IV

Мы расстались с Луизой де Лавальер^[4] в тот момент, когда король открыто подчеркнул исключительное положение «туреннской пастушки», заставив Генриетту Английскую предоставить «неудавшейся монашке» отдельные апартаменты с Полиной д'Артиньи в качестве компаньонки-подруги. Этим король сразу ставил Луизу в ранг признанной фаворитки, хотя, ради соблюдения внешнего декорума, Луиза и Полина все еще считались состоящими в штате фрейлин герцогини Орлеанской и при официальных случаях фигурировали наравне с остальными.

Каждый такой случай, когда Луизе приходилось отбывать дежурство при Генриетте, превращался для девушки в истинную Голгофу. С первого момента открытого признания Луизы фавориткой короля часть общества, вдохновляемая Генриеттой и графиней де Суассон, стала в открыто-враждебную позицию к «пастушке». Остальные, особенно женщины рангом пониже, на первых порах не показывали недоброжелательства, но так как при дворе не было ни одной мало-мальски молодой и привлекательной женщины, которая не мечтала бы о королевских объятиях и не считала бы себя наиболее достойной для роли фаворитки, то внутренне против Луизы было настроено подавляющее большинство. Будь Лавальер человеком другого покроя, усвой она себе мудрость пословицы «с волками жить – по-волчьи выть», покажи она зубы, – недоброжелательство так и не было бы проявлено наружу. Но Луиза была робка, застенчива, скромна, она не гордилась королевской дружбой, а стыдилась ее. Поэтому, когда заметили, что фаворитка не только сама не способна защищаться, но даже не решается искать защиты у короля, недоброжелательство стало проявляться совершенно открыто, и если мстительная итальянка, графиня де Суассон, позволяла себе очередную глумливую выходку против «неудавшейся монашки», то неизменно встречала благодарную аудиторию.

В конце концов безобидность Луизы притупила у большинства желание насмехаться над нею. Но тут распространилось сенсационное открытие, которое снова подняло целую бурю насмешек и глумлений.

Берта, камеристка Луизы, вертлявая и до мозга костей испорченная парижанка, клятвенно заверила своих подруг, что между королем и Луизой ровнешенько ничего нет. Она, Берта, неоднократно пряталась в укромные уголки для наблюдения за королем и его подругой, но каждый раз видела только, что они проводят время так, как если бы были не влюбленными, а родным братом и сестрой.

От камеристок это известие дошло до фрейлин, от фрейлин – до статс-дам и самой герцогини Орлеанской. Берту вызвали и стали расспрашивать.

– Но что же они делают наедине? – задали удивленный вопрос любопытные.

– Сидят, читают, поют, говоря друг другу стишки, – ответила Берта. – Любимая поза короля – на подушке у ног барышни. Он сидит, положив голову к ней на колени, а она читает ему стихи или поет про пастушков да пастушек!

– Ах, пастушка! Ну и пастушка! Настоящая пастушка! Да она и в самом деле рождена для монастыря! – ахали в смеялись дамы.

Но на Генриетту и Олимпию де Суассон это известие произвело потрясающее впечатление. Обе они не придавали значения увлечению легкомысленного Людовика и предполагали, что любовный чад скоро рассеется в его сердце. Между тем дело оказывалось серьезнее. Обе они знали, что король – большой практик в делах любви и в этой области всецело придерживается принципа «соловья баснями не кормят». Если такой человек довольствуется платонической любовью, если он, пылкий и прозаичный, «сыт баснями», значит, чувство, внушенное ненавистной «пастушкой», глубоко и сильно. Под влиянием этого Генриетта и Олимпия, еще недавно непримиримые враги, теперь сблизились и заключили тесный союз. Читатели, вероятно, помнят, что графиня не Суассон, рожденная Манчини, некогда оскорбленная в своих лучших надеждах связать короля-юношу чарами своего пышного тела, поставила своей задачей мешать ему во всех его любовных замыслах. Не имея ничего против Генриетты лично, Олимпия из ненависти к королю выслеживала юную герцогиню и натравляла на нее ее мужа, Филиппа Орлеанского. Теперь Генриетта получила чистую отставку, и ничто уже не лежало между обеими женщинами, наоборот – общность переживаемых чувств связала их. И они заключили тесный «оборонительный и наступательный» союз, причем Олимпия даже уступила из числа своих двух дружков одного – Армана де Гиша – Генриетте, довольствуясь Шарлем де Бардом.

