Как известно, роман «Тихий Дон», был начат иначе, но упомянутые события появляются в книге позже. Стало быть, автор творчески перерабатывал свой материал. Что же здесь удивительного, и как же можно считать это основанием для обвинения в плагиате?

Готовя к публикации письма Николая Островского, я натолкнулся однажды на такие строки в письме не ставшего ещё тогда официально писателем, но пишущего человека своему старшему товарищу Розе Ляхович, от 14 июня 1931 года:

«…Позавчера я послал Петру рукопись 3-ей главы для перепечатывания на машинке; я, видишь, его тоже мобилизовал на это дело. Я, конечно, знаю, что ты познакомишься с нею до возвращения Петра в Харьков. Она написана в блокноте хорошо и отчётливо, чернилами. В Москве такой кризис на бумагу, как и у вас, дорогие товарищи.

В ближайшую неделю мне принесут напечатанную на машинке главу из второй части книги, охватывающей 1921 год (киевский период, борьба комсомольской организации с разрухой и бандитизмом), и всё перепечатанное на машинке будет передано тов. Феденёву, старому большевику, ты, наверное, слыхала о нём, и он познакомит с отрывками своего друга-редактора. Там и будет дана оценка качеству продукции».

Первый приведенный абзац письма раскрывает специфические трудности того времени: нехватка бумаги, негде печатать. Но в данный момент меня заинтересовал именно второй абзац, из которого явствует, что Николай Островский уже написал главу из второй части книги, когда первая часть не только не вышла из печати (это произошло почти через год в мае 1932 года), но и не была ещё написана. Стало быть, он уже предполагал книгу из двух частей, хотя, казалось бы, этому противоречат строки из другого письма, которое написано Островским 7 мая 1932 года товарищу по партии Александре Жигиревой:

«… Шурочка, помнишь, я просил тебя прислать мне для изучения отзывы, если они тебе переданы ребятами… Я перед началом второй книги хотел бы знать, где прорехи, <чтобы> не повторить их».

Читателей же, знакомым с официальной биографией Островского, должны удивить эти строки ещё больше, поскольку им хорошо известно, что старый большевик Феденёв принёс в «Молодую гвардию» готовую рукопись романа «Как закалялась сталь», вызвавшую восторженные отклики редакторов и желание немедленно опубликовать роман. Тогда как из ряда писем Островского своим друзьям очевиден факт знакомства редакторов с первыми главами рукописи до завершения книги.

Но значат ли данные факты, что Островский не писал свой роман? Нет, тысячу раз нет! Зато они говорят нам о том, что мы плохо ещё знаем историю написания романа. Значит, у нас ещё есть поле деятельности для исследователей.

Такая же ситуация и с романом Шолохова «Тихий Дон». Возникли вопросы по нестыковке каких-то деталей глав. Что-то не ясно. Так исследуйте вопрос досконально, изучите, кто и как участвовал в редактировании, какие и кем вносились правки и кто допустил упущения, если они вам показались серьёзными, но не черните огульно имя человека, доставившего своим многолетним творчеством огромную радость миллионам читателей.

Предположим, человечество ошибочно принимает трагедии, комедии и стихи, написанные кем-то за произведения Шекспира. Но эти произведения волновали и волнуют весь мир своими гениальными строками, мыслями, описаниями характеров. Тогда представьте себе, что этот некто взял себе псевдоним Шекспир, который нам и известен. Важно ведь, что произведения под авторством Шекспира не умерли. Вот это была бы трагедия. Справедливость, конечно, должна торжествовать, но это произойдёт, если она доказана на сто процентов. А сколько безымянных творений сохранилось в мире на века? Мы славим их авторов, хоть и не знаем имён. Для настоящего творца важно, чтобы его труд оставил добрый след на земле, а не его имя.

Потому я глубоко убеждён, что, если бы не было Николая Островского с романом «Как закалялась сталь», то его следовало бы выдумать, чтобы миллионы людей во всём мире стремились черпать силу для себя у тяжело больного писателя, заявившего во весь голос: «… Самое дорогое у человека – это жизнь. Она ему даётся один раз, и прожить её надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жёг позор за подленькое и мелочное прошлое…»

Вот почему я говорю: Окститесь, господа шолоховреды! Прекратите возню вокруг имени замечательного писателя. Своё право на славу он доказал жизнью. Его добрые книги никогда не умрут. Это главное.

