Тут Дёмочкин перевёл испуганные глаза на Матвея.

– Ay вас не пожар? – спрашивает он.

Из распахнутого окна ползут вверх, в зелёные ветки хвои, струи синеватого дыма.

– He-а… Это моя прабабушка курит.

Ребята с сомнением глядят на террасу.

– Она у тебя какая-то неправильная, твоя прабабка! – удивляется Панков. – За «Спартак» болеет, курит, и слова у неё какие-то неправильные. «Выкозю-ю-ли-вает»… – повторяет он и фыркает.

И Дёмочкин улыбается, и Пискля хихикает – рот от уха до уха. Матвею не нравится, что они смеются.

– Мало ли что она неправильная, – вступается он, – всё равно она стоящая, потому что она очень добрая.

А сам думает: «Если бы она меня тёткинским именем не звала, совсем была бы отличная прабабушка. И ещё – если бы к детсадовскому забору пускала».

На цыпочках, таясь, они обходят дачу.

– Да вы не бойтесь, идёмте, – говорит Матвей, – когда футбол, они всё равно ничего не слышат вокруг.

Стараясь не топать, ребята поднимаются по наружной деревянной лестнице. Тут на ступеньках опять их нагоняет вопль:

– Рукой сыграл! Ализам! Ализа-ам!

– Какой ещё «ализам»? – испуганно спрашивает Пискля.

– Это моя прабабушка всегда нарочно слова переворачивает, – объясняет Матвей. – «Ализам» – наоборот получается «мазила».

Они поднимаются по ступенькам, а вслед, из всех окон на улице Зелёной, из сорока телевизоров, с быстротой пулемёта несутся вести со стадиона: «Защитник передаёт мяч нападающему, тот подаёт его обратно, надо бить! Бить надо! A-а! Упущено время. Идёт борьба за мяч. Хорошо! Наши перешли в атаку… Нападающий обводит одного защитника, другого, подаёт на штрафную площадку, удар, штанга! Ещё удар! Го-о-ол!..»

А незваные гости в эту минуту перешагивают порог светёлки под крышей. Сперва они глядят в огромное – во всю стену – окно. На подоконнике уже нет белки – удрала, только скорлупки. На столе, на открытой пишущей машинке, по клавишам прыгает синица, увидала гостей – перелетела за окно на ветку и свистнула. Сосны протягивают в светёлку зелёные лапы. Совсем близко, на чешуйчатом рыжем стволе, в оконце скворечника вертится скворушка, показывает наружу то хвост, то клюв.

Из окна видно далеко. Улица Зелёная как на ладони. Заборы кажутся низкими, просматриваются все площадки и клумбы в детском саду.

– Вот это так наблюдательный пункт! – одобряет Панков.

А Пискля ударяет по клавишам машинки пальцем. Панков отдёргивает его руку и шипит:

– Если ещё хоть раз тронешь, сразу по лестнице кувырком полетишь!

И тут все замечают, что Дёмочкин, зачарованный, стоит у полки. А под стеклом что-то невиданное.

– Тут гляди что-о… – Дёмочкин гладит осторожными пальцами стекло, под ним распластан кусок берёсты. Видно, это очень старая берёста: она потемнела, края сильно искрошились. Она покрыта неровными, странными процарапанными буквами. – А вот ещё-о… – Зачарованный Дёмочкин склоняет кудряшки над стеклом.

Матвей кивает:

– Ага. Это они и есть – берестяные грамоты. Их нашли в земле. Они там пролежали, может, тысячу лет. Знаете где? Под городом Новгородом. Там строили дом, экскаватор копал под него фундамент. И вдруг ковш наткнулся на какие-то брёвна. Стали разглядывать, а это старинные мостовые, бревенчатые… Тогда поскорей позвали моего прадеда и других знаменитых учёных. Приехала целая поисковая экспедиция, археологи. И сделали там раскоп. И знаете, чего раскопали?

Под теперешним городом, под улицами, где люди ходят, под домами, – другой город, древний-предревний. В нём люди жили давным-давно. И там в земле нашлось много старинных вещей. И по ним учёные узнали, кто что в том городе делал. Оказывается, там жили оружейники. Они делали оружие, мечи и ядра для пушек. И жили корабельщики – строили корабли. И кожевники обрабатывали кожи и шили обувь. И мостовщики – они мостили улицы, и ещё разные другие мастера.

И там нашли трубочки. Из берёсты. Они от старости так крепко скрутились – никак не развернёшь. Учёные придумали вымачивать их в горячей воде, чтобы помягчели. А потом осторожно раскрыли и увидали: внутри нацарапаны старинные буквы. Оказалось, это письма, грамоты называются. Их новгородцы писали почти тысячу лет назад…

– А кому писали? – замирая от восторга, спросил Дёмочкин.

– Не тебе! – пропищал Пискля.

– Друг дружке писали, – объяснил Матвей. – А теперь эти письма получили мы. Прадед их называет – письма из глубины веков.

