К сожалению, мне еще надо найти новое название для книги* – и написать киносценарий для Леммле*. Это парочка мрачных тучек, но, правда, небольших.

Я думаю вернуться домой в начале следующей недели!

До этого ты мне должен обязательно написать. Ты уже забрал «Ланчию»? Не очень-то флиртуй, это вредит и коже, и сердцу! Я здесь чувствую себя отлично – вплоть до пьянства.

Тон Бонифациус.

Рут Альбу

Антибы, апрель 1931

Дни становятся жаркими, солнце тяжко нависает над Эден-Рок.

Воздух дрожит и мерцает, время застывает и топчется на месте.

Застывает над сновидением – сновидением, в котором вдоль берега с бешеной скоростью несется черный автомобиль, выписывая гремящие спирали, застывает над Антибами и Кап-Мартеном, над Ниццей и Ла-Тюрби – узким изгибом Гранд-Корниш.

Время остановилось и давит на ущелья между голыми скалами, на цветочные поляны, пронизывает горячий запах далекого глубокого моря, соли, луга, тимьяна и знойного африканского ветра.

Лежать, лежать, долго-долго лежать, а потом встать и идти назад – вечером, когда тени ущелий набрасываются, словно стая темных волков на светлых псов автомобильных фар, – вечером, неизменно вечером, когда ряды фонарей больших бульваров исполинскими дугами спускаются к морю, – вечером, когда сумерки растворяются в темной синеве, темной, как мягкий, кожаный, иссиня-черный бумажник, – вечером, всегда вечером, когда сливаются в едином крике рев мотора, шум дороги, вой ветра и шелест леса.

Ах, вечером, вечером – вечером.

Уже скоро.

Эмилю Людвигу

Нордвейк-ан-Зее, июнь 1931

Дорогой и глубокоуважаемый господин Людвиг!

Только сегодня, спустя полгода, меня догнала часть моей почты, которая до сих пор была мне недоступна, – и поэтому только сегодня испытал я великую радость, получив Ваши дружеские слова о моей второй книге*, отправленные мне на Новый год.

Уже два года я живу в состоянии глубокой подавленности, а временами меня охватывают приступы отчаяния, и я бегу от людей, бегу от самого себя и от жизни – как хотелось бы мне обрести завершенность, ясность, отчетливость, но это невероятно трудно. Порой мне кажется, что уже поздно, и в такой тяжелый момент я получаю письма – такие, как Ваше. Они помогают мне снова обрести веру в себя, веру, которая жила во мне много лет назад, до войны. Я очень рад, что получил Ваше письмо именно сейчас, и очень радуюсь тому, что это письмо именно от Вас. Я не в состоянии объяснить почему, ибо я не умею говорить о себе – просто поверьте, что Вы подарили мне нечто особенное.

Я желаю Вам всего наилучшего в вашей большой и важной работе. Сердечная благодарность и самый сердечный привет от Вашего

Эриха Марии Ремарка.

Рут Альбу

Порто-Ронко, 22.06.1932

Мне очень трудно тебе отвечать. Что еще я могу сказать? Словами можно лишь все испортить. Я могу сказать: я не знаю, – я могу сказать, что у меня такое чувство, будто я наткнулся на медленно тающую льдину, – я могу сказать, что, наверное, я несчастлив, но этого я не хочу знать, – я могу сказать: да, я морально неустойчив, я устал, и так ни к чему до сих пор не приступил, – я могу сказать: да, возможно, я не способен любить, но кто сильнее меня желал бы полюбить, – я могу сказать: уйди от меня, отойди прочь, я не гожусь на роль человека, который порывисто и безоглядно бросается в омут, я всегда здесь лишь отчасти, я слишком мелок, я только беру, но не отдаю.

Все это правда, я сам часто и очень отчетливо это вижу – и, несмотря на то, что я это знаю, знаю, что должен закрыть на это глаза, чтобы окончательно не отчаяться, несмотря на все это, во мне живет темная, неясная вера в то, что я все же смогу хоть что-то объяснить: что не все целиком так плоско, зыбко, удобно и фальшиво – что есть лишь душевная сумятица, слабость и нерешительность. Нет, иногда я смутно чувствую, что мог бы не так сильно страдать от этого, и поэтому мог бы ничего не делать, даже если, кроме всего этого, нет ничего, что бы я не мог понять, и чего я мог бы страшиться – того, что можно было бы назвать громким словом «Судьба».

