И неизбежно такой «спаситель» объявлял о конце света и мраке, который переживут лишь праведники, о ночи, которая избавит нас от всех римлян. Надо признать, что при неустанных наших трудах иногда было приятно остановиться и послушать пламенные речи этих озаренных. Они говорили такие безумные вещи, о которых никто никогда бы не додумался, а главное, запугивали нас, но страх длился не дольше их речей. Это был страх без последствий, а потому их речи были нашим любимым развлечением. Некоторые из них умели заставить людей рыдать. Таких любили больше. Но чаще они не пробуждали в нас никаких чувств. Эти люди сочиняли и рассказывали истории, а евреи обожают истории.

Мать глядела на сделанные моими руками вещи с печалью:

– Не очень ты одарен, Иешуа.

– Я стараюсь.

– Даже стараясь, безногий инвалид не перепрыгнет через стену.

Я ненавидел эту ее снисходительную вежливость. Я считал, что судьбой мне предназначено делать то, что делал мой отец. Я оставил надежду стать раввином. Конечно, я проводил долгие послеобеденные часы в молитвах и чтении, но делал это в одиночестве, когда хотел, постоянно споря с самим собой. Многие назаретяне считали меня плохим верующим: я разжигал огонь в субботу, я ухаживал за больным братишкой или больной сестричкой по субботам. Совсем одряхлевший рабби Исаак был обеспокоен моими поступками, но запрещал другим выказывать чрезмерное раздражение.

– Иешуа намного набожнее, чем кажется, дайте ему время понять то, что вы уже поняли.

Но со мной он был более строг:

– Знаешь ли ты, что людей побивали камнями за то, что ты делаешь?

– Я не делаю ничего дурного.

Я все меньше видел себя в роли раввина, поскольку питал стойкое недоверие к людям, которые считают, что обладают знанием, и к законам, которые мешают размышлять. Религия была зажата в строгие иерархические рамки, несла мертвое слово, пожертвовав духом ради буквы. В тишине, предаваясь размышлениям, я пытался отыскать истинное слово Божие.

– Когда же ты женишься, Иешуа? Погляди на Мойшу, Рама и Кеседа: у них у всех уже есть дети. А твои братья уже сделали меня бабушкой. Чего ты ждешь? – спрашивала мать.

Я ничего не ждал и даже не думал о женитьбе.

– Иешуа, поторопись с женитьбой. Пришло время образумиться и стать серьезным человеком.

«Серьезным человеком!» Она тоже верила в мое будущее женатого человека! Как и все остальные в деревне, мать вбила себе в голову, что я был женолюбом!

Назаретский обольститель… Из-за того, что меня видели часами прогуливающимся с той или другой девушкой, все решили, что у меня множество любовных связей. И должен признать, что я любил бывать в обществе женщин, а они с удовольствием общались со мной. Но мы не прятались в кустах или на чердаках, чтобы теснее прижаться друг к другу, мы разговаривали. Мы не делали ничего предосудительного. Мы разговаривали. Женщины говорят правдивее, искреннее: слетающие с их уст слова идут от сердца.

Мойша всегда усмехался, встречая меня:

– Никогда не поверю, что вы не делаете ничего этакого вместе.

– И все же поверь. Мы говорим о жизни, о наших грехах.

– Да-да… Когда мужчина говорит женщине о своих грехах, то обычно ради того, чтобы добавить к ним еще один.

Мать проявляла все большее беспокойство:

– Когда ты женишься? Не окончишь же ты дни старым холостяком? Ты что, не хочешь иметь детей?

Я действительно не хотел иметь детей, я не считал себя готовым для их зачатия, я по-прежнему ощущал себя сыном, а не отцом. Как я смогу протянуть руку ребенку? И куда его поведу? И что ему скажу?

Но давление со стороны матери, сестер, братьев было постоянным: почему ты не женишься?

И тогда появилась Ревекка.

Воздух кажется прозрачным, а потом видишь, что он непроницаем: улыбка Ревекки разрубила пространство и вонзилась мне в душу, парализовав, залив щеки краской, высушив язык во рту. Она овладела мною за одну секунду. Я стал ее добычей. Чем она держала меня? Своей иссиня-черной косой? Белой кожей, нежной, как внутренняя поверхность лепестка вьюна? Спокойными зелено-желтыми глазами, словно луг, на котором приятно улечься в летний вечер? Походкой, вызывающей зависть любого танцора? Стройным и гибким телом, которое играло со мной в прятки, то проявляясь под туникой, то исчезая за ней? Мне стало очевидно: Ревекка была женщиной из женщин, все они воплотились в ней, но она превосходила их всех, она была единственной, она была Женщиной.

