Так оно и вышло. Закончилась перестройка тем, что будущий новый русский скупил за бесценок заводики, фабрики, земли бывших колхозов, создал крупные корпорации, положил крупные деньги в зарубежные банки и стал теперь не будущим, а настоящим новым русским, что по заграницам разъезжает, да долларами постели себе устилает, чтоб спать было мягче.

Но вот купил он себе однажды по случаю земли бывшего совхоза-миллионера, который на после перестроечных хлебах полностью разорился оттого, что продукцию его не стали покупать, а завозили в Москву всё больше те же товары из разных америк и англий.

Приехал новый русский к себе в поместье в разгар летнего сезона. Видит – клубника уродилась отличная. На всех кустах ягоды алыми боками красуются, сами в рот просятся. Да так много кустов на делянке, что часами ходить можно, все не обойдёшь, а тут собирать надо. Ну, новый русский работать в хозяйстве не привык, вот и кликнул работника в помощь. Да так случилось, что того самого, с которым на площади Пушкина несколько лет тому назад разговаривал.

– Помоги, – говорит, – клубнику убрать, а я тебе хорошие денежки заплачу, как обещал.

– Помочь, оно, конечно, можно, – сказал работник. – А как расплачиваться будем, повременно, али сдельно?

– Что ты, что ты? – рассмеялся новый русский и замахал руками. – Повременно платить не буду. Я хорошо учился в школе и помню сказку о попе и его работнике балде. Договоримся платить за каждый час работы, а ты будешь на печи лежать и ничего не делать. Так я не согласен. Готов платить за сделанную работу.

– Сдельно, значит?

– Только так.

Работник не возражал, но задал новый вопрос:

– А как убирать будем, подчистую или избирательно?

– Теперь говорят «альтернативно», – решил поправить его грамотный новый русский.

– Не важно, как у вас говорят, важно, как убирать будем, – резонно заметил работник и почесал у себя за ухом.

– А ты что советуешь? – спросил новый русский.

– Я ничего не советую. Ты хозяин, ты и говори.

– Но ведь это твой бывший совхоз. Ты сам сажал эту клубнику. Как, думаешь, лучше поступить?

– Ты хозяин, тебе виднее, – упрямо ответил работник. – Когда я сам тут был хозяин, я знал, что мне надо. А теперь ты решай, что тебе лучше.

– Но ты же можешь посоветовать? Я и за совет заплачу.

– Э, нет, хозяин. Мой совет слишком дорого тебе обойдётся. Он столько будет стоить, что я сразу стану хозяином, а тебе придётся в работники наниматься.

Понял новый русский, что не сможет сговориться с работником, и тогда поинтересовался, что будет дешевле – убрать подчистую или избирательно.

– Подчистую, конечно, дешевле раза в три, – ухмыльнулся работник. – Мороки меньше.

– Тогда так и договоримся, – согласился новый русский, который хоть и богат был, но жаден, как, впрочем, все богатеи. – Убирай всё подчистую. Как закончишь, получишь всю сумму денег сполна.

Порешили на том, по рукам ударили, и пошёл работник клубнику собирать, а новый русский засел в баре пиво пить да в карты поигрывать.

Скоро ли сказка сказывается, да не так скоро дело делается. Прошло несколько дней. Новый русский за пьянками да картами и думать о клубнике забыл, ан явился к нему работник под вечер и говорит:

– Хозяин, клубнику убрал подчистую, давай деньги обещанные.

А новый русский только что в карты выиграл. Настроение отличное.

– Бери, – говорит, – работничек, как договорено. И пойдём, посмотрим на урожай.

Выходят на двор, а там ровные ряды ящиков, и все красуются спелой красной ягодой. Ешь – не хочу. Новый русский нарадоваться не может. Вот, думает, что значит на хозяина за большие деньги работать. Подошёл к одному ящику и зачерпнул громадной ладонью горсть ягод. Да только глядь – вместе со спелыми в ладонь полно зелёных ягод попало.

– Что это, – спрашивает, – ты и зелёные собирал?

– А как же? Как договаривались, хозяин. Подчистую. Стало быть, всё и убрал. Клубника-то зреет постепенно. Её только избирательно собирают. Спелую ягодку, а за нею ещё спелей. А ты просил убрать подчистую. Ешь теперь зелень, да несколькими спелыми закусывай.

