Цитаты из книги «Ночь в Лиссабоне»

– Мы переняли методы вашей церкви. Ваша инквизиция с ее камерами пыток во славу Божию научила нас, как нужно обращаться с врагами истинной веры. Но мы действуем мягче и живьем сжигаем сравнительно редко.

И одним из игроков был я – тот, прежний, пораженный страхом и боязнью, не смеющий даже задуматься над своим положением. Другим был тоже я, но только новый, вовсе не желающий задумываться, идущий на риск, словно ничего другого и не оставалось. Любопытная форма шизофрении, при которой в качестве зрителя присутствует еще третий – сдержанный и беспристрастный, как судья на ринге, но одержимый настойчивым желанием, чтобы победил второй.

Перед ней сразу выросла грозящая опасность, она увидела ее собственными глазами. Все предстало вдруг резко и обнаженно, без прикрас, и это ранящее сознание тут же, мгновенно превратилось в жгучее желание. Я хотел, я должен был сжать ее в объятиях, она нужна была мне вся, без остатка. Хотя бы еще один, последний, раз. Ошеломленная Елена отвела мои руки и прошептала: – Нет, нет, не сейчас! Мне нужно позвонить Элле! Подожди, не теперь! Мы должны… Мы больше ничего не должны, подумал я. У меня остается один только час – а потом пусть рушится хоть весь мир. Почему я не почувствовал этого сильнее? Почему я не разбил проклятую стеклянную стену между собой и своим чувством? Уж если мой приезд был бессмысленным, то это становилось еще бессмысленнее. Если мне повезет и я вернусь обратно, я должен захватить от Елены с собой – туда, в серую пустоту – что-то большее, чем нелепые воспоминания об осторожности и неясном соединении в полусне. Я хотел Елену бодрствующую, ясную, со всеми ее чувствами, глазами, мыслями – всю, а не так, как слепое животное, на рассвете, после долгого сна. Она защищалась. Она шептала, что Георг может вернуться. Может быть, она в самом деле опасалась этого. Но я слишком часто переживал опасность и умел забывать о ней, как только она проходила. Сейчас, в комнате, наполненной запахом платьев и духов Елены, с кроватью, затянутой сумерками, мне нужно было только одно: обладать ею всем своим существом, всем, что во мне есть. В эту минуту единственное, что наполняло меня глухой болью разлуки, было сознание невозможности обладать ею полнее и глубже, чем это дано человеку. Я бы хотел осязать ее тысячами рук и уст, я бы окружил ее собою, будто скорлупой, чтобы чувствовать ее всю вплотную, кожа к коже, любя и наслаждаясь – и все же тоскуя древней тоской, что это только кожа и кожа, а не кровь, только соединение, а не слияние.

Ты заставляешь меня высказывать то, чего я на самом деле не имела в виду, – с гневом сказала она. – Подумать только, о чем мы тут говорим! К чему? В первую ночь! Вместо поцелуев! Неужели мы ненавидим друг друга? – Мы и целуемся, и ненавидим.

Они были всего лишь знаками присутствия людей, не обратившись пока в выражения лжи, обмана, глупости и адского одиночества.

– Ну, а как ты там, за границей? Совсем один? – Да, почти так. Один. Не совсем, правда. А ты здесь? Как будто не один – и в то же время один? – Да. – Он прищурился. – В общем, плохо, Иосиф. Все плохо. Но внешне все выглядит блестяще.

– Но разве так уж необходимо, став перед несбыточным, повторять про себя: оно невозможно? Не лучше ли постараться преуменьшить его и тем самым оставить луч надежды?

Это было сплошное мучение, каждый жест причинял боль, словно вокруг не осталось ничего, кроме острых, ранящих углов.

Я научился жить от одного часа до другого, не забывая думать и о грядущем дне.

Воспоминания, которые не причиняют боли и не беспокоят, как раз и есть эхо.