Мне даже не пришлось ухаживать за ней. За меня говорили глаза… Думаю, она полюбила меня с первого взгляда, который я бросил на нее. Мы сразу признали друг друга.

Наши семьи быстро подметили нашу страсть и поощряли нас. Ревекка была не из Назарета. Она жила в Наине, в семье богатых оружейников. Моя мать пролила слезу радости, когда увидела, что я потратил свои сбережения на покупку золотой брошки: наконец у ее сына появились те же желания, что и у всех остальных.

Однажды вечером я решил объясниться Ревекке в любви.

Я повел ее в харчевню на берегу реки. Там на прохладной террасе под липами, освещенной масляными лампами, влюбленных ждали уставленные яствами столы.

Догадываясь о моих намерениях, Ревекка нарядилась ярче обычного. Драгоценности обрамляли ее лицо, словно крохотные лампады, предназначенные освещать ее, и только ее.

– Подайте, пожалуйста!

Старик и ребенок в лохмотьях тянули к нам грязные мозолистые ладони.

– Подайте, пожалуйста! Я раздраженно вздохнул.

– Придите попозже, – сухо сказала Ревекка. Старик и ребенок с почтительным поклоном отошли в сторону.

Наш стол начали накрывать. Пища была прекрасной, рыба и мясо, украшенные зеленью, создавали праздничное настроение.

Старик и ребенок сидели на берегу реки и с завистью смотрели, как мы пируем. Старика гнали все присутствующие, но он запомнил слова, сорвавшиеся с уст Ревекки, которая велела подойти позже. Он в нетерпении ждал знака, чтобы приблизиться. Его слезящиеся глаза раздражали меня, и я напрягал шею, чтобы не смотреть в его сторону.

Ревекка пила вино и словно купалась в счастье. Она смеялась каждой моей реплике. А я, вовлеченный в это любовное опьянение, считал, что мы отныне стали центром мира, что еще никогда на земле не было столь юной, столь живой, столь прекрасной пары, как мы двое в этот вечер.

В конце ужина я подарил Ревекке брошь. Очаровала ли ее драгоценность или мой поступок? Из ее глаз потекли слезы.

– Я безмерно счастлива, – с трудом произнесла она.

Расплакался и я. И эти объединяющие нас слезы бросили нас друг к другу, мы обнялись, мечтая о том, чтобы заняться любовью.

– Подайте, пожалуйста.

Голодные старик и ребенок вернулись и снова тянули к нам руки. Ревекка зло вскрикнула и позвала хозяина. Она был а возмущена тем, что нельзя спокойно поужинать. Я трусливо поддакивал ей. В это мгновение я мечтал только о Ревекке, о ее прекрасном теле, которое желал сжимать в объятиях.

Хозяин харчевни, вооружившись тряпкой, прогнал старика с ребенком.

Ревекка улыбнулась мне.

Голодные старик и ребенок растаяли в ночи.

Я посмотрел на тарелки, полные недоеденных яств, глянул на золотую брошь, подаренную мной Ревекке, подумал о нашем счастье и лишился дара речи.

Меня вдруг охватил ледяной холод.

– Я провожу тебя.

На следующее утро я разорвал помолвку.

В глазах всех окружающих я был неправ. Но я никому ничего не объяснил, даже не уступил мольбам матери. А тем более мольбам Ревекки.

Истина состояла в том, что в тот вечер на берегу реки в эйфории влюбленности, которая толкала нас друг к другу, заставляя забыть о нищете, я понял, как глубоко эгоистично счастье. Счастье обособляет, загоняет в замкнутое помещение, заставляет закрыть ставни, забыть о других, возводит непреодолимые степи. Счастье заставляет видеть мир не таким, какой он есть, и в этот вечер счастье показалось мне невыносимым.

Счастью я предпочел любовь. Но не ту любовь, которую испытывал к Ревекке, любовь исключительную, которую с яростью ставил превыше всего. Я больше не хотел любви частной, я желал всеобщей любви. Я должен был сохранить любовь к несчастному старику и голодному ребенку. Я должен был сохранить любовь для тех, кто не был столь прекрасен, столь остроумен, столь интересен, чтобы привлекать к себе остальных людей. Я должен был сохранить любовь к тем, кого не любили.

Я не был создан для счастья. А не будучи создан для счастья, не был создан и для женщин. Ревекка невольно преподала мне урок. Через полгода она вышла замуж за красивого земледельца из Наина, став ему мерной, любящей женой.