Ты говоришь: «Любовь или ненависть – из них родилось все великое». Я не знаю, так ли это, но очень часто, чувствуя себя совершенно беспомощным, я думаю: как было бы просто любить или ненавидеть. Но нет, я тебе не верю: есть и другое лоно, из которого рождается столь многое: имя этого лона – отчаяние. Любовь и ненависть – это отговорки, опоры, за которые можно держаться, и только тогда, когда они рушатся, возникает великий страх или столь же великое бесстрашие.

Я всегда хотел играть, я всегда любил легкость, беззаботность, безрассудство – любил окунаться в них, убегать в них, теряться в них. Сколько еще я смогу быть один. Разве не всегда хотел я быть счастливым? Но разве я не знаю и другого: начать – значит разрушить.

У этого письма не будет конца. Я пишу его уже несколько часов – и после каждого написанного слова напряженно вслушиваюсь в тишину, но слова проплывают мимо, и я никогда не смогу заставить их выразить то, что мне хотелось бы. Я не могу ничего сказать о себе – я так привык лгать, а теперь, когда я отбрасываю все случайные фразы, я чувствую только стыд за то, что оказался у тебя в плену, за то, что так и не смог излечиться от своего отчаяния.

Да, я не могу любить тебя так, как хотелось бы тебе, – но нельзя строго судить того, кто в безумной и порывистой надежде набрасывался на жизнь, думая соблазнить ее, чтобы она, в свою очередь, соблазнила его.

Я избегал всего, что только мог; ах, я не хотел натолкнуться на такую странную неудачу, не хотел очутиться в сомнительных сумерках – я хотел ясности и счастья, я хотел жить. Но теперь я иногда вижу, что это неуклонное падение является лишь подготовкой: в результате этого падения я окажусь на голом неприветливом пике работы. Я ее ненавижу: она разбила все, что у меня было, она отнимает у меня тех немногих, кто меня любит, она вторгается в мое бытие, но не внушает мне веры ни в нее саму, ни в меня – я смотрю ей в глаза, холодные и упрямые, я знаю, что никогда не полюблю ее, но я не отступлю перед ее натиском.

Любовь? Разве это не любовь, когда ты живешь в моем сердце, и с каждым днем я люблю тебя все сильнее и глубже, потому что знаю: я потерял тебя еще до ее начала?

Любовь? Я не способен различать ее, как ты. Я не знаю ничего другого, но для меня любовь – это то, что не подвержено разрушению: любовь – это отношение к человеку, не просто к женщине. Мое отношение к тебе останется нерушимым. Ты уйдешь и всегда будешь уверена, что причиной стали другие – ты не сможешь понять, что это не так; и я ничем не смогу тебя переубедить. Никогда, никогда не было другого – всегда был только я, а во мне большой, бесформенный кулак, удерживавший меня – всегда, словно он всегда чего-то от меня хочет, хочет того, что могу сделать только я, если не растворюсь в ком-нибудь другом. Если останусь единственным, самим собой.

Но чувствуешь ли ты, насколько ты мне близка? Эта безнадежная близость делает меня счастливым. Ты не сможешь понять, что я хочу тебе сказать. Да я и сам не могу толком этого понять. Иногда я очень явственно воображаю тебя, словно ты стоишь передо мной, – ты говоришь с людьми, они дают тебе благонамеренные советы, а мне хочется увести тебя в ночь, попытаться поговорить с тобой без лишних слов, чтобы объяснить, как я люблю тебя, как я теряюсь – ведь я пытался и раньше. Но другие имеют больше прав, чем я.

Письмо, и правда, получается бесконечным. Прочти и порви его – оно насквозь фальшиво, чтобы оно было правдивым, нужны великие слова. Но я не смог найти таких слов и поэтому обхожусь обыкновенными. Выведи из этого письма только одно: я никогда не видел в твоем отношении ничего иного, как неожиданно свалившееся на меня что-то великое и прекрасное, то, что я хотел бы удержать, – но я не создан для этого.

Дай мне время, и я смогу объясниться. Мое письмо – очередная попытка сделать это. Я многого не понимаю. Но отступать дальше я не хочу.