«Московский литератор», № 14, 2000

ж. «Русский переплёт», 16.02.2001

MAХPARK, 30.07.2012

Поэты или графоманы?

Я познакомился с интернет-журналом «Переплёт», когда на его страницах разгорелся спор о поэтах сегодняшних приходящих, и поэтах тоже сегодняшних, но уходящих.

Интересный журнал публикует на своих страницах дискуссионного клуба вполне откровенные высказывания по всем вопросам, в том числе и об отношении к тому или иному поэту. Однако эти откровения зачастую, на мой взгляд, преступают элементарные рамки этики. Вот с этим я лично никак не могу согласиться. Думается, что литературная среда, а именно к ней относятся, как пишущие, так и читающие или критикующие, должны уметь культурно пользоваться русским языком даже в резких оценках того или иного автора.

Разумеется, каждому дано право любить или не любить таких поэтов, как Евтушенко, Вознесенский, Окуджава, Рубцов и т.д. Но, мне кажется, что никому не дано право называть того или иного из них непоэтом и графоманом. К сожалению, именно такое встречается в высказываниях не только читателей «Переплёта», но и в обычных повседневных разговорах и даже публикациях отдельных критиков. По-моему, литературные дискуссии должны вестись не только на уровне эмоций, но и на приличном культурном уровне, который предполагает понимание, кого называют писателем и поэтом. То есть желательно понимать на этом уровне, что даже тот поэт, который тебе не нравится, всё-таки остаётся поэтом по той простой причине, что он пишет или писал строки, которые нравились и признавались другими в качестве поэтических строк. То же и о прозаиках.

Да, мне не нравится Евтушенко сегодняшний. Но я увлекался его поэзией в пятидесятые и шестидесятые годы. И тогда его почитали миллионы. Разве можно не называть стихами строки, западавшими в душу:

Со мною вот что происходит:

ко мне мой старый друг не ходит,

а ходят в праздной суете

разнообразные, не те.

……………………………….

Со мною вот что происходит:

совсем не та ко мне приходит,

мне руки на плечи кладёт

и у другой меня крадёт.

А той –

скажите, бога ради,

кому на плечи руки класть?

Та,

у которой я украден

в отместку тоже станет красть.

…………………………………

Во мне уже осатанённость!

О, кто-нибудь,

            приди,

                  нарушь

чужих людей

            соединённость

и разобщённость

            близких душ!

Кто-то немедленно возразит мне, указывая на глагольные рифмы «происходит – приходит». Но разве не встречаем мы, например, у Пушкина «Буря мглою небо кроет… То как зверь она завоет» или «Вечор, ты помнишь, вьюга злилась, На мутном небе мгла носилась» и у Есенина «О любви в словах не говорят… Да глаза как яхонты горят». И таких глагольных рифм множество.

В то же время в процитированных мною строках Евтушенко мы встречаем замечательные рифмы: «суете – не те», «бога ради – украден», «нарушь – душ». Это ли не техника мастера?

Я не ставлю перед собой задачу разбирать в данной статье по косточкам творчество Евтушенко и иже с ним. Привёл один пример из сотен возможных лишь для того, чтобы отбросить напрочь слова «он не поэт» или «графоман» относительно общепризнанных мастеров стихосложения.

Другое дело – смысловое содержание поэзии. Сегодня я не люблю Евтушенко по той причине, что не верю ни единому слову его творческих порывов. И связано это с тем, что он не однажды предавал то, чему сам же поклонялся, что сам боготворил. Ладно, не будем вспоминать его юношеские стихи Сталину. Пусть тогда он, как говорит, оправдываясь сейчас, был, мягко выражаясь, неразумен. Но вот поэту двадцать восемь лет, и он пишет в ответ на обвинения в том, что он, якобы, гонится за дешёвой популярностью:

Мне говорят порой, что я пишу

в погоне за дешёвой популярностью.

Возможно, скажут вскоре, что дышу

в погоне за дешёвой популярностью.      

