– Мам, не волнуйся, пожалуйста! Все же в порядке. Ну, подумаешь, женитьба. Поженимся, если нужно. – Он поцеловал графине руку, встал и снова подошел к камину, концентрируясь на фото. Ему потребовалось несколько минут, чтобы взять себя в руки. От матери не ускользнуло, как его ладонь, которой он оперся на обналичку, сжалась в кулак.

– Алекс!

– Все в порядке, – сын повернулся, стараясь сделать выражение лица как можно более беззаботным. – Просто неожиданно.

– Настя умница, хорошо воспитана, из приличной семьи.

– Да причем тут семья! Мне не с семьей жить, а с Настей! – слегка не сдержался Александр.

– Ты ошибаешься: семья многое значит в жизни каждого человека.

– Да, мам, прости. Просто отец всегда говорил, что жена должна быть одна и на всю жизнь. И я полностью эту мысль разделяю. Что касается Насти, то в детстве она была… м-м-м… интереснее, чем когда выросла. Из нее слепили не совсем то, что обычно нравится мужчинам. При всем моем уважении к крестному Григорию Филипповичу. И я не уверен, что у нас будет крепкий брак. Тем более на всю жизнь.

– Пусть она не блещет красотой и дорогими нарядами, которые, кстати, вполне, в состоянии себе позволить, но девушку украшает скромность, и готовность соглашаться с мужем.

– Чаще увлекает не готовность покоряться и соглашаться, а как раз наоборот – горячее противостояние.

– С ней ты всегда сможешь быть уверен, что честь твоей семьи не пострадает.

– Ага. Лишь бы она была со мной уверена…, – Элеонора Павловна покраснела. – Извини, мамочка, я …, – Алекс неопределенно развел руками.

– Вон, как было неприятно, когда красавица Анна Меньшикова, мать двоих детей, нашла себе кавалера на стороне. Огласка получилась немыслимая. Каждая собака в подворотне об этом лаяла. Она ведь из простых, а такую фамилию нужно уметь носить.

– Мам, ты б еще Анну Каренину вспомнила! – Александр снова отвернулся к камину и сделал вид, что смотрит на фото.

– Чего ты так кипятишься? И вспомню!

– Просто сейчас такой уклад жизни, что практически все ходят на сторону. Ну, кому какое дело, кто с кем спит? Меньшиковы, Романовы, Ивановы, Сидоровы – какая разница? Я никогда этого не понимал. Это дело двоих – мужа и жены. А общественность, – лицо Алекса пренебрежительно исказилось.

– Пусть сейчас мы и не во времена процветания дворянства живем, но достоинство семьи в ее честном имени и непоколебимых традициях, свято хранимых веками и передаваемых родителями детям. Дело в репутации, а даже не в публичности и в происхождении. Хотя, уж если оно у тебя достойное, то и подавно. Суть в той самой чести, что не пустой звук, которую с малых лет прививали детям так, что во взрослом возрасте и помыслить иначе было невозможно. Молодежь в наше время повсеместно утрирует всякую мораль. И если ты не донесешь благонравие своим детям, то не думаю, что твоих потомков ждет что-то хорошее. Ты, как глава семьи, отец и наследник Воронцовых просто обязан блюсти честь фамилии сейчас и передать это будущему поколению.

– Мамуль, с Настей тебе повезло. С таким интерфейсом, как у нее, на сторону не особо посмотришь. Плюс благородное происхождение.

– Александр, я не узнаю тебя! Что ты себе позволяешь? Почему ты так дерзишь? В чем дело? Скажи, может у тебя есть девушка? Может, были серьезные планы? Признайся матери! Тогда будем договариваться с Вересковскими. Будем решать все по-другому, искать выход.

– Если бы можно было по-другому, дело бы ограничилось моим разговором с Кошкиным и парой подписей, а не браком. – Он вздохнул. – Нет у меня никого. Я свободен. И не ударю лицом в грязь, струсив перед обязательствами, данными моим отцом. Тем более, коль слово было дано моему крестному. Я вспылил из-за того, что…, – он покачал головой, – вобщем тем кавалером Анны Меньшиковой был я.

Элеонора Павловна нахмурилась, опустила взгляд в пол:

– Мне неприятно это слышать. Еще и потому, что огласка затронула женщину, а ты остался в тени.

– Это случайность. Просто случайность. От меня там ничего не зависело. Мы расстались уже на тот момент, когда все стало известно широким массам. Она даже не знала, кто я. Да и вообще речь сейчас не о ней.