Понял новый русский, что обхитрил его работник и сильную злобу затаил на него, но виду не показывает. Наоборот, улыбается и говорит:

– Ну, спасибо тогда за работу и за науку. Век этого не забуду. А теперь не поможешь ли мне ещё разок? Видишь под холмом кусты зелёные? Что это там растёт?

– И вижу, и знаю прекрасно, – отвечает работник. – Крыжовник это. Мы из него чудное варенье готовили.

– Вот и ладненько, – обрадовался новый русский. – Собери мне его подчистую, а уж я тебе за всё заплачу, слово бизнесмена даю.

Пошёл работник, взял большую корзину и начал крыжовника ягоды складывать. А кусты крыжовника колючие, добраться до каждой ягодки не так просто. Но работнику не привыкать. В умелых руках и ворона соловьём запеть сможет.

А новый русский опять в бар пошёл пиво пить да в карты поигрывать. Тут слышит, вроде кличат его со двора. Выходит, а на холме стоит работник и корзину полную ягод крыжовника держит.

– Получай, – сказывает, – хозяин продукт и давай расчёт, как уговорились.

– Ишь ты, какой быстрый, – восхитился будто бы новый русский. – Скорый ты на дело, а того в соображении нет, что в прошлый раз я в карты выиграл, и потому тебе заплатил сразу. А сегодня я проигрался вчистую, так что денег нет. Поставь корзину и приходи за деньгами в следующий раз.

Сказал так и повернулся, чтобы в бар снова идти, да слышит позади охнул кто-то. Поворотился и видит, что корзину работник из рук выпустил, и все ягоды под гору покатились.

– Ты что это?! – закричал, осердясь, новый русский. – Зачем корзину бросил?

– Эх, хозяин, не бросал я ничего, – говорит работник, – но кто же такие неприятные вещи под руку говорит? Вот и уронил весь сбор.

– А ну, собирай, живо! – скомандовал новый русский.

– Ты не ори на меня, хозяин, – спокойно ответил работник. – У нас с тобой коммерческие отношения. Деньги не уплачены и товара нет.

– Так ты собери ягоды, я и заплачу тебе.

– Э, нет, хозяин. Коли проиграл в карты обещанные деньги, то теперь сам же и собирай ягоды по горе. – Плюнул работник в корзину, бросил её под гору и пошёл себе восвояси, а новый русский так и остался опять без ягод.

Но вот пришла осень. Картошка в поле уродилась на славу. А убирать её некому. Новый русский опять вынужден звать работника. Пришёл тот и спрашивает:

– Как убирать будем – подчистую, али избирательно?

Тут новый русский не стал вспоминать иностранное слово, чтобы не сердить работника, а говорит:

– Ты уж меня научил в прошлый раз, так что теперь давай избирательно собирай. Добудь мне из землицы только самую крупную картошку.

– А помельче куда? – интересуется работник.

– А свиньям отдай. Не голодать же им.

– Как скажешь, хозяин, – согласился работник и пошёл за лопатой и вилами, а новый русский опять в бар пиво пить и в карты поигрывать.

Почитай, что неделю работник глаз не показывал. Поле-то огромное. Это ж сколько земли переворошить надобно! Но сказка может сказываться бесконечно, а дело всё же когда-то заканчивается. Пришёл наконец работник прямо в бар и говорит новому русскому:

– Всё сделано, хозяин, как договаривались.

– Пойдём, посмотрим.

– Э-э, постой, хозяин. В этот раз гони сначала деньги, а потом товар забирай.

– Да ты никак спятил, не веришь мне что ли?

– А и не верю, хозяин. Может, ты опять проиграл в карты.

Делать нечего, пришлось новому русскому сначала всё сполна уплатить, а потом идти работу принимать. Входит он в амбар, а там пусто.

– А где же картошка? – спрашивает новый русский работника.

– Как где? Смотри лучше. Разве не видишь вон там на столе?

И в самом деле, в углу амбара стол стоит, а на нём огромных размеров картофелина лежит.

Работник гордо берёт её в руки и новому русскому протягивает со словами:

– Думаю, килограмма на три потянет клубень. Всё поле перекопал, пока этот экземпляр нашёл. Самый крупный, как просил.

