Я поменял игральные карты мира. И увидел игру изнутри. Люди играли плохо: надеясь на выигрыш, они использовали крапленые карты. Силу. Власть. Деньги. Я любил лишь исключенных из их глупой игры, неприспособленных, тех, кого игра выбрасывала прочь и кто не решался вернуться: бедняков, добрых людей, увечных, женщин, изгоев.

Моим идеалом стала бедность, а бедняки – моими братьями. Они не пытались оправдать свои беды нуждой, желая спрятаться от жизни. Нет, они любили жизнь, они доверяли ей, вручали ей себя. Ибо знали: всегда найдется прохожий, который даст монету или кусок хлеба. Этой вере мы поклонялись. Андрей, Симон и я стали бродягами-бедняками, которые получали милостыню, а лишнее тут же раздавали нуждающимся. Ибо считали, что нам принадлежит только то, что удовлетворяет наши нужды. Остальное было излишеством; мы не имели на него никакого права.

В нашем преображении было столько радости, что мы привлекали на свою сторону новых молодых людей, и наша группа росла. Некоторые из них возмущались тем, что я обращаюсь к женщинам напрямую и желаю, чтобы они сопровождали нас. Ибо, спускаясь в колодезь любви, я обнаружил, что добродетели, которыми наделил меня Бог, наставляя на путь истинный, были добродетелями женскими. Отец говорил со мной, как мать. Он указывал мне на безымянных героинь, на тех, в ком он воплощался, на всех дарительниц жизни, дарительниц любви, на тех, кто омывает плоть ребенка, успокаивает его, наполняет голодные рты, на вечных тружениц, создающих уют, чистоту, на чаровниц, рождающих удовольствие, на скромниц из скромниц, на воительниц быта, на нежных и заботливых красавиц, которые врачуют наши раны и помогают забыть об огорчениях. Мужчины охраняют врата общества, которое порождает смерть и множит ненависть. Женщины охраняют врата природы, которая творит жизнь и требует любви. Но мои ученики, истинные самцы земли Израилевой, с трудом соглашались с тем, что женщины без принуждения и раздумий делают то, что требует от мужчин тяжких трудов. Они терпели мои встречи с женщинами и толпами тех, кто нас сопровождал, но не доверяли им. Несомненно, недоверие их происходило от их желания.

Я наблюдал за теми, кто вливался в нашу группу и кто отказывался присоединяться к нам. Наблюдая за теми, кто был наделен могуществом и кто ценил людей по корыстным соображениям, я обнаружил, что они обладают способностью, которой я был лишен: способностью бить человека по лицу. Когда мытарь терзал семью должников, его собственный интерес позволял ему унижать и топтать других. Я лишен такой способности. Стоя лицом к лицу с человеком, я вижу в нем только человека; я не могу смотреть на него, не ощущая всех тягот его жизни, его высказанных или невысказанных страданий, его надежд, всего, что образует, оживляет и обновляет его черты. Часто, глядя на человека, я вижу больше, чем человека. Я вижу ребенка, каким он когда-то был, и старика, каким он скоро станет, всю его изменчивую и хрупкую жизнь.

Ничто не может сравниться с невинной радостью первых месяцев скитаний. Мы расчищаем путь. Мы изобретаем новый образ жизни. Мы уничтожаем недоверие. Мы можем только давать или принимать. Мы свободны. Мы отправляемся в плавание в открытое море.

В глазах всесильных мы слабые люди. Они оставляют нас в покое, ибо с нами не нужно считаться. Они ошибаются: в одиночку мы можем лишь прятаться от мира; объединившись, мы сможем его преобразить.

Мы продолжали скитаться по дорогам в поисках сокровищ, которые нельзя купить за деньги, и наши скитания привели нас в Назарет.

Я с радостью встретился с матерью, но отказался останавливаться в родном доме. Я продолжал жить под открытым небом среди друзей, получая пищу по доброй воле назаретян и беседуя с каждым..

Мать и братья призвали меня в дом. Младший брат был в ярости.

– Иешуа, ты позоришь нас! Ты покинул отцовскую мастерскую, не предупредив никого, чтобы стать странствующим проповедником. Но ты спишь под открытым небом, ты побираешься в собственной деревне, где все тебя знают, где живем мы, где мы работаем. Что подумают о нас? Образумься!

– Я не буду менять свою жизнь.

– Если ты больше не можешь работать, то по крайней мере можешь есть и спать дома, не так ли? – А мои друзья?

