Мои дяди переполошились: как это так, они не отдадут последних почестей сестре, перед тем как гроб закроют навсегда! Мы скрыли от них правду, сославшись на категорический запрет мамы.

Из-за этих стесняющих обстоятельств мы с Флоранс не присутствовали при положении тела в гроб, хотя по закону кто-то из членов семьи должен находиться рядом с офицером полиции. Эту обязанность взял на себя мой зять Ален. Этот милый, нежный, открытый, преданный человек уже тридцать лет делает счастливой мою сестру, он обожал маму и сегодня тоже вызвался волонтером.

Скабрезные детали (о которых я умолчу) выводят нас с сестрой из равновесия.

Мы довольствуемся официальным заключением врача: мама умерла мгновенно, от остановки сердца, ничего не успев почувствовать.

Флоранс зовет – пора везти маму в церковь, а потом на кладбище.

Когда я вернусь домой, она будет лежать под землей. Господи, хоть бы ноги не подвели…

* * *

Церковь моего детства. Повсюду цветы. Струнный оркестр. Певица. Проникновенные тексты. Друзья. Близкие. Служба получилась достойная, простая и красивая, думаю, маме бы понравилось.

По сути дела, недоставало только ее.

* * *

Моя душа превратилась в лохмотья.

Мы вернулись в Бельгию, в деревню, и я жмусь к своим, как мерзлявый кот. Их нежная участливость и внимание согревают, но не утешают, это скорее комфорт, чем поддержка.

Вчера, на похоронах в Сен-Фуа-ле-Лион, я купался в сочувствии. Церковь утопала в цветах. Два гигантских букета обрамляли алтарь, один – от моего издателя, второй – от театра, двух столпов жизни, столь любимых при жизни мамой. Белые розы прекрасно гармонируют с пышными лилиями. Мои друзья из оркестра «Слияние», часто встречавшиеся с мамой на наших постановках Моцарта, аккомпанировали вдохновенной вокалистке. Это было так прекрасно, что я едва сдерживал слезы.

Присутствие некоторых людей меня тронуло, а вот появление читателей и читательниц, ни разу в жизни не видевших маму, вызвало недоумение.

Мои племянники поднялись на трибуну за аналоем, и каждый произнес речь о бабушке: Стефан говорил с веселой нежностью, Тибо – с вполне уместным юмором. Дьякон, друг моего отца, набросал точный портрет мамы, основываясь на наших подсказках. Кристина, моя кузина и мамина крестница, читала из Евангелия хорошо поставленным и уверенным голосом истинно верующей католички.

Не помню, что говорил я, но закончил так: «Она возложила на нас с сестрой обязанность любви до конца наших дней. Мы держимся благодаря маме. Когда-то очень давно, здесь, неподалеку, она отпустила руку сестры, убедившись, что та научилась ходить, так же было и со мной. Сейчас она снова так поступила, чтобы мы самостоятельно продолжили свой путь».

Потом я посмотрел на гроб.

«Тем, кто там, наверху, повезло: они примут в свои ряды нового потрясающего обитателя. Нам – здесь, внизу, – тоже повезло: мы знали эту потрясающую женщину».

До чего не похожи месса и похороны!

Служба обещает восхождение, ритуал символизирует спуск под землю. Священники говорят о Небесах, могильщики зарывают в землю. Первые олицетворяют свет, последние гасят его, как фонарщики в старину. Наше воображение рисует картину вознесения, глаза же видят только разверстую могилу.

Заупокойная служба переворачивает душу, укрепляет наши силы словами, музыкой, эмоциями, сетованиями, надеждой. И даже шутками. Похороны же подводят нас к краю бездны.

Мы смотрим на непристойно обнажившуюся, застигнутую врасплох землю. На ее оранжевое, интимное, влажное естество, так непохожее на коричневую поверхность. Могильщики изнасиловали землю. Они стоят в сторонке, лопаты и заступы ждут своего часа.

Скрипят по гравию шины тяжелого катафалка. Становится тихо. Мы с ужасом смотрим на машину, как будто в ней заключен не труп, а убийственная сила.