Под стеклом они старались разобрать буквы. Но только некоторые были знакомы, а другие очень странные, непонятные. Поэтому слова никак не складывались. Но Матвей уже давно знал всё, что тут написано, наизусть.

– «У кого кони, те плохи, а у иных нет. Как, господин, жалуешь крестьян?» – прочитал Матвей. И объяснил, как сам знал от прадеда: – Значит, плохо заботишься, господин барин, о своих крестьянах. У одного кони плохи, у других и совсем нет…

Дёмочкин поглядел на Матвея своими задумчивыми глазами:

– А как же им совсем без коня? Ведь у них ни велосипеда, ни трактора нету…

– Вот и плохо, – подтвердил Панков.

– А чем буквы царапали? – спросил Пискля.

Матвей знал, чем царапали.

– Палочками острыми. Назывались – писала.

– Можно и гвоздём нацарапать, а лучше – шариковой ручкой, – предложил Пискля.

Не было тогда шариковых ручек, и бумагу ещё не изобрели. Потому и писали на берёсте. Бестолковый этот Пискля, ничего не понимает.

– Ты балда, – сказал Панков Пискле.

– Ты са-а-ам… – начал было Пискля. Но их перебил взволнованный шёпот Дёмочкина:

– Ой, лошадь… Или жираф…

Они поскорей перешли к той берёсте, которую он разглядывал. На ней была нарисована удивительная фигура, и правда, не то лошадь, не то жираф. Туловище длинное, прямое, будто сложено из спичек, и под ним четыре прямые, как спички, ноги – все в ряд. И шея длинная, как у жирафа, но прямая, как палка, а на ней маленькая голова. И только хвост закручен колечком, и рядом плакат, а на плакате нацарапано…

– «Поклон от Онфима ко Даниле», – наизусть прочитал Матвей.

– А кто такой Онфим? – спросил Панков.

– А Данила кто? – спросил Пискля.

А Дёмочкин задумчиво всё глядел на коня-жирафа, у которого повод стоял сам по себе, как антенна.

Про Онфима Матвей рассказал с удовольствием. Потому что Онфим был мальчик, ученик. Он уже умел писать на своём древнерусском языке, от него осталось много берестяных грамот. А на этой берёсте Онфим написал письмо своему другу Даниле. И нарисовал ему в подарок такую необыкновенную лошадь. Наверно, всё-таки лошадь, а не жирафа, потому что где он мог видеть жирафа? В Новгороде и вокруг они не водятся, зоопарка там ещё не было, и телевизоров тоже не было…

– Про берёсты прадед пишет учёную книгу. Как напишет, так все их отдаст обратно в музей. Они в музее хранятся.

– А где он? – спросил Дёмочкин.

– Кто – музей или прадед? Музей в городе, а прадед футбол смотрит.

– Нет, – Дёмочкин затряс кудряшками, – где Онфим?

Матвей удивился:

– Чудак! Он жил почти тысячу лет назад! Это очень давно. Тогда ещё даже метро не было.

Пискля хихикнул:

– Подай ему Онфима! Он же исторический!

Панков посмотрел в растерянное лицо Дёмочкина:

– Маленький, что ли, не знаешь? Все люди потом умирают, а рождаются другие.

– А Онфим? – совсем погрустнел Дёмочкин.

И вдруг Матвей понял: Дёмочкин хочет, чтоб сейчас, сегодня жил в нашей стране мальчик Онфим, который нарисовал эту весёлую лошадь с закрученным хвостом. Матвею так сильно захотелось утешить Дёмочкина, что он стал быстро рассказывать про Онфима такое, чего и сам раньше не знал. Как вырос Онфим, как стал большим и сильным, как заставил он злых и жадных господ раздать крестьянам самых лучших коней. А когда полезли на Новгород враги, Онфим палил в них чугунными ядрами из чугунных пушек. А в другой раз скакал за врагами на коне и разметал десятерых врагов одной рукой. И он стал богатырём. Гусляры ходили по всей Древней Руси и пели про него песни. И когда он сделался старым-престарым, у него было пятьдесят внуков и сто правнуков. И у него выросла борода до самой земли. Правнуки по ней взбирались к нему на плечи. А Онфиму от них было щекотно ушам, и он хохотал так громко, что все волки, которые подходили к стенам Новгорода, в страхе разбегались…

Грусть сошла с лица Дёмочкина, и он улыбнулся.

И Пискля заулыбался от уха до уха. А Панков посмотрел на Матвея серьёзно и спросил:

– Ты откуда знаешь, что ему было щекотно и что волки?..

– От прадеда, – быстро придумал Матвей, чтобы не огорчать Дёмочкина.

– Ну, тогда так, – согласился Панков. И дёрнул Писклю за руку, потому что Пискля уже пристроился к пишущей машинке и тыкал в клавиши пальцем.