Генриетта с Гишем и Олимпия с Бардом составляли тайный комитет, поставивший своей задачей разлучить короля с Луизой де Лавальер и жестоко проучить «коварную девчонку». Заодно было решено управиться также и с Ренэ д'Арком. Генриетта, совершенно забывая, какую услугу оказал ей этот юноша, считала, что он всем обязан ей, и была возмущена и оскорблена, когда герцог решительно и резко отказался вступить в заговор. Счеты остальных с Бретвилем известны читателю: Бард не мог простить позор поражения в поединке; Гиш злобствовал, что Ренэ вторично вытеснил его, Армана, из сердца короля; для ненависти Олимпии было достаточно, что д'Арка любил король. Но, конечно, в первую голову должна была пострадать Лавальер, и все планы «комитета четырех» были направлены против нее. В конце концов комитет разработал план, уже известный из прошлой главы, и решил привлечь в качестве пятого члена герцога Филиппа Орлеанского.

Кроме четырех, а потом пяти членов комитета к услугам заговорщиков было довольно много лиц, не посвященных во все планы и замыслы комитета, но содействовавших этим замыслам за плату – из корыстных побуждений или из пустого угодничества. Самыми важными сотрудниками считались Христина де ла Тур де Пен, кружившая голову Ренэ д'Арку и рассчитывавшая выскочить за него замуж, и Берта, получавшая щедрую мзду за шпионство.

Таким образом, Луиза де Лавальер была окружена врагами, недоброжелателями и шпионами со всех сторон. Она была страшно одинока и с горечью сознавала, что, кроме д'Артиньи, у нее нет ни одной подруги, как, кроме д'Арка, нет ни одного истинного друга. Впрочем, и Ренэ тоже был плохим утешением. Как ни привязан был он к всеми гонимой и обижаемой Лавальер, его слишком поглощала игра кокетливой Христины. Вообще, последняя причиняла много боли и огорчений Бретвилю. Она то опаляла юношу нежной лаской, то вдруг становилась холодной, высокомерной и нарочно возбуждала его ревность вольным обращением с другими мужчинами. Когда же Ренэ делал ей упреки, она высокомерно отвечала, что признает право контроля за женихом или мужем, но больше ни за кем. Ренэ не раз уже готов был выговорить слово, которого так ждала от него де ла Тур и которое дало бы ему право контроля, но каждый раз неясные сомнения удерживали его от решительного шага. Сколько раз Ренэ давал себе слово порвать с ветреной девицей, скинуть с себя ее чары, но призывная улыбка хитрой кокетки будила в пылком гасконце самые низменные, самые неукротимые инстинкты, и он опять, словно бабочка, летел на огонь. Однако, вернувшись после мучительного свидания, Ренэ снова давал себе зарок не видеться больше, в сотый раз внушал себе, что в нем даже нет любви к Христине, что его лишь обуревает самая низменная страсть. Но раздавался новый призыв, и все сомнения сейчас же забывалась.

От этой игры у Ренэ оставалось слишком мало времени для Луизы, и бедная фаворитка порой готова была биться головой о стену в минуты отчаянья. Выпады против фаворитки короля все учащались, нередко бывало, что Луиза убегала к себе в комнату вся в слезах, и около нее не было никого, кому она могла бы излить свое горе. Да, никому! У Полины, по-видимому, было тоже что-то угнетавшее, и, поглощенная своим тайным горем, она была плохой поверенной для горя чужого.