– Вот-вот, поговорим о твоих друзьях. Сборище бродяг, никчемных, бесполезных людей и падших женщин! Таких здесь никогда не было. Лучше будет, если они уйдут.

– С ними уйду и я.

– Ты хочешь окончательно нас унизить?

Брат мой дал мне пощечину. Он сам поразился своей гневной вспышке, и вдруг на лице разъяренного взрослого человека я увидел волнение ребенка, который набедокурил, а теперь спрашивает себя, какого наказания ждать от старшего.

Я подошел ближе и сказал:

– Ударь и по левой щеке.

Его ноздри затрепетали от ярости. Я бросил ему вызов, и он готовился нанести удар, когда я подставил ему левую щеку, показывая, что готов стерпеть его гнев.

Он издал яростный вопль, сжал кулаки и выбежал из комнаты. Остальные братья и сестры принялись поносить меня, словно, подставив вторую щеку, я нанес оскорбление брату, ударившему меня.

А я просто применил на деле знание, почерпнутое в путешествиях в бездонный колодезь: возлюби другого до такой степени, чтобы принять даже его глупость. Ответить насилием на насилие, использовать правило: око за око, зуб за зуб – значит лишь умножить зло, хуже того, Возвести зло в закон. Ответить любовью на насилие – значит погасить насилие, ибо в противном случае перед носом насильника возникает зеркало, в котором отражается его ненавидящее, перекошенное, уродливое лицо. Брат же увидел лицо любви и бежал.

– Замолчите все и оставьте меня наедине с Иешуа.

Они подчинились и оставили меня с матерью. Она бросилась мне на шею и долго плакала. Я нежно обнимал ее, зная, что слезы зачастую предшествуют словам откровения.

– Иешуа, мой Иешуа, я ходила слушать тебя, и меня охватило беспокойство. Я перестала понимать тебя. Ты постоянно говоришь о своем отце, повторяешь его слова, но ты ведь так мало знал его.

– Мама, отец, о котором я говорю, есть Бог. Я спрашиваю его совета, когда уединяюсь для размышлений.

– Но почему ты говоришь «мой отец»?

– Потому что он мой отец, как и твой, как отец всех нас.

– Ты говоришь общими словами. Ты даешь общие советы. Ты говоришь, что надо любить всех, но ты хоть любишь свою мать?

– Совсем нетрудно любить тех, кто любит тебя.

– Ответь. Без общих слов! Ответь.

– Да. Я люблю тебя, мама. И сестер, и братьев. Но еще больше надо любить тех, кто нас не любит. Даже врагов.

– Тогда наберись сил, поскольку врагов у тебя будет множество! Ты понимаешь, куда идешь? Какую жизнь уготовил себе?

– Моя жизнь меня не интересует. Меня интересует жизнь вообще. Как с ней быть. Я не хочу жить ради себя и умирать ради себя.

– Как! У тебя нет своей личной мечты?

– Никакой. Я только свидетельствую. Я сообщаю другим то, что нахожу в своих размышлениях.

– Другие! Другие! Подумай вначале о себе! Ты приводишь в отчаяние свою мать. Я хочу, чтобы тебе удалась собственная жизнь!

– Мама, в глубине себя я нахожу не себя.

Она снова заплакала. Но это были уже другие слезы; в них было больше согласия со мной. – Ты сходишь с ума, Иешуа.

– Сегодня у меня есть выбор между путем хорошего безумца и путем плохого плотника. Я предпочитаю быть хорошим безумцем.

Она рассмеялась сквозь рыдания. Слезы матери делали меня уязвимым. И я поспешил покинуть Назарет.

Неприятности начались с моими первыми чудесными исцелениями.

Я не знал, какие из дел моей жизни сохранит будущее, но не хотел, чтобы распространился слух, который уже мешает мне, которым опутаны мои ноги: мне не нужна репутация чудотворца.