– Бедный мальчик, как можно быть таким умным и делать такие глупости? – повторяла моя мать. – Я совсем не понимаю тебя.

– Мама, я не создан для обычной жизни.

– А для чего ты создан, Боже, для чего? Если бы отец твой был с нами… Чего ты хочешь?

– Не знаю. Ничего серьезного не произошло. Брак не был моей судьбой.

– И какова же твоя судьба, бедный мой мальчик? Какова она? Если бы твой отец был с нами…

Был бы я в этом саду, надеясь на смерть и страшась ее, останься в живых отец? Решился бы я?

Продолжая заниматься плотницким делом, я стал в Назарете своего рода мудрецом, к которому втайне от рабби приходили за советом люди, когда не знали, как поступить. Я помогал сельчанам выбираться из ситуаций, в которые они попадали.

Мойша, мой друг Мойша, с которым я не расставался с детства, потерял старшего сына. В нашей деревне редко видели мужчину, оплакивающего своего ребенка, ибо отцы, зная мимолетность жизни, старались не очень привязываться к своим отпрыскам в первые годы их жизни.

Потрясенный Мойша укрылся в моей мастерской.

– Почему он? Ему было всего семь лет.

Бедный Мойша, зажмуривший глаза в попытке сдержать слезы, мой маленький Мойша, страдавший так, словно волосы на его голове обратились в иглы и пронзили череп. Он не мог смириться с этой смертью, он бунтовал.

– Почему он? Почему такой юный? Он даже не согрешил, он не успел. Это несправедливо.

Несправедливость… Его разум страдал: он хотел понять, но был не в силах осознать произошедшее.

– Почему Бог забрал его? Может ли существовать Бог, который забирает детей?

Я с нежностью успокаивал Мойшу:

– Не пытайся понять непонятное. Чтобы выжить в этом мире, надо отказаться от понимания того, что выше тебя. Нет, смерть не несправедлива, поскольку ты не знаешь, что такое смерть. Тебе известно только го, что она лишила тебя сына. Но где он? Что он чувствует? Не надо возмущаться: успокойся, перестань рассуждать, надейся. Ты не знаешь и никогда не узнаешь, как мыслит Бог. Ты знаешь только то, что Бог любит нас.

– Это – несправедливая любовь.

– А что такое справедливость? Разве она одинакова для всех? Бог наделяет нас всех в равной степени жизнью, а потом смертью. Все остальное зависит от людей и обстоятельств.

Я не смог его убедить. Он больше не хотел верить в Бога. Он слишком остро ощущал боль, чтобы верить.

Перед лицом зла его вера отступала. Он ежедневно возвращался ко мне в мастерскую, плакал, возмущался, иногда раздражался, видя мое спокойствие.

– Но почему же ты ничего не испытываешь? А ведь ты плакал, когда умер твой отец. О чем ты тогда думал?

– Когда ушел папа, я сказал себе, что нельзя терять ни единого часа, чтобы любить тех, кого я люблю. Я не мог отложить это чувство на завтра. Нет, Мойша, я страдаю перед лицом зла, но страдание не может быть поводом для ненависти, оно – повод для любви.

Он поднял на меня глаза. Похоже, он наконец услышал меня. И я продолжил:

– Твой старший сын умер? Полюби его еще больше. Полюби всех остальных, тех, кто у тебя остался, скажи им о своей любви. И поспеши. Единственное, чему нас учит смерть: спешите любить.

С этого дня Мойша перестал плакать. Конечно, он не перестал сожалеть о покойном, но обратил свою боль в привязанность. Ничто не может устранить печали. Но истинное сердце обращает печаль в благотворное чувство.

Прошло несколько лет. Мне казалось, что я наконец обрел свое место в жизни. Мои столы, стулья и рамы не стали лучше, но советы мои стали мудрее. Я нес мир в души односельчан.

В это время под тяжестью лет угас старый рабби Исаак, и Иерусалимский Храм прислал нам нового раввина, Наума, большого знатока Священного Писания. Через несколько недель он понял, что в деревне слушают не только его. Он потребовал, чтобы ему передали мои слова, и, разъяренный, ворвался в мою мастерскую:

– Кто ты такой, чтобы считать себя вправе говорить о Священном Писании! Кто ты такой, чтобы давать советы другим? Ты учился в школе раввинов? соблюдал ли ты Священное Писание, как соблюдаем его мы?

– Но советы даю не я, а свет из глубины моих молитв.