Дальше в стихотворении были написаны строки, которые публиковались в 1962 году, но были убраны автором в собрании сочинений, выпущенном в 1983 году. Политические взгляды Евтушенко к этому времени претерпели сильные изменения. Что же это были за строки, которые автор исключает из публикации через двадцать лет? Вот они слова, сказанные с той же убеждённостью и запальчивостью, как и предыдущие.

Выходит я за коммунизм борюсь

в погоне за дешёвой популярностью?

Выходит я с его врагами бьюсь

в погоне за дешёвой популярностью?

И потому вполне понятно звучали последующие строки:

Когда-нибудь я всё-таки умру.

Быть может, это будет и разумно.

Надеюсь, что хоть этим я уйму,

умаслю я умаявшихся уйму.

(Кстати, здесь великолепная аллитерация, не правда ли: «уйму, умаслю я умаявшихся уйму»?)

Не будет хитрой цели у меня,

но кто-то с плохо сдержанною яростью,

наверно, скажет, что и умер я

в погоне за дешёвой популярностью.

Последние строки я цитирую не по собранию сочинений, а по памяти первой публикации. Вот, стало быть, в начале шестидесятых поэт Евтушенко считал себя борцом за коммунизм. Именно тогда поэт был популярен. А вот что он пишет читателям в 1992 году в стихах, в которых прощается с красным флагом:

Лежит наш красный флаг

в Измайлове врастяг.

За доллары его

толкают наудачу.

Я Зимнего не брал.

Не штурмовал Рейхстаг.

Я – не из «коммуняк».

Но глажу флаг и плачу…

Что это? Поэт теперь открещивается от коммунистов, называя их презрительным словом «коммуняки». В таком случае получается, что тридцать лет назад он боролся за коммунизм, если не «в погоне за дешёвой популярностью», то в погоне за хорошим гонораром. Значит, сегодня, называя коммунистов «коммуняками», поэт гонится именно за дешёвой популярностью, но не за правдой жизни.

Но, видимо, пытаясь оправдать это своё непонимание, куда самому приткнуться и за что бороться, поэт сообщает читателю однозначно:

«Я простой человек и в политике не разбираюсь, но уже давно сообразил, что почему-то врагами государства чаще всего называют его лучших людей. Дружба – это тоже государство, и вы не беспокойтесь – этого государства я не предам».

Евтушенко хочет сказать тем самым, что государство, в котором он рос, то есть Россию, он уже предал, а вот государство по имени «дружба» никогда не предаст. Но да вспомнится ему, что, предавший однажды, предаст и в другой раз. А то, что поэт предал Россию, он подтвердил не только своим выездом из неё в Америку, но и поэтическими откровениями, рассказывая о себе и Григории Поженяне:

И мы России два поэта,

нелепо верные сыны,

не посрамим тебя, победа,

так осрамившейся страны.

Срамом Евтушенко называет величайшую трагедию, которую переживает народ. Позволю себе напомнить, как трактует слово «срам» великий знаток русского языка Владимир Даль: «стыд, позор, поруганье, бесчестье», тогда как понятию «трагедия» он же даёт следующее пояснение: «высокая, трогательная и печальная драма». По-моему, огромная разница в словах, которую должен понимать поэт земли русской, который сам некогда совершенно справедливо изрёк, что «Поэт в России больше, чем поэт».

Но понимал ли это сам Евтушенко, когда писал, сидя в Америке, о покинутой Родине:

В тряпочку или кляп

все мы её кляли,

но по когтям её лап

затосковали вдали.

Произошёл потоп.

Квас патриотов скис.

СССР не усоп,

а перебрался в Квинс.

Да нет, Евгений Александрович, не перебрался СССР ни в какой Квинс, а остался в России, Белоруссии, Казахстане, на Украине и в других бывших его республиках и продолжает бороться за своё существование. И нет на лапах Вашей бывшей Родины когтей. Если бы они были, то не позволили бы Горбачёвым и Ельциным, Гусинским и Березовским, Чубайсам и Абрамовичам разрывать страну на клочки и заставлять народ мучаться, пока такие горе поэты разливают свою тоску по зарубежным кабакам, сдабривая её виски с содовой.