Вначале я совершал чудеса, даже не отдавая себе отчета. Взгляд, слово могут лечить. Об этом известно всем, и я не первый целитель на земле Палестины. Я в детстве наблюдал за ритуалом, когда Нафанаил, деревенский целитель, являлся к больным. Надо потратить время, собрать всю энергию и целиком посвятить себя страждущему. Иногда даже впитать в себя его боль. Любой может исцелять, и мне тоже пришлось исцелять. Да, я касался ран, да, я выдерживал наполненный болью взгляд. Да, я проводил ночи у ложа умирающих. Я садился рядом с увечными и пытался руками передать им часть силы, которая кипит внутри меня; я разговаривал с ними, я пытался отыскать выход их страданиям и приглашал их молиться, искать колодезь любви в себе самом. Те, кому это удавалось, чувствовали себя лучше. У других не получалось. Конечно, я видел вставших паралитиков, прозревших слепцов, пошедших обезноженных и хромых, переставших гнить прокаженных, излечившихся от кровотечений женщин, заговоривших немых, очистившихся от демонов безумцев. Именно они остались в памяти. Но были забыты те, кто остался прикованным к ложу, ибо ни я, ни они не сумели добиться результата. У меня нет никакой силы, кроме той, которая обычно помогает распахнуть дверь, ведущую к Богу, в душе каждого человека. И даже эту дверь я не в силах распахнуть в одиночку, мне требуется помощь.

Я был вынужден спрашивать каждого больного: – У тебя есть вера? Спасает только вера. Вскоре все перестали обращать внимания на мой вопрос. В нем видели лишь формальность. Ко мне бросались, как коровы на водопой, ничего вокруг не видя.

– Вы лечите кожные болезни? – А болезненные кровотечения?

Мне задавали вопросы, словно торговцу лекарствами: а у вас есть такой-то товар? Я отвечал:

– У тебя есть вера? Спасает только вера. Тщетно. Меня превращали в кудесника. Мне не

удавалось им объяснить, что чудеса не возникали из ничего, что в них был заложен духовный смысл, что они требовали двойной веры, веры больного и веры целителя. Мне посылали бездельников, неверующих, но, даже при неудаче с девятью пациентами, десятый раздувал мою славу до невиданных размеров.

Я не хотел заниматься целительством. Я запретил ученикам приводить ко мне больных. Но как устоять перед истинным страданием? Когда хилый ребенок или бесплодная женщина лили передо мной слезы, я все же пытался что-то сделать.

Недоразумения множились. Я ни с чем не мог справиться. Мне приписывали чудеса, не имевшие ничего общего с моими исцелениями. Кто-то видел, как я умножал хлеба в порожних корзинах, наполнял вином пустые кувшины, загонял рыб в сети. Все эти вещи случились, я сам наблюдал их, но они должны были иметь естественное объяснение. Не раз я подозревал в обмане даже своих учеников… Ослепленные страстью, они способны, как любой нормальный еврей, преувеличивать в рассказах; но они преувеличивали даже в делах. Не они ли заговорили первыми обо всех этих чудесах? Не сами ли наполнили кувшины вином? Не приписали ли мне с множеством преувеличений счастливое появление косяка рыб в Тивериадском озере? Я не могу доказать, но подозреваю их. Но в чем их упрекать? Они – обычные люди, люди земли, они восхищены мною, они обожают меня и должны защищаться от наших противников, оправдываться перед своими семьями. Они читают нашу историю глазами своей страсти. Они хотят убеждать, а когда кто-то хочет убеждать, истинная вера и обман идут рука об руку. К некоторым истинам в моих речах они добавляют мелкую ложь: почему бы не воспользоваться дурными аргументами, когда не действуют добрые? Разве важно, что это чудо состоялось, а это – нет! Виноваты верующие, те, кто хочет быть обманутым.

Наша жизнь изменилась. Когда нас не преследовали несчастные и поисках чуда, нас донимали фарисеи, священники и учители Закона, считавшие, что отныне меня слышит множество ушей. Священники не воспринимали моей манеры говорить, моего способа уходить в глубины души, чтобы встретиться там с моим Отцом и вернуться с запасом неистощимой любви. Они верили лишь в писаные законы и подмечали все, что меня заставляла говорить вера, восставая против формального соблюдения обычаев. Несколько раз я исцелял в субботу, я ел в субботу, я работал в субботу. Экая важность! Суббота для человека, а не человек для субботы. Я оправдывал себя и оправдывал своих близких, но результат был один: я говорил только о любви, а плодил тысячи врагов.

– Как ты осмеливаешься говорить от имени Бога?

Новая мысль всегда проходит через мысль ложную. Фарисеи отказывались понимать меня. Они обвиняли меня в тщеславии.

– Как ты осмеливаешься говорить от имени Бога?

– Бог внутри меня.

– Богохульство! Бог – отдельно от нас, Бог един и недостижим. Тебя от Бога отделяют пропасти.

– Уверяю вас, нет. Достаточно углубиться в себя самого, как в колодезь, и…

– Богохульство!