– А остальная же где картошка? – спросил новый русский, холодея от ужаса.

– Как сказал, хозяин, я её свиньям отдал. Вон, погляди, сколько их по всему полю бегает.

Схватился новый русский за голову, и так ему себя жалко стало, что и дух из него вон вышел. Вот ведь до чего жадность и лень человека доводят.

«Советская Россия», 2.08.2001

«Наболевший вопрос»

А.П. Чехов защищает лес

«Войницкий. И все, что я до сих пор имел честь слышать от вас в защиту лесов, – все старо, несерьезно и тенденциозно. Извините меня, пожалуйста. Я сужу не голословно, я почти наизусть знаю все ваши защитительные речи… Например… вы, о люди, истребляете леса, а они украшают землю, они учат человека понимать прекрасное и внушают ему величавое настроение. Леса смягчают суровый климат. Где мягче климат, там меньше тратится сил на борьбу с природой, и потому там мягче и нежнее человек. В странах, где климат мягок, люди красивы, гибки, легко возбудимы, речь их изящна, движения грациозны. У них процветают науки и искусства, философия их не мрачна, отношения к женщине полны изящного благородства. И так далее, и так далее… Все это мило, но так мало убедительно, что позвольте мне продолжать топить печи дровами и строить сараи из дерева.

Хрущов. Рубить леса из нужды можно, но пора перестать истреблять их. Все русские леса трещат от топоров, гибнут миллиарды деревьев, опустошаются жилища зверей и птиц, мелеют и сохнут реки, исчезают безвозвратно чудные пейзажи, и все оттого, что у ленивого человека не хватает смысла нагнуться и поднять с земли топливо. Надо быть безрассудным варваром, чтобы жечь в своей печке эту красоту, разрушать то, чего мы не можем создать. Человеку даны разум и творческая сила, чтобы приумножать то, что ему дано, но до сих пор он не творил, а только разрушал. Лесов все меньше и меньше, реки сохнут, дичь перевелась, климат испорчен, и с каждым днем земля становится все беднее и безобразнее. Вы глядите на меня с иронией, и все, что я говорю, вам кажется старым и несерьезным, а когда я прохожу мимо крестьянских лесов, которые я спас от порубки, или когда я слышу, как шумит мой молодой лес, посаженный вот этими руками, я сознаю, что климат немножечко и в моей власти, и что, если через тысячу лет человек будет счастлив, то в этом немножко буду виноват и я. Когда я сажаю березку и потом вижу, как она зеленеет и качается от ветра, душа моя наполняется гордостью от сознания, что я помогаю богу создавать организм».

Читая эти строки, иной не очень просвещенный читатель с грустью наверное скажет: «Так это же про нас», а очень просвещенный радостно возразит: «Да нет же, это «Леший» Чехова»! Однако, смею заметить, оба будут совершенно правы. И вот почему.

Спор этих героев о лесе был предложен читателям ровно сто лет назад. Люди тогда еще не научились расстреливать дождевые облака, если им где-то не нужен почему-то дождь, не осушали широкомасштабно болота, не создавали новые моря в низинах, не сравнивали начисто тысячелетиями стоявшие горы, не вызывали опустошительные ураганы ядерными взрывами – словом, не корежили землю, не искажали климат, как это стало обычным сегодня в век технической революции, осуществленной человеческим гением, но уже в те времена «мелких», с позиции наших дней, преобразований люди начали беспокоиться о климате, о судьбе Земли и человека на ней. Впрочем, беспокоились не все, а лишь передовые, далеко смотрящие. Ими порой оказывались не только ученые, но и простой лесник, крестьянин. И голос последних не был бы услышан, если бы не усиливали его мощные «рупоры» писателей, одним из которых, наиболее чутким к народу и наиболее сильным по звучанию в мире, был Антон Павлович Чехов.

Пьеса «Леший» писалась не без труда. Литературовед И.Я. Гурлянд вспоминал по этому поводу: «Третий акт ему решительно не давался, так что были дни, когда он говорил, что, кажется, пошлет своего «Лешего» к лешему… Когда в немногих словах А. П. рассказал общий план «Лешего», я заинтересовался одним: почему центром пьесы является человек, влюбленный в леса.– Наболевший вопрос, – коротко ответил Чехов и прекратил разговор».