А были моменты, когда Луизе становилось совершенно невмочь и когда, словно назло, Полина бывала особенно угнетена. В один из таких моментов мы и застаем вновь нашу героиню.

В этот день у герцогини Орлеанской был интимно-парадный завтрак в честь английского дворянина, приехавшего из Лондона с письмом короля Карла к сестре. Лавальер как раз была дежурной в этот день вместе с Шимероль. Не будь такого случая, последняя справилась бы с дежурством одна, но официальный характер обеда требовал присутствия обеих дежурных, а Луиза, не желавшая пользоваться в службе преимуществами своего особого положения, не хотела просить кого-нибудь заменить ее. И вот в этом-то и раскаивалась она теперь!

Церемониал требовал, чтобы на подобных полуофициальных торжествах шествие распределялось так: впереди шел церемониймейстер с жезлом, за ним – герцогиня с гостем, затем в последовательном порядке – камер-пажи, старшая статс-дама, две дежурные статс-дамы, дежурный камергер и две дежурные фрейлины. За фрейлинами шли приглашённые на завтрак или обед, потом более или менее интимные приятельницы герцогини, а в самом конце – свободные от дежурства фрейлины и прочие чины двора, имевшие раз навсегда приглашение украшать собой стол Генриетты.

В этот день Луиза немного запоздала, и шествие уже выравнивалось. Позади Шимероль шла единственная посторонняя гостья – старушка Версаль, представительница рода, традиционно служившего всем четырем ветвям герцогов Орлеанских.^[5] Версаль продвинулась слишком далеко вперед и стала почти рядом с Шимероль. Заметив такое нарушение этикета, Луиза поспешила вперед, вежливо отстранила Версаль и стала рядом с подругой.

Вдруг сзади послышался громкий голос графини де Суассон:

– Я всегда знала, что Лавальер хрома, но что она слепа как курица, до сих пор мне не было известно!

– А почему вы думаете, что она слепа? – спросила маркиза де Берси.

– Да чем же, как не слепотой, можно объяснить, что эта особа позволяет себе толкать и забегать вперед дам, несравненно более почтенных, чем она, и уж, во всяком случае, не скомпрометировавших себя распутством!

У Луизы вся кровь хлынула в голову слезы выступили на ее кротких глазах от этого оскорбления. Она беспомощно обернулась по сторонам, как бы отыскивая хоть единственное дружеское лицо, могущее заступиться за нее. Но вместо этого ей пришлось выслушать брошенный ей в упор ответ маркизы де Берси, обращенный к графине де Суассон:

– Она, вероятно, думает, что де Версаль превышает ее только количеством своих заслуг, тогда как специальные заслуги Лавальер важнее по качеству!

Тихий, но дружный смешок окружающих был ответом на эту новую гнусность.

Луиза побледнела как полотно, и, хотя церемониймейстер уже стукнул троекратно жезлом, оповещая о приближении герцогини и начале шествия, она, совершенно расстроенная, резко выступила из рядов и на глазах герцогини Орлеанской и ее гостя вышла, не поклонившись, из зала.

Придя к себе, она истерически разрыдалась; Полине удалось немного успокоить подругу, но затем ей надо было уйти по своему делу, и Луиза опять осталась наедине со своими невыносимо-грустными мыслями. По мере того как день склонился к вечеру, Луизе становилось все тяжелее на душе.

Вдруг звук знакомых шагов заставил ее ожить и насторожиться. Вот скрипнула рукоятка двери, и на пороге комнаты обрисовалась высокая, стройная фигура короля.

– Возлюбленный Людовик! Обожаемый король мой! – с истерической радостью крикнула Луиза и, охватив обеими руками шею кинувшегося к ней короля, вдруг жалобно, по-детски заплакала.