Они следили за мной, терзали меня. Их свора неслась по следу моих сандалий. Они хулили меня, они хотели вернуть меня к слову Писания. Я не хотел раздражать их, бросать им вызов, но не был способен замалчивать истину.

После паломничества в Иерусалим на Пасху они больше не оставляли меня в покое. Они ежедневно устраивали мне новые ловушки. Большую их часть я обходил, пользуясь своим знанием текстов. Но однажды утром они загнали меня в тупик.

– Шлюха! Потаскуха! Блудница!

Они приволокли ко мне женщину, изменившую в браке. Они тащили ее, полуголую, за руки, не обращая внимания на ее страх и стыд, даже не замечая ее слез. Они тащили ее для ярмарочного развлечения, чтобы узнать, смогу ли я выйти из затруднительного положения.

Я попал в западню. Закон Израиля категоричен: невест, повинных в прелюбодеянии, надо побивать камнями, тем более это касается жен, уличенных в измене. Фарисеи и учители Закона схватили ее на месте преступления, позволив самцу удрать, а теперь собирались забить ее камнями на моих глазах. Они знали, что я не потерплю насилия. Им было важнее уличить меня в богохульстве, чем ее в измене, на которую им было наплевать.

Дрожащая, трогательная жертва, красавица в разодранных одеждах и с растрепанными волосами, стояла, помертвев от страха, между нами – мной, кто хотел ее спасти, и ими, кто хотел меня посрамить.

Чтобы сбить их с толку, я присел на корточки и принялся рисовать на песке. Мое странное поведение обескуражило их, а мне дало несколько мгновений на размышления. Затем свора вновь завопила:

– Убьем ее! Побьем ее камнями! Слышишь, назаретянин! Мы прикончим ее на твоих глазах!

Странная сцена: они угрожали мне. а не ей. Они угрожали мне ее смертью.

Я продолжал рисовать. Я дал им выблевать свою ненависть, разрядиться; я расчищал поле битвы. Но когда они решили, что я не собираюсь вмешиваться, я выпрямился и спокойно сказал:

– Пусть тот из вас, кто сам без греха, первым бросит в нее камень.

Мы стояли около Храма.

Я в упор смотрел на каждого по очереди, во взгляде моем не было любви, мои глаза горели яростью, которая обеспокоила их. Я задавал безмолвный вопрос: «Ты, ты никогда не грешил? Я видел тебя на той неделе в харчевне! А ты, как ты смеешь притворяться безгрешным, когда я видел, как ты хватал за грудь водоноску! А ты, ты считаешь, что я не знаю, какой проступок ты совершил позавчера?»

Старики отступились первыми. Они бросили камни на землю и отвернулись.

Но молодые, жаждавшие крови, не желали обращаться к своей совести.

И я с иронией посмотрел на них. Моя улыбка угрожала им наветом. Глаза мои говорили: «Я знаю всех блудниц Иудеи и Галилеи: вы не можете разыгрывать праведников передо мной. У меня все имена. Я знаю все. И могу вас изобличить».

Молодые, в свою очередь, опустили глаза. И отступили.

Но один сражался со мной. Он упрямо противостоял моему взгляду. Он был самым юным, ему должно было быть не более восемнадцати лет. Неужели в запале он считал, что ни разу не согрешил? Или он недавно женился и еще не изменял и даже не помышлял об измене? Он стоял, вытянувшись в струнку, уверенный в себе в том, что уполномочен законом убить эту женщину.

Я изменил свой взгляд. Я не бросал ему вызов, я не угрожал ему. Я тихо спросил его:

– Ты уверен, что ни разу не согрешил? Я люблю тебя, даже если ты согрешил.

Он вздрогнул. Зажмурился. Он ожидал всего, но в любви.

Друзья потянули его за рукав. Они шептали: «Не смеши людей! Ты, именно ты, не станешь утверждать что ни разу не согрешил!» Он был сломлен и позволил себя увести.

Я остался наедине с дрожащей женщиной.

Она по-прежнему испытывала страх, но это бы иной страх. Ужас смерти сменился страхом, что она чего-то не поняла.

Я улыбкой успокоил ее:

– Где твои обвинители? Никто тебя больше не обвиняет?

– Никто.

– И я не осуждаю тебя. Иди. И больше не греши.

Хитрость снова оказалась для меня спасительной Но я устал от этих ловушек. Ученики радовались моим успехам. Я отвечал им, что успех есть не что иное, как недоразумение, а количество наших врагов множилось быстрее количества друзей. Мы решили укрыться в Галилее.