Четверо молодых, подтянутых, одетых в черное мужчин поднимают гроб. Там мама? Или уже не она? Гроб кажется таким легким…

Они обвязывают его толстыми веревками и опускают в яму. Я слышу глухие звуки и отворачиваюсь, чтобы не закричать. Не приближаюсь, потому что боюсь отшатнуться, и ничего не вижу из-за слез. Моя отчаявшаяся, сбитая с толку душа возносит молитву.

Все мои держатся рядом. Брюно, Ян, Эрик, Франк, Жизель, Коломба, Танкред, Флоранс, Катрин, Даниэль сомкнули ряды. Моя сестра, зять, племянники, кузены, дяди и тети. Все живые склоняются над той, у которой закончились силы, и посвящают ей последние минуты последнего свидания.

Я никогда не сказал бы тебе «Прощай!», если бы меня не вынудила смерть.

Рядом с маминым гробом устанавливают урну с прахом нашего отца. Чопорные гробовщики покидают сцену, у одного из них из-под воротника выглядывает татуировка. Эта деталь неожиданно превращает его из персонажа действа в живого человека, и мне хочется поблагодарить его за то, что он тратит молодость на зловещее похоронное ремесло.

Могильщики бесшумно работают лопатами. Это действует на меня успокаивающе… После смерти тело человека закапывают в землю. Обряд мучительный, но древний, он установлен раз и навсегда и должен быть совершен.

Мама исполнила земное предназначение. Мы сделали то, что должны были сделать в этот день.

* * *

Могила.

Что такое могила?

Крышка люка, который никуда не ведет. Дверь, отворяющаяся в ничто. Плоская поверхность, притворяющаяся, что в ней есть глубина. Приманка.

* * *

Могилы состоят из надписей в память об ушедших.

Их выбивают на камне – чтобы не улетали.

Кладбища – целые поля надписей.

* * *

Надпись не исполняет свою функцию, если никто ее не читает.

Я буду приходить на твою могилу, мама, раз за разом подтверждая твое присутствие.

Что лежит в могиле?

Некое существо? Обрывки целого? Прах? Воспоминание? Маму проглотил ее труп.

Единственный смысл придала могиле сама мама: купила ее после смерти отца, установила там урну с его прахом – наши возражения не подействовали, он выбрал кремацию – и вооружилась терпением. «Он ждет меня там, однажды я к нему присоединюсь…» – спокойно повторяла она, очень довольная тем, что не только исполнила последнюю волю своего мужчины, но и навязала ему свою.

Эта могила объединяет моих родителей, олицетворяет их любовь, не принадлежа кому-то одному.

«Пойдем со мной на кладбище, повидаемся с отцом!» – много раз просила мама, но я ни разу не медитировал над серой гранитной плитой.

«Пойдем со мной на кладбище, повидаемся с отцом!» Я никогда не хотел увидеться с отцом – ни на кладбище, ни в любом другом месте.

* * *

– Где ты?

Откуда бы я ни звонил маме, путешествуя по городам и весям, она первым делом задавала мне этот вопрос. Сегодня я смотрю в пустынное небо и спрашиваю:

– Где ты?

* * *

Где она? Под землей? На небесах?

Ее настоящим убежищем станет моя память.

* * *

По правде говоря, в первую очередь я хочу утешить не себя – ее.

* * *

Тени занавешивают мамину смерть…

Решусь ли я написать о них?

Страх останавливает мое перо.

* * *

Во вторник, 4 апреля, я покидаю Гонкуровскую академию. Я очень ценю наш ежемесячный обед в ресторане «Друан», жаркие дискуссии, которые мы ведем, когда ищем литературные таланты. Эта задача разжигает в нас альтруизм, ведь обсуждаются только чужие книги, и никогда наши собственные, но больше не могу тащиться поездом в Париж и вести умные беседы, то есть быть независимым человеком.

Я пишу короткое письмо девяти коллегам-писателям, рыцарям овального стола. Они мои товарищи, некоторые – близкие друзья.

Почти сразу получаю ответные послания. Виржини Депант^[3], Филипп Клодель^[4] и Поль Констан^[5] выражают мне теплые чувства в изысканных выражениях, и я перечитываю их, чтобы насладиться дружеским участием. От Тахара Бен Джеллуна^[6] приходит короткое сообщение, в котором говорится о «боли и разлуке, вечном молчании и неизгладимых слезах» и о том, что благоразумный человек должен учиться терпению.