– Как ты осмеливаешься богохульствовать? Ты умеешь только стругать доски, а собираешься стать поводырем для других. Ты не можешь говорить от имени Священного Писания, а тем более от имени Бога! Храм осуждает нечестивцев вроде тебя. В Иерусалиме тебя бы уже давно забили камнями!

Наум напугал меня.

Два дня я держал мастерскую закрытой, а сам отправлялся в дальние, одинокие прогулки.

Наум, несомненно, был прав: незаметно, не отдания себе отчета, я стал духовным наставником жителей деревни, провозглашая мораль, примиряя, гася справедливый гнев, вещая от имени Бога… Я воздействовал на души людей так естественно, что даже не задумывался об исключительной сложности подобно-

го труда, и молодой рабби справедливо упрекнул меня в том, что я по неведению впал в грех ослепления и гордыни!

Быть побитым камнями! Наум был прав. Моя странность, мое противостояние Храму могли закончиться смертью под градом камней. Он угрожал мне. И я испугался.

Ни он, ни я еще не знали двух вещей: того, что я возжелаю этой смерти, и того, что римляне принесут в Иерусалим новую пытку – пытку распятием. И завтра мне предстоит умирать на скрещенных досках.

– Тебе известно, что все только и говорят о твоем родственнике Иоханане?

Глаза матери блестели.

– О котором?

– О сыне Елизаветы, моей двоюродной сестры, ты же знаешь… Говорят, он наделен пророческим даром.

Ее слова меня не интересовали. Я истощил все свое любопытство по отношению к лжепророкам и лжемессиям. Я пытался найти в жизни свое собственное место. И молодой рабби вновь поставил передо мной вопрос выбора.

Но мать не отступала. Было ли это из интереса к религии или по причине семейной гордости? Она тоже только и говорила об этом родственнике.

– Иоханан обосновался на берегу Иордана и смывает грехи людей, которые приходят к нему, окуная их с головой в воду. Поэтому его еще называют Иохананом Омывающим.

Я вновь открыл мастерскую. Однако никто не осмеливался теперь приходить ко мне даже за досками. Наум запугал всех.

Но мало-помалу люди стали встречаться со мной тайно. Они хотели, как и прежде, говорить со мной. Мы собирались в конце дня далеко от деревни, около озера. Там у меня возникало ощущение, что мир принимает нас в свои объятия, что я улавливаю в лиловых водах сумерек умиротворяющее молчание Бога, которое таится в глубине молитвы, когда ты вздымаешь две сомкнутые руки к усыпанному звездами небу.

Наум узнал об этом и вновь с яростью обрушился на меня.

Он был прав.

Разве не стал я воплощением тщеславия? Разве правильно было утверждать, что истина во мне, а не в Священном Писании? Можно ли доверять только себе? Я нуждался в очищении, я нуждался в помощи, в поводыре, даже в учителе. Мне надо было встретиться с Иохананом, чтобы очиститься от грехов.

Я отправился в путь вдоль извилистого русла Иордана.

Иоханан Омывающий обосновался в Вифании. Чем ближе была цель, тем больше дорога заполнялась паломниками, поток людей тек быстрее, чем река. Они шли отовсюду, из Дамаска, из Вавилона, из Иерусалима и из Идумеи.

В ущельях нижнего течения Иордана стихийно возник лагерь: там стояли шатры, горели костры, там размещались целыми семьями, жили сотни мужчин и женщин.

Иоханан Омывающий стоял по колени в воде, расставив ноги. Его силуэт вырисовывался на фоне скал, зажимавших реку.

Длинные очереди палом пиков спокойно и безмолвно тянулись вдоль берега. Над водами раздавались лишь хриплые крики каких-то птиц.

Иоханан напоминал карикатуру на пророка: слишком худой, слишком бородатый, со слишком взъерошенными волосами, в грязной одежде из верблюжьего волоса. Вокруг него с жужжанием роились полчища мух, привлеченных ужасным зловонием. Его невероятно большие глаза смущали своей неподвижностью. Его грубость казалась такой вызывающей, что отдавала бахвальством. Я почувствовал себя униженным, я видел пародию на все то, к чему стремился, жалкое подобие моих самых высоких у стремлений.

Я внимательно оглядел толпу паломников, пришедших очиститься, пока не наступил вечер. Удивительно, но там были не только иудеи, но и римляне, сирийские наемники, иными словами, люди, никогда не читавшие Тору, ничего не знавшие о нашем Священном Писании. Что они искали здесь? Что мог им пообещать Омывающий из того, чего им не давала собственная религия?

Я приблизился к двум паломникам, которые ожидали на берегу своей очереди.

– Я пошел, – сказал толстяк.