Но прошу меня извинить за неожиданно персональное обращение к Евтушенко. Разговариваю-то я не с ним. Но захлестнули эмоции. Считал я его когда-то гражданским поэтом за стихи о казни Стеньки Разина, Азбуку Революции и монолог Нюшки бетонщицы из поэмы «Братская ГЭС», за песни «Хотят ли русские войны?» и «Бухенвальдский набат», за то, что, казалось, шёл он в ногу со временем. Теперь не идёт, к сожалению.

Но, увы, не он один такой, изменивший себе и своему народу. Давайте вспомним, что писал Андрей Вознесенский, будучи на волне всенародной популярности. Сам-то он вряд ли хочет сегодня вспоминать эти строки. А я цитирую до сих пор наизусть:

Чтобы стала поющей силищей

корабельщиков,

скрипачей…

Ленин был

из породы

      распиливающих,

            обнажающих суть

                  вещей.

      2.

Врут, что Ленин был в эмиграции.

(Кто вне родины – эмигрант.)

Всю Россию,

      речную, горячую,

он носил в себе, как талант!

Настоящие эмигранты

пили в Питере под охраной,

      воровали казну галантно,

            жрали устрицы и гранаты –

эмигранты!

……………………………………………………………

Эмигранты селились в Зимнем.

А России

      сердце само

билось в городе с дальним именем

Лонжюмо.

      3.

Этот – в гольф. Тот повержен бриджем.

Царь просаживал в «дурачки»…

…Под распарившимся Парижем

Ленин

режется

      в городки!

Раз! – распахнута рубашка,

раз! – прищуривался глаз,

      раз! – и чурки вверх тормашками

      (жалко, что не видит Саша!) –

рраз!

Рас-печатывались «письма»,

раз-летясь до облаков, -

только вздрагивали Бисмарки

от подобных городков!

Раз! – по тюрьмам, по двуглавым –

ого-го! –

революция шагала

озорно и широко.

Раз! – врезалась бита белая,

как авроровский фугас –

      так что вдребезги империи,

            церкви, будущие берии –

раз!

Ну играл! Таких оттягивал

«паровозов!» так играл,

что шарахались Рейхстаги

в 45-м наповал!

Раз!

… А где-то в начале века

человек,

      сощуривши веки,

«Не играл давно», – говорит.

И лицо у него горит.

В состоянии ли этот поэт написать что-либо подобное сегодня? Думаю, нет. В постперестроечное время на одну из записок из зала Вознесенский написал такие строки:

Все пишут – я перестаю.

о Сталине, Высоцком, о Байкале,

Гребенщикове и Шагале

писал, когда не разрешали.

Я не хочу «попасть в струю».

А кто же мешал Вознесенскому писать поэму «Лонжюмо» в 1962 году? Кто заставлял его начинать её словами: «Вступаю в поэму, как в новую пору вступают».

И продолжать:

Россия любимая,

            с этим не шутят.

Все боли твои – меня болью пронзили.

Россия,

      я – твой капиллярный сосудик,

мне больно когда -

            тебе больно, Россия.

И пояснять читателю главную причину написания поэмы:

Его различаю.

      Пытаюсь постигнуть,

чем был этот голос с картавой пластинки.

Дай, время, схватить этот профиль паривший

в записках о школе его под Парижем.

Кто принудил поэта написать гениально просто и понятно:

Струится блокнот под карманным фонариком.

Звенит самолёт не крупнее комарика.

А рядом лежит

            в облаках алебастровых

планета –

      как Ленин,

                  мудра и лобаста.

Да никто не принуждал. Но хотелось славы, и тогда писал «в струю», чего уж греха таить? Да ведь струя-то была хорошая, тёплая. Захотелось повыпендриваться и повыдрючиваться для большей популярности, позволили и это талантливому поэту. Ну, покричал Хрущёв с большой трибуны, погрозил выселением, однако же жив поэт со всеми своими поэтическими закидонами. Но ни у кого почти не остались в памяти строки ни его совершенно бездушной поэмы «Лёд», посвящённой гибели молодой студентки, ни никому не понятных стихов типа «Оза», ни прозы с экзотическим названием «О», подразумевающей дырку от бублика, только чёрного цвета. И слава постепенно тает, поскольку на поэмы подобные «Лонжюмо», остающиеся в истории на века, теперь никто и ничто не вдохновляет, а сегодняшнюю мало читающую публику никак уже не затрагивают ни архитектурные, ни футуристические, ни метафизические упражнения в поэзии. Не волнуют и остаются незамеченными даже самые краткие потуги поэта, которым он сам, очевидно, не смог придумать название:

