33.

Да, она совершила ошибку, когда полетела на эту планету. Большую глупую ошибку. Но что с того, какое это имело значение тогда и сейчас. Она очень любит папу, любит так, что при одной только тени мысли, что она больше никогда его не увидит, ее душа тяжелым камнем падала в черную яму, а сердце разрывалось от отчаяния и тоски. У неё перехватывало дыхание, ей в горло словно вливали раскаленный жидкий металл и внутри всё кипело и пылало, она не могла вздохнуть, она не могла говорить и глаза тонули в слезах. Ну разве может весь этот мир существовать без папы, какой может быть смысл во всей этой Вселенной, если в ней не будет его. И стоило только на несколько секунд позволить этой ужасной мысли приблизиться к реальности как тут же исчезало всё. Сама эта реальность расплывалась и таяла, глаза разъедала соленая влага, а в груди ледяным комом разрасталась глухая пустота. Никого не было ближе и роднее папы. Мама погибла, когда Элен было три года и с тех пор девочка знала только отца. Знала так как наверно не знала даже себя. Каждый его взгляд, каждый изгиб его губ, каждый взлет его бровей, каждое выражение его лица, каждый его запах, каждый его жест, каждое движение и оттенок его ауры были досконально изучены ею, классифицированы, впечатаны в её память. Папа был словно музыкальный автомат, все-все мелодии и песни которого она выучила наизусть и только звучал какой-то аккорд, какое-то короткое чередование нот, она тут же узнавала мелодию и уже напевала её про себя. Этот человек окружал её как воздух, он был мерилом всего вокруг, первоначальной точкой отсчета, от которой строились все системы бытия, основанием, на котором покоилась вся её жизнь. Разве может такой человек исчезнуть, разве можно это вообще представить. Да в тот же миг она задохнется, ухнет в бесконечную пропасть разошедшегося по швам пространства, потеряет все направления и ориентиры.

Элен любила отца. Конечно иногда она и обижалась на него, и сердилась, и раздражалась. Например, когда он отказывался отвечать на какие-нибудь её вопросы, зная что лгать дочери бесполезно, а говорить правду по каким-то причинам ему не хотелось. Не очень ей нравилось и когда он называл её своей мисс Пухляндией, своим Сладким Пончиком, Дирижаблем и Пышечкой, обосновывая это тем, что якобы в младенчестве она была пухлявой толстушкой. Элен обижалась, говорила что на старых видеозаписях она вовсе не толстая, но папа смеялся и утверждал, что это специально выбирали такой удачный ракурс чтобы не расстраивать будущую красотку. Также несколько сомнительным казалось ей обращение "моя маленькая туманность", которое в устах отца звучало вполне ласково, но объяснялось, по его словам, тем что порой она вся такая неопределённая, рассеянная и "туманная". Впрочем затем он трансформировал это в название знаменитых туманностей и Элен стала называться "Голубой Снежок", "Конфета" и изредка "Шикарная", а если папа был не в духе из-за каких-то проделок дочери, то та становилась "Жуком", "Пробкой", "Медузой" или даже "Калебасой". Но сейчас она готова была называться как угодно, лишь бы только это произносил папа. И она вспоминала как летела ему навстречу, прыгала на руки, обнимала за шею и крепко-крепко прижималась к нему. А однажды она обратила внимание что у него сзади на шеи, у самой границы волос две круглых родинки, одна побольше, другая поменьше. Несомненно сам папа и не подозревал о них. Увидев их, Элен тут же вспомнила картинку двойной звезды "Аль-Риша", которую видела буквально накануне на уроке астрономии и с тех пор стала иногда называть отца "мистер Аль-Риша". Папа спрашивал с чего это он вдруг стал "Аль-Риша", на что она загадочно улыбалась и говорила что она кое-что знает про него, но это её тайна.