– Луиза, дорогая, светлая моя, что с тобою? – встревожено спросил Людовик, усаживая девушку на кушетку и подсаживаясь к ней. – Тебя, наверное, опять кто-нибудь обидел? Ну, скажи мне, я навсегда отобью охоту у этих ведьм обижать мою незлобивую пастушку!

– Нет, ничего, – глотая слезы, ответила девушка, – просто мне взгрустнулось без тебя, божество мое!

– Неправда, Луиза, неправда! – горячо перебил ее король. – Ты опять берешься за старое и скрываешь от меня оскорбления, наносимые тебе! Ты не хочешь понять, что кротость обезоруживает волков и дикарей, но таких ведьм, как все эти аристократические негодяйки, только воодушевляет на новые мерзости! Однако мне это надоело! Так как причиной твоих слез обыкновенно бывает герцогиня Орлеанская, то я сейчас же отправлюсь к ней и потребую ее к ответу!

Король резко повернулся к дверям, но Луиза в испуге крикнула:

– Божество мое! Это не ее высочество!

– А! Так все-таки? Ну, так кто же? – спросил Людовик и, видя, что Луиза не отвечает, опять сделал движение в сторону дверей, говоря: – Что же, придется все-таки обратиться к Генриетте!

– Людовик! Возлюбленный мой! – ласково заговорила Луиза, подойдя к королю и положив ему руку на плечо. – Обещай своей маленькой Луизе, что ты не будешь поднимать историю, и я тебе все расскажу!

– Хорошо, хорошо! Говори! – нетерпеливо ответил Людовик, обнимая девушку и снова подводя ее к кушетке.

Луиза, при воспоминании об оскорблении вновь пережившая всю остроту испытанного ею позора, не могла сопротивляться больше и передала королю происшедшую в герцогском зале сцену.

– Какая низость, – крикнул он и с мрачным видом отошел к открытому окну.

– А, главное, понимаешь, возлюбленный мой, меня мучает, что, как бы я ни поступила, предлог для оскорбления найдется всегда. Если бы я не поспешила занять свое место, графиня, наверное, сказала бы, что я считаю себя вправе занимать место почетных гостей. Но что с тобою? – испуганно спросила она, заметив как вздулись жилы на висках короля, сверкающим взглядом смотревшего в парк.

– Ну погоди только у меня! крикнул Людовик и стремглав выбежал из комнаты.

Луиза подошла к окну и увидела, что по дорожке задумчиво идет Олимпия де Суассон. Смертельно испуганная Лавальер прижалась за гардиной и стала ждать, что будет.

Но вот показалась дышавшая гневом фигура короля. При виде его графиня сделала установленный реверанс, но Людовик, не обращая внимания на поклон, начал сразу и в сильно повышенном тоне:

– Слушайте! Что это за новые выходки по отношению к девушке, которая в тысячу раз лучше и чище, чем вы? Да как вы смеете! Или я уже не король в своем королевстве? Или Бастилия переполнена так, что там не найдется местечка для вас?

– Вы – король в своем королевстве, и в Бастилии хватит, вероятно, места для многих. Но я позволю себе поставить на вид вашему величеству, что не привыкла, чтобы на меня кричал кто бы то ни было, будь это сам король или хоть Папа Римский!

Всю эту фразу графиня произнесла ровным, спокойным голосом, не отрывая от Людовика поднятого в упор взгляда холодных глаз.

Король словно остолбенел от этой наглости. Несколько секунд прошло в томительном молчании; наконец Людовик заговорил, хотя и взбешенным, но значительно сдерживаемым голосом.

– Сегодня же чтобы вас не было при дворе!

Олимпия пожала плечами и ответила:

– По получении указа вашего величества об изгнании я немедленно уеду задержавшись только на несколько минут, чтобы проститься с ее величеством королевой-матерью, в распоряжении которой я состою, и чтобы объяснить ее величеству истинную причину постигшей меня немилости!

Опять прошло несколько секунд, во время которых Людовик безмолвно мерил огненным взглядом дерзкую итальянку. Потом он резко повернулся и ушел, не прибавив ни слова.