Терпение…

Я знал терпение любви, теперь придется учиться терпению печали.

* * *

Собрать все факты. Рассказать о ее смерти. Найти истину. Дать трезвую оценку случившемуся. Сумею ли?

Я не составляю протокола. Романист, драматург, я наделен пылким воображением и решил придумывать истории из любви и отвращения к реальности. Человеческие особи вдохновляют меня, в этом источник моей любви. А отвращение? – спросите вы. Дело в том, что я описываю мир не только таким, каков он есть, но и таким, каким он мог бы быть. То есть должен был бы быть. В тесто реального я добавляю дрожжи идеального.

В маминой смерти идеал отсутствует.

Так чувствуем мы с сестрой.

* * *

«Молчание символизирует травматизм. Индивидуум превозмогает боль, когда облекает ее в слова».

Я записал эти фразы в Швейцарии, на коллоквиуме по психиатрии посттравматизма. Врачи бывают готовы говорить о начале выздоровления, если пациент описывает пережитое и признает себя героем либо жертвой рассказанной истории.

Мне трудно смириться… но я должен описать мамину смерть.

* * *

Я уже говорил, что молюсь за нее по нескольку раз в день?

Молюсь, чтобы она не запаниковала в том царстве, где окажется.

Прошу, чтобы ее хорошо приняли и она разгуливала бы там, веселая и счастливая.

Молюсь и прошу, чтобы она не тревожилась о нас, своих детях и внуках, своей семье, подругах и всех любимых существах.

А еще я молюсь – и это разрывает мне сердце, – чтобы мама испытала величайшую радость, найдя в том мире моего отца.

Не исключено, что мои молитвы не возымеют никакого действия: возможно, они не влияют на мир иной, а может, никакого такого мира просто нет.

Но я все-таки буду молиться.

А что еще делать, если ничего другого не остается?

* * *

Я верю в силу веры.

Разве любовь существовала бы без веры?

* * *

Кое-кто думает, что молятся те, кто хочет придать себе важности, воображая, что способны изменить мировой порядок.

Молитва дышит оптимизмом, волюнтаризмом, сопротивлением и вовлеченностью. Мои ценности. Отрекусь ли я от них перед лицом смерти? Ни в коем случае!

Пусть сама попробует перечеркнуть их.

* * *

Хотите знать, что ужасного было в истории маминой смерти? Извольте.

Мама, как и каждый год, собиралась в Экс-ле-Бен^[7] – подлечиться и отдохнуть. В воскресенье мы поговорили по телефону, и она призналась – мне и Флоранс, – что внезапные приступы слабости участились и сейчас самое время заняться собой. В понедельник вечером мамин внук Стефан помог ей заправить машину и загрузить багаж.

В среду мы с сестрой начали звонить маме, но не смогли с ней связаться. В субботу и воскресенье я посылал эсэмэски и наговаривал сообщения на голосовую почту. Она не откликалась! Я скорее был раздосадован, чем встревожен, помня, что мамин мобильник вечно лежит мертвым грузом на дне сумочки. В понедельник утром команда национальной радиостанции «Франс Интер», готовившая передачу обо мне, известила Фло, что не может связаться с госпожой Шмитт, хотя она по телефону назначила им встречу. Зная мамину пунктуальность и серьезное отношение к договоренностям, сестра мгновенно связала это с отсутствием ответа на наши сообщения. Она обзвонила все отели в Эксе и в конце концов получила информацию от портье отеля, где был зарезервирован номер.

– Госпожа Шмитт не появилась у нас во вторник, и мы ничего о ней не знаем.

Флоранс сразу все поняла. Схватила дубликат ключей от маминой квартиры и с бешено колотящимся сердцем помчалась к ее дому. Увидела машину на парковке, поднялась по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки, и нашла маму лежащей на полу в кухне.

Она была мертва уже несколько дней.

* * *

Все мы слышали печальные истории об одиноких стариках, чьи тела находили очень не скоро после смерти. И все возмущались бесчувствием их детей.

Вот и я много раз осуждал, бичевал, поносил неблагодарных или равнодушных отпрысков, уделявших мало внимания родителям. В период отпусков, когда старики обычно мрут как мухи, я звонил маме каждый день. Стоит мне узнать, что такой-то или такая-то пренебрегают своими обязанностями, я вскипаю праведным гневом и мир кажется мне прибежищем монстров.