Тут как раз Озеров закричал тонким ликующим голосом: «Го-о-о-ол!» – и вместе с ним закричали на тысячи голосов, зашумели, загудели в дудки болельщики на сорока телевизионных экранах, и прабабушка сообщила с террасы всему белу свету, что встреча закончилась со счётом пять – два в пользу нашей команды. Матвей стал своих гостей подталкивать к выходу. Два часа его свободы кончились, надо было всем пускаться наутёк. Кстати, они увидали в окно, как на другой стороне улицы Зелёной старшая группа вместе с Зоей Петровной входит в калитку детского сада. Нагруженные шишками ребята возвращались из леса. А у Панкова, Дёмочкина и Пискли мешки были пусты.

Все покатились вниз по лестнице, уже не думая о топоте и грохоте, лишь бы поскорей. Напрямик сквозь малинник продрались к калитке, и Матвей запер её за гостями на вертушку. От спешки и волнения он даже вспотел, и рубашка выбилась из штанов. В эту минуту он услышал призывный вопль прабабушки:

– Мо-отенька!

Чтобы она не успела ещё раз прокричать это ненавистное тёткинское имя, он в два прыжка очутился на террасе.

– Вот он, собственной персоной. Никуда не делся, – сказал прадед, высвобождая длинные ноги из-под клетчатого пледа и вылезая из качалки.

Но Прабаша уже щупала мокрый лоб Матвея, уже волновалась:

– Почему ты весь такой расквяканный?

Прадед возмутился, несмотря на свою сдержанность:

– Что за «расквяканный»?! Нет такого слова!

– Ну, разбрюханный, – согласилась прабабушка. – Какая разница? Ребёнок потный, рубашка перекрутилась… Может, он болен?

– Я здоров, – сказал Матвей и поправил рубашку. – Я просто…

– А куда ты так торопишься, что даже взмок? – спросил прадед.

– Я… я… – Заикаясь, Матвей наконец сообразил, куда так торопится: – Вельзевула кормить. Он голодный. Из-за футбола, – прибавил он для убедительности.

– Ничего, сейчас твоя прабабка скажет петуху, что мы сыграли пять – два и всыпали хвалёной команде, и он забудет свои обиды! – усмехнулся прадед.

Вместе с прабабушкой Матвей пошёл в сарай сыпать Вельзевулу зерно. Прадед же услышал, что в калитку кто-то стучит, и пошёл открывать. Гамбринус зарычал. За калиткой на улице стояла разгневанная Зоя Петровна.

– Где ваш мальчик? – сказала она вместо «здравствуйте».

– Дома, – спокойно ответил прадед.

– А где мои дети? – ещё громче спросила она. – Трое!

– Простите великодушно, но это надо у вас спросить, – ответил прадед.

– Ваш мальчик их увёл! Сторож видел их возле вашей калитки! – Разгневанная Зоя Петровна наступала на прадеда. – Они у вас!

Гамбринус не любил, когда сердито повышали голос, и потому он предостерегающе рявкнул. Издали, от сарая, раздалось боевое кукареканье Вельзевула.

– Только тебя мне тут не хватало, – сказал про Вельзевула прадед.

А Зоя Петровна приняла это на свой счёт.

– Что-что?! – возмутилась она и стала красная как свёкла.

Но услышала позади себя знакомый голос:

– Зоя Петровна-а-а! Панков все мои шишки в общий мешок пересы-ыпа-ал!

Она живо обернулась. Дети были тут, все трое! Тащили из леса одну сумку шишек. Одну на троих. Лентяи, лодыри! И Пискля, конечно, как всегда, жаловался и хныкал.

– Всё в порядке, нашлись? – улыбнулся прадед.

Но Зоя Петровна не хотела отступать.

– Идите в группу! – приказала она сердито, и дети поскакали в группу. А сама повернулась к прадеду: – Всё равно безобразие! Ваш мальчик отвлекает внимание целого коллектива! Он нам мешает! И ваша длинная собака лает! – Воспитательница неодобрительно взглянула на Гамбринуса и пошла прочь.

– Не лай, прошу тебя, – попросил прадед Гамбринуса. – Ты же не пустолайка, ты же подаёшь голос только в крайних случаях. – И почесал псу ухо.

Для этого ему пришлось наклониться до земли, так как Гамбринус был низенький, а прадед такой высокий, что прабабушка даже говорила: пиджак на нём висит, как на телеграфном столбе.

Гамбринус вежливо лизнул морщинистую загорелую руку прадеда и не стал лаять, хотя ему очень хотелось, потому что он не любил сердитых людей.

А вечером прадед сказал:

– Ну и озорницы эти синицы! Очевидно, прыгали по клавишам и напечатали – ПИС.

И только Матвей знал, что это не синицы, а Пискля напечатал первые буквы своей фамилии – Пискарёв.

Матвей торопится поскорее удрать на улицу. Самое время! Прабабушка как раз ушла с соседкой на рынок. Это та самая соседка, у которой кошка – ворюга…