Наболевший вопрос. Почему же для тончайшего знатока человеческих душ, для художника, у которого главным сюжетом произведений всегда были человеческие взаимоотношения, наболевшим вопросом оказался лес?

Это произошло не сразу и не вдруг. Понимая, что живет в период великих преобразований, когда начинало только казаться, что все подвластно человеческому разуму, Чехов писал: «Я с детства уверовал в прогресс и не мог не уверовать, так как разница между временем, когда меня драли и временем, когда перестали драть, была страшная». Однако с юношеских лет и до конца дней своих великий гуманист не допускал и мысли о превосходстве человека над природой.

Еще учась в университете, готовя студенческую научную работу, Чехов убежденно писал о необходимом паритете между природой и человеком, ставя все же природу на первое место, отдавая ей право голоса: «…Природа не терпит неравенства… Стремясь к совершенному организму, она не видит необходимости в неравенстве, в авторитете, и будет время, когда он будет равен нолю… Не следует мешать природе – это неразумно, ибо все то глупо, что бессильно. Нужно помогать природе, как помогает природа человеку».

Нет, Чехов не стал писателем-природоведом. Перо тонкого психолога всегда рисовало судьбу человека, но в тех редких случаях, когда оно все же касалось то мокрых плачущих сибирских равнин, то горящих пожарами лесов Сахалина, они всякий раз оживали перед читателем и их так же становилось жаль, как маленького страдающего человека. Эту любопытную особенность чеховского пера можно заметить уже в одном из первых его рассказов «Верба», о котором много говорят литературоведы, но анализируя в основном судьбу маленького почтового служащего. Между тем рассказ начинающего тогда писателя поражает прежде всего удивительным олицетворением и слиянием образов старика Архипа и Вербы. Это слияние человека с природой настолько органично, настолько кажется естественным, что входит в сознание читателя беспрепятственно, как бы само собой, непроизвольно рождая желание читать дальше, вызывая интерес к последующему, и читатель даже не задумывается над тем, что если теперь он, выйдя на улицу, как-то по особому тепло взглянет на корявое деревцо у своего дома, то причиной тому послужит небольшое вступленьице к рассказу «Верба».

«Кто ездил по почтовому тракту между Б. и Г.?

Кто ездил, тот, конечно помнит и Андреевскую мельницу, одиноко стоящую на берегу речки Козявки. Мельница маленькая, в два постава… Ей больше ста лет, давно уже она не была в работе, и не мудрено потому, что она напоминает собой маленькую, сгорбленную, оборванную старушонку, готовую свалиться каждую минуту. И эта старушонка давно бы свалилась, если бы она не облокачивалась о старую широкую вербу. Верба широкая, не охватить ее и двоим. Ее лоснящаяся листва спускается на крышу, на плотину; ниже ветви купаются в воде и стелются по земле. Она тоже стара и сгорблена. Ее горбатый ствол обезображен большим темным дуплом. Всуньте руку в дупло, и ваша рука увязнет в черном меду. Дикие пчелы зажужжат около вашей головы и зажалят. Сколько ей лет? Архип, ее приятель говорит, что она была старой еще и тогда, когда он служил у барина в «французах», а потом у барыни в «неграх»; это было слишком давно.Верба подпирает и другую развалину – старика Архипа, который сидя у ее корня, от зари до зари удит рыбку. Он стар, горбат, как верба, и беззубый рот его похож на дупло. Днем он удит, а ночью сидит у корня и думает. Оба, старуха-верба и Архип, день и ночь шепчут… Оба на своем веку видывали виды. Послушайте их…».

Рассказ «Верба» был написан в 1883 году и опубликован в журнале «Осколки», а ровно через десять лет журнал «Русская мысль» начинает знакомить читателей с путевыми записками Чехова «Остров Сахалин», в которых, несмотря на строгий, порой просто научный стиль описаний природы, мы встречаем строки, очень напоминающие по лиризму и любви к природе десятилетней давности рассказ «Верба».

«Вблизи селения, а особенно по дороге к Крестам, встречаются превосходные строевые ели. Вообще много зелени, и притом, сочной, яркой, точно умытой. Флора Та-койской долины несравненно богаче, чем на севере, но северный пейзаж живее и чаще напоминал мне Россию. Правда, природа там печальна и сурова, но сурова она по-русски, здесь же она улыбается и грустит по-аински, и вызывает в русской душе неопределенное настроение».