Между тем иногда дело вовсе не в чудовищах, а в обстоятельствах.

Самый внимательный и любящий ребенок может не знать, что происходит с его матерью. У моей сестры не было причин беспокоиться. Мы думали, что мама в Экс-ле-Бене, ходит на процедуры, ест по расписанию и держит телефон выключенным.

* * *

Флоранс и верный Ален много часов ждали врача и гробовщиков, снова и снова воображая душераздирающую сцену: мама агонизирует… надеется, что помощь придет, но никто не появляется.

Беспримесный ужас. Пытка…

Чувство вины.

Наконец в семь вечера врач сообщил им, что мамина смерть была мгновенной. Сердце остановилось, и она упала. Все случилось за несколько секунд.

«Она не поняла. Подумала: „Снова мой блуждающий нерв…“ – за последнее время он часто ее беспокоил».

Я пошутил – по-идиотски:

– Ну тогда она умерла, воскликнув: «Проклятье, как ты мне надоел!»

* * *

Врач подтверждает:

– Ваша мать не страдала.

Мы с Флоранс киваем, утешенные.

Значит, страдание зарезервировано для нас?

Мы переглядываемся, подумав хором: «Ничего, справимся…»

* * *

Диагноз был таким… утешительным, что у меня в конце концов возникли подозрения.

А если доктор сказал то, что мы хотели услышать? Произнес именно те слова, которые меньше всего «виноватили» нас? Неужели он лечил нас, ведь маме помощь не требовалась?

Я делюсь этими мыслями с сестрой, и она суровым тоном перечисляет внешние признаки, подтверждающие правоту врача. Фло – уважаемый ученый. Биолог. Она не врет.

– Тем лучше… тем лучше, – с облегчением пробормотал я.

Иногда хорошие новости бывают слишком хороши…

* * *

Меня терзает вопрос: как я мог ничего не почувствовать?

Как прожил всю неделю, не ощутив, что моя обожаемая мамочка покинула этот мир?

* * *

Мама умерла, как жила, – в спринтерском стиле.

Чемпионка Франции по бегу, много лет никому не уступавшая национальный рекорд, она была обладательницей потрясающих ног, которые бросали вызов хронометру и заставляли мужчин оборачиваться ей вслед.

В детстве я остро осознавал эротическое могущество, которым были наделены мамины ноги: я не только восторгался ими сам, но и замечал взгляды прохожих и слышал их реплики. Безупречной формы, нервные, гладкие, тонкие, стремительные, загорелые, они излучали дерзость, дикарство и чувственность, контрастируя со сдержанной манерой держаться и нежным лицом.

Шестидесятые годы любили женские ножки. Каждую осень Францию волновал один-единственный вопрос – о длине юбки. Выше, до или ниже колена? Как только страна получала ответ, мама – нравилось ей это или нет – вместе с тысячами других женщин бежала к своей портнихе переделывать наряды, чтобы не стыдно было ходить по улице. Только старые дамы ничего не меняли.

Мама очень поздно приняла брюки. Летом, на берегу моря, она носила шорты, но брюки не надевала – они казались ей «неженственными». Сдалась в середине семидесятых, чем навлекла на себя ужасный гнев мужа. Он бесновался так, как если бы жена наставляла ему рога или стала приклеивать усы! Мама не уступила, сочтя брюки орудием эмансипации в борьбе против диктата мужчин.

В душе я был на стороне папы, но виду не подавал и мнения своего не высказывал (тем более что никто им не интересовался!).

Мать-красавица – объект гордости сына, матерью-чемпионкой он гордится, даже став взрослым. Я всегда хвастался мамиными достижениями: она объективно была лучшей, что подтверждали ее достижения.

В восемьдесят семь лет мама пробежки, конечно же, отменила, но мы с ней ездили на Авиньонский фестиваль, ходили на все спектакли, и она ни разу не «засбоила».

Здоровье никогда маму не подводило, и при жизни она смерти не поддалась. Умерла скоропостижно. Как настоящий боец. Наша с Фло мать сделала чемпионскую карьеру – выиграла тысячу схваток, проиграла одну.

Последнюю.

Про таких, как она, никому не пришло бы в голову сказать «ни жива ни мертва». Моя мать была совершенно живой – до самого конца.