таша говорю я на

низм ты говоришь кому

ыкант наливает муз

иноактриса пошла к

сотка улыбнулась кра

вать советует уби

лам сломалась жизнь попо

Ну, если даже мы и соединим разорванные поэтом слова, то и тогда поэзии не получится:

Говорю я Наташа

Ты говоришь комунизм

Наливает музыкант

Пошла киноактриса

Улыбнулась красотка

Советует убивать

Сломалась жизнь пополам

Для детей, которые тоже любят заниматься аналогичным словотворчеством, этот опыт поэта-профессионала, скорее всего, покажется бездарной попыткой. И они будут правы. Во всяком случае, у читателей эти упражнения интереса не вызовут, разве что у любителей кроссвордов, да и то вряд ли – слишком уж примитивно написанное. Поэтому и возникает вопрос, где Вознесенский настоящий поэт – когда писал о Ленине так, что каждое слово в душу западало просто и ясно, как капля чистой слезы, или сегодня, когда заставляет читателя увязать по уши в хитросплетениях ничего не значащих слов, выползающих буквально из пустомыслия? Мне думается первое вернее. Тогда именно он был поэтом.

Но я не сторонник смеяться над Вознесенским или упрекать его в деградации. Мне только больно за наше время, которое, словно танками по чеченским дорогам, прошлось по судьбам прекрасных творцов и рождает сегодня не только массовую серость, но массовое уродство во всей нашей жизни, включая литературу. В прозе это уродство начиналось, наверное, с Солженицына, с его маленького плюгавенького хитро заискивающего воришки Ивана Денисовича, вылившееся потом в ГУЛаговское враньё, за которое и дали Нобелевскую премию лишь потому, что оно было против советского строя, а не по причине таланта, которого там не усмотришь, как ни тщись. Я читал и других авторов, описывающих значительно интереснее и правдивее жизнь зеков в лагерях, но эти авторы не получили ни наших, ни международных премий, поскольку не сподобились бежать за границу и бить пятками по консервным банкам для создания шума и привлечения внимания к их книгам.

И всё-таки, может быть, Солженицына тоже можно назвать писателем, хотя говорят, что немало литературных рабов создавали ему окончательные варианты. Ну, это уже не дело читателей, а скорее исследователей, докапываться, кто и что на самом деле писал. Поэтому я за то, чтобы называть графоманом лишь того, кто точно ничего написать сам не может, но рвётся в литературу. А те, кто многое написали и не раз подтверждали публично своё авторство, должны всё-таки называться писателями и поэтами независимо от того, нравятся нам они или нет. Является же тот или иной поэт более чем поэтом, решать, читателю. Хотелось бы, конечно, чтобы все были – более, но возможно ли? Главное в дискуссии не завидовать пишущим мастерам, и лишь потому обвиняя их в неумении писать, но обсуждать творчество по существу, помогая тем самым и авторам и самим себе.

«Русский переплёт», 4.05.2001

«Литературная Россия», 14.02.2003

Literature-edu.ru, 13.10.2014

Сказка о том, как новый работник нового русского наказал

Встретились как-то в разгар перестройки на Пушкинской площади работник подмосковного совхоза-миллионера и будущий новый русский. Тогда часто собирались люди в Москве посудачить о том, что в стране происходит и чего можно от перестройки ожидать. Все вокруг говорят, старое ругают, а что впереди будет, вроде, никто и не знает.

– Чую я, – говорит работник, – ничего хорошего для народа из этой затеи не выйдет.

– А почему? – возражает будущий новый русский. – Хорошая жизнь для всех ожидается.

– А что может быть хорошего при капитализме? Бедный будет гнуть спину на богатого. Вот ему и будет хорошо.

– Ну, зачем же так? – опять не согласился будущий новый русский. – Я буду получать хорошие деньги. Вы придёте ко мне сделать что-то, и я вам тоже заплачу хорошие денежки. Вот и окажутся все довольны.

– А почему вы решили, что я к вам приду, а не вы ко мне? – поинтересовался сразу работник.

– Это уж как получится, – рассмеялся будущий новый русский. Но он-то знал, как получится.