Да, его часто не было дома, он уезжал в длительные командировки, но это лишь усиливало чувство безумной радости и восторга, когда он возвращался и снова был рядом. Он приходил в ее спальню, он подолгу читал ей прекрасные книги, он рассказывал ей обо всем что знал сам, он советовался с ней и очень внимательно слушал ее, как взрослую. В его темно-синих глазах, так неуловимо похожих на её собственные, она видела всё человечество, весь мир, Бога, Вселенную, всё вместе, наполненное светом и любовью, и так ей было покойно и уютно, когда она сидела у него подмышкой, прижавшись к нему, когда он брал ее на руки, когда она погружалась в тонкий, изысканный, чуть серный аромат его духов «Гивирнэйчи», что ей просто и в голову не приходило желать чего-то еще и она лишь безмятежно улыбалась счастливой улыбкой. Она вспоминала как папа учил ее танцевать, как наряжался в Сэма Колокольчика и Санта Клауса и играл для нее спектакли, как учил ее складывать фигурки Оригами, как они вместе учились готовить грибной суп, запеченную курицу и тушенные овощи под руководством Кита и без помощи кухонных автоматов, как они вместе разгадывали головоломки и ребусы, как она мучила его бесконечными вопросами, а он изо всех сил пытался ответить на них, как она летала на его руках, как они пели любимые песни в караоке, где Кит подсвечивал им в воздухе слова песен, а заодно и служил мощной акустической системой. Она не могла, у нее просто не хватало сил и решимости представить этот мир без отца. У нее не было никого кроме папы, да и не нужен ей был никто кроме него. И с невыразимой нежностью она вспоминала как прокрадывалась к нему в спальню и втискивалась в его объятия. Отец уже давно запретил ей спать по ночам в его постели. По его мнению это дурно сказывалось на её развитие как сильной самостоятельной личности. А он хотел видеть дочь именно такой. Пару раз из-за этого он даже вступал в серьезный спор с Родериком Атинховским, потому что последний, по мнению Валентина Акари, слишком уж баловал свою внучку, заваливая её чересчур дорогими подарками. Один Кит чего стоил. А стоил он, кстати, как небольшой межзвездный корабль. Элен, не взирая на неодобрительное ворчание своего металлического пса, внимательно подслушивала их разговоры, диву даваясь из-за того что папа всё так напутал. Вот как раз дедушка был весьма ироничен, прохладен и порой даже суров с ней и очень редко действительно что-нибудь делал за неё, заставляя её выполнять всю работу, которую по мнению дедушки ей надлежало исполнять. Поэтому когда он жил у них дома, Элен обычно без всяких напоминаний убирала за собой посуду, чистила зубы, расчесывалась, вовремя спускалась к завтраку, одевалась как "юная леди", не пела визгливым дискантом "Песни Отчаянных", не скакала по дому, играя с Китом в нашествие пришельцев, не разбрасывал по всему дому обувь и одежду, за столом не смеялась во весь голос, не чавкала, не "глотала как волк" и пользовалась ножом и вилкой. Тогда как сам отец практически всегда сквозь пальцы смотрел на то что Элен чего-то не хотела делать, отлынивала от каких-то обязанностей, которые как бы считались за ней закрепленными или наоборот творила всё что ей заблагорассудится. Да и забираться к нему постель Элен по-прежнему продолжала. У отца вошло в привычку, что если он весь день был дома, то после обильного, плотного обеда он шёл в свою спальню, чтобы как он говорил "завязать жирок", а на самом деле хорошенько вздремнуть два-три часа. Что в общем было не удивительно, ибо иногда на работе он не спал целыми сутками, Элен даже научилась определять переливы ауры не выспавшегося человека. Самой Элен спать днем редко хотелось. Когда она спрашивала зачем папа делает это, тот отшучивался тем, что он уже старенький, а все старички обязательно после обеда спят, так как хотят таким образом продлить свою жизнь. Элен хмурилась на эти шуточки, но потом стала использовать это дневной сон в своих интересах. Она приходила к отцу, определяла по ауре что он действительно крепко спит и очень аккуратно забиралась на постель, втискивалась в его объятья, прижималась спиной к его животу и так, несказанно счастливая лежала и мечтала обо всё на свете. И не было во всей Вселенной более подходящего, уютного, лучшего, надежного и безопасного места для легкомысленных мечтаний чем в этом маленьком тихом сонном царстве. Порой отец всё же просыпался, когда она укладывалась рядом, и в первые разы интересовался чего это она тут мостится. Элен отвечала, что тоже хочет "завязывать жирок" вместе с ним. Он делал вид что недоволен, просил её не храпеть и не лягаться во сне и снова закрывал глаза. Но Элен по его ауре видела что ему в общем приятно её присутствие и в конце концов он ведь её не прогонял как ночью. Видимо в отличии от ночного сна, дневное валяние в его постели никак не сказывалось на самостоятельности дочери. И Элен сворачивалась клубочком и тихонько лежала, слушая его дыхание. Именно здесь она чаще всего размышляла о каких-нибудь ужасах, о которых не решалась думать в другое время. Здесь любой страх был бессилен перед ней. Она думала о смерти, о страшных болезнях, про которые рассказывала Камила Кесада, о диких бандах пиратов, свирепствовавших на Вольных планетах, о свихнувшихся роботах на Механии, поставивших себе целью уничтожить всю биологическую жизнь, о сталкивающихся и взрывающихся звездах, об испепеляющем, уничтожающем излучении квазаров, блазаров и магнетаров, о смертоносных, стирающих любую жизнь гамма-всплесках, о таинственных Сверхпустотах, где не может существовать ничего, о Черном Лего – загадочных, постоянно перестраивающихся мегаструктурах, затмевающих звезды и черпающие их энергию, о звездных кораблях с безумцами на борту, об искорёженных или исчезнувших хайджерах – астронавтах исследовавших гиперпространство, о сумасшедших сектах, о живых мертвецах с планеты Ливу, родной планеты отца, о его ненормальной сестре тёте Айше, рьяно исповедовавшей учение одной из местных религиозных сект "Лазоревый дом", именно она настояла на том чтобы после трагической гибели их родителей, бабушки и дедушки Элен по отцовской линии, их не сожгли, а закопали в землю, после чего их телами завладели паразиты-воскрешатели и мертвые бабушка и дедушка явились к своим детям. Одна, ночью, у себя в постели она не решалась думать о таких вещах, а здесь, под рукой папы, сжимая его широкую ладонь, слушая его дыхание или даже смешное посапывание и чувствуя спиной его горячее тепло, она не боялась ничего на свете. Никакие ужасы бесконечной Вселенной не в силах были ей причинить здесь вреда. На какой-то церкви она однажды видела плакат: на фоне ночного неба, с пылающими звездами и спектральными облаками раскаленных газов две огромные светлые сияющие ладони держат маленького улыбающегося младенца. И сейчас, в окружении папы она чувствовал себя также, словно она крохотный человечек, убаюканный в его руках. Папа любит её, любит как никого в этом мире. Ей не приходилось даже размышлять над этим, она видела это своими глазами. Всякий раз, когда они встречались после любой разлуки, пусть даже всего в несколько альфа-часов, она видела как сияет и искрится его аура и с замирающим сердцем понимала что причиной тому она сама. И ответная нежность и любовь к отцу захлестывали её с головы до ног, радость от того что этот человек существует стучала в ней как барабан и пульсировала так словно всё её тело было сплошным сердцем.