Смерть взяла над ней верх во вторник утром, в один миг, поразив ударом в сердце. Работу ей пришлось сделать четко и чисто. Смерть не уподобилась ни богатой бездельнице, ищущей окольных путей, ни жестокой ведьме, наносящей одну рану за другой, ни извращенке, наслаждающейся мучениями жертвы, ни социопатке, смакующей победу и страх соперницы. С мамой пришлось играть честно: один роковой удар, и дело сделано!

Чемпионка Франции 1945 года Жаннин Тролье, в замужестве Шмитт, быстрее всех пробегавшая дистанцию 120 метров (ее рекорд продержался двадцать лет), атлетка с прославленными ногами, прыгнула в смерть, снова установив рекорд.

* * *

Смерти часто требуется несколько попыток.

Эта претенциозная дама приходит покрасоваться в наш мир в образе болезни, слабости, немощи. Она, нежеланная, умеет заставить человека желать конца, предварительно сделав жизнь суровой, постылой и невыносимой, когда перестаешь различать день и ночь, не чувствуешь течения времени, минуты и часы кажутся тоскливыми и пустыми. Загнав дичь, смерть предлагает решение.

Смерть-утешительница… Какая ирония!

* * *

Внезапная мамина смерть была подарком, я в этом уверен…

Мамин уход опустошает меня, но его стремительность стала ответом на мои молитвы. Мама боялась зависимости от окружающих, упадка сил, долгого лежания в больнице, агонии. Бесконечной агонии, которая выпала на долю моего отца. Благодаря молниеносной кончине она миновала все «кладбищенские предбанники».

А заодно и нас избавила от мук. Мне не пришлось увидеть маму в одежде заключенной – больничной рубахе, едва защищающей целомудренность человека. Я не касался тела матери в морге, ледяного, с браслетом на ноге. Я не смотрел, как чужие люди – врачи, медсестры, санитарки – пытаются облегчить мамину боль. Я не пробовал взять на себя часть ее страданий, не задыхался от бессилия, не навещал самого любимого в этой жизни человека, мать, после того как она перестала быть собой. Я знал маму только живой и сильной.

* * *

Внезапная смерть – мед для ушедшего, но яд для оставшихся. Близкие ошеломлены, они чувствуют оцепенение, смятение, шок. Им трудно поверить в саму идею исчезновения любимого существа, принять реальность пустоты.

А вот агония придумана для живых. Пациент страдает, и семья заставляет себя смириться со смертью. Иногда родственники мысленно взывают к милосердию Дамы с косой.

Я говорил: «Мой отец умирает». Я сопереживал его мучениям, восхищался мужеством и воспринимал папин уход как избавление – и для него, и для нас. А о маме сказал однажды утром: «Она умерла».

Моя мать была смертной, но никогда – умирающей.

* * *

Я бреду сквозь бесцветные дни.

Я толком не понимаю, на каком свете нахожусь.

Отправляюсь куда-нибудь по делу, но до места назначения не добираюсь.

* * *

Узнав о смерти мамы, я пообещал трепетной Майе, державшей меня за руку:

– Я постараюсь не плакать. Ей бы не понравились мои слезы.

Боюсь, я переоценил свои силы.

* * *

Мама напрасно надеялась, что ее сын совладает с чувствами и сумеет держать себя в руках: стоит мне остаться одному и я начинаю рыдать.

Ругаю себя: «Бери пример с нее. Она ведь сумела пережить смерть отца, к которому питала не менее сильные чувства, чем ты к ней!»

Вот и воспоминания подоспели… Я как наяву вижу моего деда Франсуа – у него были такие же черные ласковые глаза, как у мамы.

Я обожал деда. Он был спокойный, добродушный и весь такой круглый, что обожавшая его бабуля объясняла непонятливым: «Он красавец и вовсе не толстяк!» Мне нравились его брюки из ворсистой фланели, молочно-белые рубашки, одеколон, в котором сливались ароматы амбры и лаванды, усы, щекотавшие мне щеку при поцелуе, тонкие искусные пальцы, за которыми я мог наблюдать часами, замирая от восторга, когда он чинил или мастерил украшения. Всю жизнь мой дед, простой ремесленник, ювелир-оправщик, держал в руках безумно дорогие камни, но сам не разбогател.