок, накрыла, как крышка гроба. А застёгнутый спальник сослужил саваном – не шелохнёшься. С краю, у борта «Урала», спал Макс и когда проснулся, смог вытащить с чехла на поясе нож, вспороть тент палатки и выкопаться из сугроба, а затем выкопать нас. Мы, барахтаясь в снегу, как дети, вылезли из спальников, из-под рухнувшей палатки, матерясь спрыгнули с кузова и по грудь в снегу доплыли до зимовья, к которому вчера ехали. Оказывается, в темени ночи и круговерти пурги Серёга выехал на поляну и дороги больше не увидел, как не увидел и заснеженного зимовья. Поэтому и встал, посчитав, что потерял дорогу. Обсуждая события утра, затопили печку, вскипятили чайник, сели позавтракать. Мы хохотали над своим общим испугом, над попытками выжить, подтрунивали друг над другом. Лица сидящих напротив были весёлыми и до боли родными.

Вскоре мы тронулись в обратный путь. Лыж мы с собой не брали, собираясь охотиться по чернотропу. Но на нас наступила зима…

Норка

Мы долго щурились, выйдя из полутёмной землянки на свежий, ослепительный, залитый солнцем снег. Это было утро лени и неторопливости. Бывает, громадьё планов рушится, и ты понимаешь, что спешить уже некуда – всюду опоздал, поэтому можно спокойно щуриться на белизну искрящегося снега, и от этого на душе спокойно и благостно и вовсе нет искомого чувства вины. Мы стояли с Андрюхой возле зимухи по колено в снегу и безответственности, но со счастливыми улыбками на лицах. Рядом с такой же, как у нас, улыбкой на серой морде стояла Андрюхина ещё более безответственная лайка. «Три тополя на Плющихе». А потом мы решили погонять зайцев и куропаток вдоль реки – раз проспали, так хоть дичи на шурпу добыть. Пройдя пару сотен метров, наши лыжи замерли, зависнув над крутым берегом реки. Она уже почти замёрзла, и только на середине рябила её открытая вода. Мы засмотрелись на эту распоротую пульсирующую рану на припорошённом льду, на покрытые толстым куржаком прибрежные ивы, на бегущую чёрным зигзагом вдоль берега норку. Чёрт!!! Мы не сразу сбросили с себя оцепенение красоты и двустволки, ещё раньше за ней метнулся Кучум. Но шустрая норка вовремя заметила погоню, молнией взвилась по стволу одинокой ивы и замерла метрах в трёх над снегом и нами. Собака разбудила округу лаем, который поначалу казался таким оглушительным, что хотелось понизить его громкость. Я уже было поднял ствол, но Андрюха, опустив его движением руки, сказал:

– Кобель молодой, пусть поработает, поучится, это его первая серьёзная дичь.

Минут пятнадцать собака рвала себе глотку, а нам барабанные перепонки. В конце концов норке надоело слушать эту брехню, она разбежалась по ветке и прыгнула… Но Кучум предупредил этот манёвр и бросился в ту же сторону. В дальней части их траектории пересеклись – норка приземлилась ровно на холку бегущего пса и тут же вцепилась в неё зубами. Кобель взвыл, а хитрый зверёк, прокатившись на собаке несколько метров всадником, отцепился от него и юркнул в нору под крутым бережком. Все бросились к норе: мы с Андрюхой с хохотом, а пёс со злостью уязвленного самолюбия. Первым подбежал мой товарищ и, распластавшись на льду, заглянул в нору, закричал:

– Вижу!!! Нора тупиковая, сейчас Кучум её достанет!

Кобель ринулся в бой, но, просунув голову в узкую нору, застрял, как пробка в горлышке бутылки шампанского. Через секунду эта пробка с воем выстрелила из норы с прокушенным кончиком носа и жалобным плачем. Андрюха решил поддержать пса и, сказав, что сейчас руками её достанет, опять распластался на льду и, надев варежку, сунул руку в нору. Какое-то время он волнами втекал внутрь, пока ухом не упёрся в берег. По глазам было видно, что внутри идёт невидимая борьба. Вдруг глаза остановились, глядя в одну точку, и начали увеличиваться в размерах. Брови поползли вверх и спрятались под шапку. Я не понял, как, но он подпрыгнул из положения лёжа надо льдом, выдергивая руку из норы. На конце пальца висел впившийся зубами в друга хищник. Описав полукруг, он отцепился, плюхнулся в снег в трёх метрах от нас и тут же шмыгнул в соседнюю нору. Андрюха снял варежку и показал миру прокомпостированный насквозь большой палец. Особенно впечатляла дырка в ногте.

– Неси лопаты, – почти приказал егерь и добавил с десяток непечатных синонимов, оскорбляющих зверька семейства куньих.

Мы рыли не промёрзшую землю до обеда и чуть глубже. Со стороны это выглядело как строительство мелиоративного канала в глухой тайге. Когда пузыри мозолей на ладонях лопнули, мы воткнули лопаты в бруствер окопа и сели на бережок. Молча закурили. Рядом прилёг весь от носа до кончика хвоста землистого цвета пёс. Тяжело дыша, трое любовались ивами в узорчатом куржаке, на тёмный лес, угрюмо стоящий на другом берегу, на грязные следы норки, выходившие из соседней незамеченной норы и по чистейшему искристому снегу прыжками уходившими в пульсирующую водой полынью.

Разные глухари

Жизнь начиналась в пятницу. Во второй половине дня. Всю неделю я делал то, что положено, а в пятницу – то, что хотелось. Хотелось всю неделю, мечталось со школьной скамьи. Нет, это не то, о чём вы подумали… После обеда я стремился сорваться с работы пораньше, быстро похватать заранее собранный рюкзак и ружьё – и бегом на 34-й километр. На 34-м километре вместе с городом, суетой и светофорами заканчивалась цивилизация. Здесь, махнув рукой, можно было запросто остановить попутку, на которой, отмахав без малого две сотни километров, я просил водителя остановиться. Обычно это вызывало изумление, особенно сегодня, когда за окном давно стемнело и не на шутку мело. Я поблагодарил шофера и успокоил его, что рядом изба. Выкопал из приметного места спрятанные лыжи и через десять минут уже был на кордоне лесников. Славка с отцом, как ни старались уговорить переночевать, так и не смогли заставить меня остаться.