Или еще: «Отлив начинался. Пахло дождем. Пасмурное небо, море, на котором не видать ни одного паруса, и крутой глинистый берег были суровы; глухо и печально шумели волны. С высокого берега смотрели вниз чахлые, больные деревья; здесь на открытом месте каждое из них в одиночку ведет жестокую борьбу с морозами и холодными ветрами, и каждому приходится осенью и зимой, в длинные страшные ночи, качаться неугомонно из стороны в сторону, гнуться до земли, жалобно скрипеть, – и никто не слышит этих жалоб».

То природа «улыбается и грустит» и причем не просто, а по-аински, словно у нее и характер айнов. То дерево скрипит жалобно, и никто не слышит его жалоб, как не слышал и не воспринимал никто жалоб ссыльных России.

Интересно, что любовь Чехова к природе, заставляющая его очеловечивать окружающее, в то же самое время неразрывно связана и с любовью к самому человеку. Он утверждает, что если нет любви к одному, то нет ее и к другому. В пьесе «Дядя Ваня» об этом говорит главная героиня Елена Андреевна, гневно обрушивая свои обвинения на мужчин:

«Вот как сказал сейчас Астров: все вы безрассудно губите леса, и скоро на земле ничего не останется. Точно так вы безрассудно губите человека, и скоро, благодаря вам, на земле не останется ни верности, ни чистоты, ни способности жертвовать собой. Почему вы не можете видеть равнодушно женщину, если она не ваша? Потому что, – прав этот доктор, – во всех вас сидит бес разрушения. Вам не жаль ни лесов, ни птиц, ни женщин, ни друг друга...»

Чехов имел право говорить так, ибо видел собственными глазами варварство и равнодушие человеческое и писал о нем в записках о Сахалине. Проплывая по Амуру на пароходе, он видел лесные пожары:

«День был тихий и ясный. На палубе жарко, в каютах душно, в воде +18°. Такую погоду хоть Черному морю впору. На правом берегу горел лес; сплошная зеленая масса выбрасывала из себя багровое пламя; клубы дыма слились в длинную, черную, неподвижную полосу, которая висит над лесом… Пожар громадный, но кругом тишина и спокойствие, никому нет дела до того, что гибнут леса. Очевидно, зеленое богатство принадлежит здесь одному только богу».

Чехов отправился на Сахалин познакомиться с жизнью каторжан. Но его не оставили равнодушным и страданья природы сахалинской. Писатель записывал эту боль как свою собственную:

«Когда в девятом часу бросали якорь, на берегу в пяти местах большими кострами горела сахалинская тайга. Сквозь потемки и дым, стлавшийся по морю, я не видел пристани и построек и мог только разглядеть тусклые постовые огоньки, из которых два были красные. Страшная картина, грубо скроенная из потемок, силуэтов гор, дыма, пламени и огненных искр, казалась фантастическою. На левом плане горят чудовищные костры, выше них – горы, из-за гор поднимается высоко к небу багровое зарево от дальних пожаров; похоже как будто горит весь Сахалин. Вправо, темною тяжелою массой выдается в море мыс Жонквер, похожий на крымский Аю-Даг; на вершине его ярко светится маяк, а внизу в воде, между нами и берегом стоят три остроконечных рифа – «Три брата». И все в дыму, как в аду».

И эти описания лесных пожаров и вообще вся любовь Чехова к природе отнюдь не напоминает сентиментальные вздохи или, скажем, религиозные чувства джайнов, закрывающих рот и нос марлей, чтобы не проглотить нечаянно живое насекомое. Чехов по натуре ученый и прекрасно понимает роль природы в жизни человека. Он категорически протестует против деятельности человека, наносящей природе непоправимый урон. Красноречивы примеры бесхозяйственности на Сахалине, приводимые писателем.

«Речка Аркай впадает в Татарский пролив, верст на 8-10 севернее Дуйки. Ещё недавно она была настоящею рекой и в ней ловили рыбу горбушу, теперь же, вследствие лесных пожаров и порубок, она обмелела и к лету пересыхает совершенно».