Я снова здесь со вчерашнего дня. Под Флоренцией я столкнулся с другим автомобилем. Я всегда думаю о тебе – и дома, и в дороге. Но снова я не сказал тебе всей правды. Не читай лжи в этом письме. Читай то, что я не смог сказать.

Рут Альбу

Порто-Ронко, до 23.08.1932

Привет, обезьянка!

Вот тебе письмецо от нашей с тобой Доротеи.

За посылку спасибо —

А ты не забыла форель?

И как там насчет сандалий?

В воздухе осенью пахнет —

Скверный опасный запах.

Скоро конец рождественской сказке*,

Но тебе я ее не пошлю – уж очень страшна.

Сказки на Рождество – они ведь всегда страшные…

Как мне тебя не хватает!

Нынче впервые мы огонь разожгли в камине.

Как мне тебя не хватает!

Ссадина Пэт* зажила, ну, а Ленни*

Отбывает пятнадцатого – ничего в том веселого нет.

Полагаю, Сибилла* скоро будет в Берлине.

К нам собирается венка* – венская кухня, о да!

Как мне тебя не хватает…

Рислинг, что ли, сегодня открыть 21-го года

И поставить на стол два стакана – мне и тебе?

Заведу граммофон, буду пить и песенки слушать.

Быстро сходит с меня загар:

От писательства жутко бледнеют,

Особенно от рождественских сказок —

Они изнуряют, и пишущий их несчастлив.

Герман Банг говорил: «Писательство – тот же вампир».

Как мне тебя не хватает.

Кажется, начался сезон дождей; я развел огонь в камине и завел граммофон. В комнате дым и гром, а я вспоминаю о многих вещах.

Останешься ли ты в Бреслау*? Иногда я думаю: скоро ты напишешь мне, что местный театр обанкротился и ты возвращаешься. Как это было бы прекрасно зимой – знать, что будешь работать, жить в теплой комнате и говорить, говорить и говорить с тобой.

Но может случиться, что осенью я сделаю перерыв и приеду в Бреслау. Надеюсь, мои дела в Германии скоро утрясутся* и я успею к тебе до осенних дождей.

Недавно я упорядочил все свои проблемы за последний год – того потребовали обстоятельства. Естественно, я выполнил это с большими недоделками, ибо имею весьма приблизительное представление о своих финансах. Тут я нашел банковский перевод на одинадцать тысяч марок на твое имя. Там приписка насчет того, что из этой суммы ты купишь мне кое-какие вещи, а остальное оставишь себе в виде ссуды, чтобы расплатиться с долгами и т. п. Я пишу это для того, чтобы, если кто-то тебя об этом спросит, ты говорила бы то же самое, что и я. Не думаю, правда, что тебя об этом кто-нибудь спросит, так как это касается только меня и таможни, а больше никого. Мне удобнее так это задекларировать, а не входить в подробности о белье, коврах и т. п. Если вдруг захочешь получить запрос, то просто позвони мне. За свою медлительность я скоро нарвусь на денежный штраф, но постараюсь его снизить, указав, что, на самом деле, мои деньги лежат на счете в Германии. Есть, правда, некоторые трудности, потому что я забыл о многих своих платежах. Комичная ситуация – документально удостоверять свою личную собственность. Но довольно об этом.

Ты должна мне писать, обезьянка. Чаще! Я думал, что буду писать тебе каждую неделю, как делать записи в дневнике – описывать все события за неделю, но ты покончила с моей решимостью. Я думаю, что писать тебе письма намного приятнее, чем царапать каракули в дневнике. Что ты об этом думаешь? Напиши! Во время купания я разбил себе правую руку, а за левую меня укусили собаки, когда я их разнимал. Две повязки – это очень комично, но сильно мешает писать.

Целую тебя.

Рут Альбу

Берлин, осень 1932

Ты просто должна, нет, обязана, хоть что-то мне написать, и написать скоро. Пиши, как твои дела, малыш. Не надо писать много, достаточно всего четырех слов (у меня все хорошо). Поездка была не очень удачной. От Асконы до Шаффхаузена и от Готтарда до немецкой границы туман – серый, коричневый, белый туман – гороховый суп = туман, как в прачечной. На германской границе внезапно проглянуло солнце – открылась панорама Шварцвальда – мокрого, под синим небом. Я сразу же решил продать дом и переехать в Шварцвальд. Я оставался верен этому решению почти до Нюрнберга, но потом решил еще больше времени проводить в Асконе-Ронко.