– Не о ней, а о тебе, о моем сыне. И смотри мне в глаза! – Александр повиновался.

Он видел, что мать расстроена. И самое страшное, что он бы мог испытать в своей жизни, было осуждение родительницы. Утратить ее доверие и уважение – значило бы для него моральный конец.

Элеонора Павловна была роскошной женщиной. Черные, как вороново крыло, волосы, не тронутые сединой, длинные и блестящие были уложены в замысловатую прическу, придававшую еще большее величие ее горделивой осанке. Александр часто невольно любовался матерью. Несмотря на то, что графиня не отличалась стройностью, а напротив, олицетворяла женщину в ее возрасте со всеми положенными пышностями форм, он не встречал женщины элегантнее и красивее. Ее сдержанный макияж всегда подчеркивал только необходимое, а тщательно подобранная одежда безошибочно позволяла сделать вывод о принадлежности этой женщины к высшему обществу. Не в смысле к тому, у которого в карманах доллары не помещаются, а к высшему обществу с большой буквы. Алекс унаследовал от нее глаза с пушистыми девчачьими ресницами, только у матери они были зеленого цвета. И, пожалуй, только глаза. А стоило бы и ее природную сдержанность, достойную происхождения. Графиня Воронцова никогда не повышала голос на сына. Она вообще никогда его не повышала. Но выслушав ее спокойную размеренную назидательную речь за очередной проступок, маленькому Александру всегда хотелось провалиться сквозь землю от стыда. Так умела наказывать только мама. Быть достойным ее сыном – вот, чем он мог бы гордиться.

Алекс подошел к матери и присел рядом, заглянув в глаза и взяв ее руку в свои:

– Мам, я не очень праведно веду жизнь и ты, мне казалось, это знаешь. Я старался просто не попадаться и не бросать лишнюю тень на наше доброе имя. В Италии лишь один Глеб знал, кто я, и кто моя семья. Для всех я был простым мойщиком посуды, а после рядовым служащим театра.

– Ты, конечно, мужчина. Вы можете допускать подобные вольности, но хотя бы иногда, думай о последствиях. Именно мужчина должен нести за них ответственность.

– Мамуль, послушай! Я не могу сейчас обещать, что полюблю Настю. Что буду ей верен до конца своих дней, но я постараюсь ее не обижать. Коль отец так распорядился, я не могу ему перечить. И ни в коем случае не могу осуждать, прав был он или нет. Не дорос еще, и не достоин. Потому я обещаю, что приложу все усилия, чтобы этот брак не стал посмешищем.

– А дети? С кого будут брать пример дети?

– Мамочка, родная моя, умоляю, давай не будем так далеко заходить! Пока хватит с меня новости, что придется жениться на Насте. Когда помолвка?

– Как только ты будешь готов, нас ждут в доме Вересковских.

– Отлично. Тогда на днях. Переварю все, – он глубоко вздохнул, – и поедем.

Элеонора Павловна покивала в ответ, в ее глазах блеснули слезы.

– Не плачьте, мам! Послезавтра поедем. Все будет хорошо, обещаю!

Они еще немного посидели, попивая ароматный кофе, и графиня интересовалась только успехами сына, более не касаясь неприятной темы. Немногим позже, проводив мать в комнату, Александр отметил, что еще только половина восьмого. В голове, как неугомонные молекулы, роились мысли, в душе бурлило непонятно что, и это совместное клокотание, как минимум, никак не располагало к отдыху, а, как максимум, угрожало разорвать тело на куски. Алекс отправился в гостевую к Глебу, надеясь, что тот еще не задремал.

Ему повезло: друг сидел за столиком для писем. Перед ним лежала большая самодельная книга, напоминавшая кулинарный талмуд Паскаля, а Глеб, водрузив на переносицу очки, что-то тщательно записывал в отдельную тетрадь. На осторожный стук в дверь смуглый черноволосый паренек обернулся и посмотрел на Алекса поверх очков. Понятно было, что он рад видеть друга, поскольку на обеих щеках тот час же вскочили обаятельные ямочки, а контур красиво очерченных губ растянулся в доброжелательной улыбке.

– Привет. Не помешаю?

– Ничего себе! Конечно, нет! Шо за вопросы? Ты ж у себя дома.

– Вот именно, я дома, а ты – мой гость, констатировал Алекс.