Олимпия повернулась, в свою очередь, и пошла дальше, словно ничего не случилось.

Вернувшись к Луизе, Людовик молча и мрачно зашагал по комнате.

– Эта змея знает, что матушка больна и что я не стану волновать ее величество! – раздраженно произнес он, останавливаясь и нервным движением оправляя кружевной воротник. Затем он снова заходил по комнате и вдруг буркнул через некоторое время: – И сказать, что ты хромаешь! Какая гнусная клевета! Правда, ты припадаешь немного на одну ногу, но это придает лишь особое очарование и грацию твоей бесконечно милой походке!

– Я знаю, божество мое, что ты готов обратить мне в похвалу даже мои недостатки! – ответила Луиза кротким, бесконечно мелодичным голосом. – Но успокойся, возлюбленный мой! Лучше присядь ко мне, и я почитаю тебе что-нибудь из наших любимых поэтов!

Людовик послушно подошел к кушетке, бросил на пол подушку, уселся у ног Луизы и положил свою голову к ней на колени.

Ласково погладив короля по голове, Лавальер взяла с ближайшего столика золотообрезный томик, раскрыла его и стала читать:

 
Под сенью твоих мирт, у вод ручья кристальных
С пастушкой пастушок вкушает сладость встреч.
На искристою сеть игры лучей прощальных
Взирая, Флоридор такую держит речь…
 

– Луиза! – дрожащим голосом спросил вдруг Людовик, прерывая ее чтение и с пламенем во взоре взглядывая на склонившуюся над ним девушку. – Луиза, почему… ты не хочешь подарить меня высшим счастьем?

– Людовик! – с кротким упреком произнесла Лавальер. – Ты обещал мне…

– И я держу свое обещание, ты видишь! Я ведь только спрашиваю: почему? Почему ты предпочитаешь эти муки, эти томления полному, разделенному счастью? Почему ты непременно хочешь, чтобы я горел, изнывал на огне изнуряющей меня страсти? Почему ты непременно хочешь прикрываться службой у герцогини и терпеть все эти подлые глумленья? Я увез бы тебя в Париж, целый дом был бы к твоим услугам, ни одна душа в мире не осмелилась бы кинуть на тебя косой взгляд. Но ты не хочешь. Почему?

– Возлюбленный мой, я уже столько раз отвечала тебе на эти вопросы! Разве не говорила я тебе, что ради твоего счастья, твоего покоя, даже ради одной минуты пережитого тобой восторга я с радостью пожертвовала бы спасением своей души и пошла бы на то, что считаю тяжким грехом. Но у меня есть мать, которая не переживет, если я изменю долгу девичьей чести, а ее счастьем я жертвовать не вправе! Нет, отгони от себя, божество мое, все эти мятежные, знойные думы и позволь мне отвлечь тебя от изнурительных бурь страстей в безмятежное лазурное царство пасторальной поэзии!

Луиза снова взялась за книгу и продолжала:

 
Взгляни, любовь моя, уж гаснет луч закатный
На бархатных крылах спешит с востока ночь,
И тихий ветерок…
 

– Нет, – воскликнул Людовик, вскакивая и снова прерывая чтение. – Все равно, пусть ты не хочешь быть совсем моей, но я не потерплю больше, чтобы ты и долее продолжала сидеть в этой змеиной клетке! Я сегодня же распоряжусь, чтобы тебе приготовили здесь совершенно отдельное помещение, а для того, чтобы ты не была так часто одна, надо найти для тебя кого-нибудь… только не из здешних. Ну, да мы там увидим! Нет, нет, не пытайся спорить и возражать, это ни к чему не приведет! Я так решил, и так будет. А теперь ты уж извини меня, Луизочка! Я взволнован, расстроен и совершенно не могу отдаваться поэзии!

С этими словами король ласково поцеловал Луизу в лоб и поспешно вышел из комнаты.