И разве могла она поступить как-нибудь иначе, не сумев связаться ни с дедом, ни с мисс Уэйлер? Для неё не было такого вопроса. Она должна было немедленно лететь за отцом сама. И ничто не имело больше для неё значение. Она не могла сидеть на месте и ждать неизвестно чего, зная что он в опасности, может быть смертельной, зная что ему нужна помощь. Впервые в жизни она слышала чтобы папа просил о помощи. Конечно, с просьбой о помощи он обращался ни к ней. О нет, Валентину Акари и в дурном сне не приснилось бы попросить прилететь на Каунаму собственную дочь, это была настолько дикая мысль, что он даже не потрудился напрямую запретить ей это, потому что такое ему и в голову не могло прийти. Он просил дочь лишь передать своё сообщение Родерику Атинховскому и Александре Уэйлер, а ей самой наказал покинуть дом и перебраться к знакомым.

Но Элен поступила иначе. Она решила, что спасёт отца сама. Ну, при помощи Кита конечно. Кит протестовал изо всех сил. Но ключевой алгоритм заставил его подчиниться неразумной дочери Валентина Акари.

Послание, которое получила девочка было не слишком многословным. Да еще и переданное столь экзотическим образом, оно повергло Элен в состояние легкого шока. Особенно когда она прочитала в Старнете, что испытывает человек, позволивший "тотеру" войти в своё сознание.