– Ох… В Милане ты как-то попроще был… и… повеселее, – вдруг улыбка сошла с миловидного лица Глеба, а брови взлетели домиком. Он, было, открыл рот для вопроса и даже снял очки, но Алекс его опередил:

– Мне кажется, или это талмуд Жака?

– Он самый. Обмениваемся интернациональным опытом.

– Как тебе удалось уговорить его позволить взглянуть на сие таинство?

– Ты меня недооцениваешь! – Глеб, было, собрался поведать, как ему удалось договориться с французом, но тут же вспомнил, чем Алекс его отвлек. – Мій любий друже, зубы не заговаривай мне! Шо случилось? До разговора с матерью ты был грустный, но сейчас выглядишь просто, как в нокауте. – Глеб Фомин повернулся лицом к собеседнику, деловито с руками в карманах остановившемуся посреди комнаты и рассматривающему потолок. – Изучаешь справочник Стеля?

– Ага. Может, найду ответ на то, как мне восстановить свою разбитую в осколки мечты и надежд жизнь.

– Воронцов, ты умом тронулся? Отец умер в расцвете лет – это громадная потеря, но у тебя в голосе жуткие нотки! Я вообще без отца вырос, помню его совсем немного и благодарю Бога, шо хотя бы так он живет в моем сердце. – Лицо Глеба стало мрачным и грустным.

– Глеб, прости меня, я не хотел тебя расстроить.

– Ничего. Я-то свыкся уже. Не у каждого на этом свете встречается подобное заболевание. Говори уже, шо таки стряслось! Не тяни! – Глеб встал со своего места, подошел к Алексу, и, копируя его позу, поместил руки в карманы своих любимых джинсов. В отличие от Александра, в гардеробе которого вряд ли можно было отыскать футболку, Глеб обожал спортивный casual и вряд ли смог бы найти в своем шкафу классические брюки. Зато джинсы в нем встречались всех всевозможных цветов и покроев, что можно было бы сказать и о футболках. Алекса, напротив, невозможно было представить без рубашки, всех реальных и нереальных оттенков в ансамбле с неизменными брюками. Даже если Воронцов появлялся в джинсах, то компанию им обязательно составляла рубашка, с закатанными выше локтя рукавами, что часто заметно раздражало его мать.

– Ты сегодня пил?

– Не.

– Хорошо. Тогда и не предлагаю, но мне это сейчас очень необходимо, – Александр прошагал к серванту и, нажав где-то сбоку кнопочку, стал разглядывать содержимое бара-секретера.

– Ого! Это у вас в каждой спальне такое? – как стрелка компаса повернулся за ним вслед друг, на что Алекс, молча, кивнул. – Это ж надо! Только успел подивиться столовому серебру, про которое обычно только в книжках пишут.

– Да ты кроме кухни и кладовой нигде не бываешь!

– Ну, почему, я еще винный погреб навестил.

– Вот-вот. – Уточнил Александр, наливая себе виски со льдом.

– Бурбон? Настоящий бурбон? Ого!

– Прости, мне очень нужно выпить, иначе ты меня потеряешь. Сейчас успокоюсь, и поедем в клуб. Ты за рулем.

– Добренько! Шо ж мне уже так не по себе становится, холодный пот и все такое.

– Ты давно свидетелем был?

– В смысле на свадьбе, а не свидетелем преступления? Потому, шо свидетельствовать об убийстве мне как-то еще не приходилось, на случай, если ты кого прикончить решил. – Увидев выражение лица друга, он попытался исправиться. – Та шучу я! Шучу! Лет, эдак, пяток назад, а шо?

– Придется вспомнить, как это было. Тряхнуть стариной.

Глеб не сводил глаз с друга, и у него на лице отражался шквал эмоций.

– Я женюсь, – бросил небрежно Воронцов.

– Шо?! – голос друга едва не перешел на писк.

– Примерно такую реакцию я и ожидал, и выражение твоей физиономии тоже.

– Как? Почему? Зачем? А, шо так вдруг? В смысле по любви? Или по залету?

– По залету. По очень большому и бесповоротному залету.

Глеб снова поменялся в лице:

– Ты когда успел, Алекс? Мы ж только приехали! Ты вообще уверен?

– Отцовское завещание говорит как нельзя красноречиво о моей уверенности. Ты у нас теперь пророк. Я должен жениться на дочке нашего партнера и друга семьи, по совместительству моего крестного, Григория Филипповича Вересковского.