В Берлине видел два фильма – с Гарбо и Дитрих – и открыл, что большинство мужчин просто отвратительны. Я заметил, что в атмосфере взаимного раздевания и рентгенологически очевидного недоброжелательства жизнь еще возможна, но любовь – нет. Я не смог избежать знакомства с адвокатом Альсбергом. Я слушал его и не переставал удивляться. Его квартира – настоящий музей. Таких прекрасных ковров я не видел никогда в жизни. Сам он – измученный работой, до крайности утомленный человек.

Перечитал, что написал*, – еще большая дрянь, чем я думал.

Сейчас сижу в отеле и размышляю. Здесь я становлюсь спокойным и задумчивым. Понимаю, что я стал намного спокойнее. Наверное, слишком спокойным для моей профессии. Я многое наблюдаю, но лишь качаю головой. Мне следовало взять с собой Билли или Томми. Я этого не сделал, потому что подумал, что собакам здесь не понравится и будет очень скучно. Но сейчас мне их не хватает. Теперь пиши мне ты, пиши, что дела твои поправились, что у тебя все хорошо, что ты хотя бы немного отдохнула. Пиши, я удовольствуюсь и малым.

Но пиши скорее или позволь писать мне.

Прими поцелуй от твоего доброго коняги.

Эльге Людвиг

Предположительно 29.11.1932

Дорогая и глубокоуважаемая госпожа!

Двухдневная охота за соленым миндалем в Тессине оказалась безуспешной, но в Вашем доме не хватало и кое-чего еще: для надоедливого постояльца королевская «Генри Клей» – слишком тяжелая сигара, она, как и все августейшие особы, требует к себе особого внимания. После еды она просто великолепна, она царственно принимает покорную преданность смуглого пажа – кофе, но с вином начинается война не на жизнь, а на смерть. Эта сигара своим хвойно-перечно-орхидейным вкусом убивает аромат вина.

Вместо этого есть легкая, укрощенная европейская марка – в дополнение к львице «Генри Клей» я посылаю Вам ласковую кошечку с отечественным штемпелем.

Для Людвига я прикладываю пару стихов, которые я, сочиняя, громко лаял наперегонки со своими собаками.

Как же у Вас было чудесно! Меня печалит лишь то, что я пробыл у вас слишком долго, докучая Вам своей громогласностью. Но это была радость, которую я просто очень непосредственно выражал.

Простите великодушно преданнейшего Вам

Эриха Марию Ремарка.

Эмилю Людвигу

Предположительно лето/осень 1933

Дорогой Людвиг!

Только сегодня получил один экземпляр «На Западном фронте без перемен» с известиями от издательства «Улльштайн».

По договору издательство обладает всеми правами, также как правами на выборочную публикацию в газетах и т. д. Я потребовал вернуть мне права. Издательство отказывается и настаивает на соблюдении договора.

Я проконсультировался с моим берлинским адвокатом*. Он пишет, что я могу оспорить договор только в том случае, если издательство не выполняет своих обязательств. Помимо этого, я должен дать издательству определенный срок, а по истечении этого срока я уже ничего не смогу сделать, а издательство, в его нынешнем положении, естественно, воспользуется любой возможностью оштрафовать меня за нарушение договора, что очень легко сделать, так как мои счета в Германии заблокированы. Адвокат не советует мне действовать в одностороннем порядке, но сначала оспорить договор в целом. Естественно, я никому не сказал, что Вы хотели опубликовать выдержку из романа, а описал все лишь в общих чертах.

К сожалению, дело очень сильно затягивается. Но, невзирая на это, я посылаю Вам книгу, не зная, конечно, зачем она Вам понадобится – просто для сведения или для публикации выдержки.

Если же она Вам больше не нужна, то, прошу Вас, вышлите ее мне назад. Это единственный экземпляр, который у меня есть.

С сердечным приветом,

Ваш

Эрих Мария Ремарк.

Карлу Цукмайеру

Порто-Ронко, 1934

Дорогой Цук!

Троекратное ура успеху «Плута»*! Он того достоин! Великолепная стихотворная работа. С каких пор ты стал так тонко понимать любовь? Или ты только потому о ней пишешь, что ни черта в ней не смыслишь? Маленькая «История любви» – лучшая тому иллюстрация! Чудесно! В «Плуте» есть что-то от «Ромео и Джульетты»! С учетом дистанции, конечно.

Я отложил для тебя бутылку «Наполеона» 1811 года. Помнишь ту бутылку, которую мы с тобой распили в прошлый раз? Она была с «Наполеоном» 1860 года. А это настоящий «Наполеон» 1811 года. Только одна-единственная бутыль. Мы ее опорожним, и за этим приятным занятием поговорим об обеих книгах.

Я пока остаюсь здесь. Мараю следующую книгу*. Надеюсь закончить ее через два месяца. Потом куплю бочонок рома «Сент-Джеймс» и буду беспробудно пить целый год. Могу же я позволить себе первый отпуск за двадцать лет.

Расти большой!

Твой старый Алоиз Шикльгрубер*.

Возлюбленная моя Иобс*!

То, что эта тварь, Цук, никогда тебе не напишет, если ты ему о себе не напомнишь, я знаю совершенно точно. Он так же не любит писать письма, как и я. Но ты – светлый экватор между нами, двумя алкоголиками на полюсах. Сердечно тебя приветствую, твой

Куно фон Блубовиц цу Боденшвайс, наследственный крестьянин.

Немцы, пользуйте немецких женщин! Ешьте немецкие бананы!

Привет тете Мете!

Лисбет после кори пошла на поправку. У Генриха режутся зубы.

Здоровью хайль!

Немецкий зонтичный фронт, фабрика искусственного шелка.

Вальтеру Файльхенфельдту, Амстердам

Порто-Ронко, 12.01.1934 (пятница)

[Открытка с видом на Изоле-Прессо, Аскона]

Любезный Файльхен!

Я не ветреник, я просто загнан контрактами, которыми надо заниматься, но эти дела совершенно вышли из-под контроля. Но как я буду покупать картины, если дело с контрактами не разрешится? Скорее напишите мне, где Вы находитесь! Знаете ли Вы, что вещи адвоката А. будут в середине месяца проданы с молотка? Что делать? Не собираетесь ли Вы вскоре снова осадить Милан? Это было бы просто великолепно! Всего Вам хорошего и прекрасного в этом году!

Всегда Ваш,

старик Бони.

Пришлите мне номер вашего телефона!

Издательству «Бонье Бокох Тидскифтсферлаг», Стокгольм

Порто-Ронко, 20.12.1936 (воскресенье)

[Шапка письма: Эрих Мария Ремарк, Порто-Ронко, Аскона]

Уважаемые господа!

Настоящим извещаю Вас, что на днях я наконец отредактировал, исправил, закончил и подготовил к печати текст романа «Три товарища». Рукопись я отправлю частично следующей почтой, а оставшуюся часть на следующей неделе.

Насколько я знаю, господин Клемент с целью заключения договора со своей стороны отправил Вам экземпляр, предназначенный для газетной публикации*. Этот экземпляр, однако, не предназначен для книжной публикации, ибо я уже заявил, что тот вариант нуждается в изменениях и сокращении. Собственно, даже если Вы уже передали текст переводчику*, то для него не составит большого труда внести требуемые исправления, так как они не слишком значительны и являются всего лишь мелкими исправлениями и стилистическими улучшениями.

Прошу Вас еще раз положить в основу вашей публикации тот текст, который Вы получите в ближайшие дни.

С глубоким уважением,

Эрих Мария Ремарк.

Доктору Марианне Файльхенфельдт, Амстердам

Порто-Ронко, 01.04.1937 (четверг)

Дорогая Марианна!

Сердечно благодарю Вас за пересылку фотографий, которые я только что отправил дальше. По возможности я постараюсь получить для Вас экземпляр расписки. Вы, однако, неправы в том, что развращаете своих молодых учеников столь дорогими подарками. Мы с Вами должны оба придерживаться строго делового подхода, и поэтому я прилагаю чек, который и без того составляет минимально необходимую сумму.