В 10:00 утра советский генерал инспектировал долину Одера: «Войска готовились форсировать реку между Кюстрином и Гёрицем (Гужицей). Я наблюдал за Одером в стереотрубу. Широкая река, обрамленная дамбами. Наши гвардейцы скапливались на восточном берегу. Какой великий и ответственный момент! Лед настолько тонок, что даже пехотинцы не могли спокойно ступать по нему, но это их не пугало. Они притащили жерди, доски, палки и соорудили легкие настилы и мосты. В некоторых местах удалось даже переправить противотанковые орудия. Солдаты установили их на полозья от саней и толкали перед собой».

«Но их удача, – продолжает Чуйков, – длилась недолго». Вскоре в небе появились немецкие самолеты. Вел их один из знаменитейших немецких асов – сам Рудель.

В личном дневнике Руделя есть запись от 2 февраля: «Советские танки под Кунерсдорфом, советские танки под Треттином, советские танки под Франкфуртом, советские танки под Кюстрином, советские танки под Гёриц-Райтвайном. Мы могли бы и выстоять, будь у нас в двадцать раз больше людей и самолетов». Но их не было. И поэтому в конечном счете значительные силы Красной армии переправились через Одер, закрепились на позициях и захватили плацдарм на 20 км в глубину^[8]. Теперь советские войска находились в 48 милях (77 км) от Берлина (неверно – от Кюстринского плацдарма было менее 60 км по прямой. – Ред.), столицы гитлеровского рейха. 3 февраля немецкое Верховное командование объявило: «Наши войска понесли тяжелые потери в результате непрерывных атак противника на участке фронта под Реппеном».

Реппен (польский Жепин) был хорошо знаком берлинцам. Неподалеку от него, в битве при Кунерсдорфе, Фридрих II Великий потерпел в 1759 году сокрушительное поражение от русских войск. В этой мирной и очаровательной сельской местности имелось множество лесов и озер, и знающие об этом берлинцы часто бродили здесь с томиками романтических стихов в рюкзаках. Новости о сражении в этом прекрасном месте распространились подобно лесному пожару. Одер, последняя естественная преграда на протяжении 2000 км, больше не защищал город (от наступления советских войск). В любой момент город мог ожидать последнего удара. Фон Студниц из немецкого министерства иностранных дел коротко записал в своем дневнике: «Все, кто могут, покидают город».

На самом деле все выглядело так, будто Берлин находится на грани паники. 28 февраля Volkssturm – фольксштурм, немецкое ополчение, – был поднят по тревоге. Железнодорожные станции, мосты и общественные здания взяли под контроль, ходили слухи, будто русские парашютисты уже высадились на окраинах города. Полицейские сразу же надели стальные шлемы и повесили на плечи карабины.

Теперь нацисты классифицировали свой партийный и административный персонал по категориям, в соответствии с надвигающейся опасностью. Те, кого не могли откомандировать в армию до самого последнего момента, получали красную карточку; тем, кому пришлось идти на защиту Fatherland – Фатерланда, Отечества, немногим раньше, выдавали белые. Разумеется, никому из них не грозила опасность быть призванными в фольксштурм – это было оставлено для народных масс.

Поползли сеющие панику слухи о надвигающейся оккупации города, когда стали известны планы эвакуации из Берлина правительства и администрации. Это затронуло бы не менее 100 000 чиновников, возможно и больше, и все они лихорадочно готовились прихватить с собой все, что только возможно.

За одну ночь подскочили цены на черном рынке машин и горючего. Их можно было купить только за золото и бриллианты, а еще за кофе и спирт, которые переходили из рук в руки центнерами и ящиками. И хотя Берлин был сильно потрепан войной, его бедность оказалась обманчивой – ближе к концу становилось очевидным, как много предметов роскоши было накоплено здесь. Недаром вся Европа подвергалась систематическому разграблению в течение всей войны.

Те, у кого имелись машины и горючее, подвергались опасности быть повешенными на ближайшем дереве как «пораженцы», и поспешно покидали Берлин. По-прежнему ходили поезда, хотя такое можно сказать скорее только о южном направлении. Люди использовали любые ухищрения, чтобы обзавестись проездными документами или военными переводами.

На поверку оказалось, что правительство не эвакуировали, а русские, которые находились всего в двух часах езды, так и не появились. И никто не мог сказать почему. Все снова стабилизировалось – хотя слово «стабилизировалось» вряд ли применимо к данным условиям.

Каждую ночь, а часто и днем на город дождем сыпались бомбы. Газ и воду отключали на несколько часов, а позднее и на несколько дней подряд. В Берлине можно было увидеть новое животное, так называемый «водяной крокодил» – и в дождь, и в снег, по льду и в слякоть, женщины стояли в очередях за водой перед колодцами и колонками со своими ведрами и кастрюлями. Продовольственные рационы выдавались все более нерегулярно, и в большинстве случаев люди получали вместо одного эрзаца другой: квашеную капусту вместо ячменя, муку грубого помола вместо хлебопекарной и т. д. Если был газ, то он подавался под таким низким давлением, что на приготовление пищи требовалось не менее пяти часов, и люди могли спокойно собираться в своих подвалах, пока наверху медленно закипала их стряпня. Общественные группы превратились в подвальные, и в каждой из них возникали свои собственные своеобразные ритуалы.

Весной 1945 года одна берлинская женщина заполнила три ученические тетради своими заметками, большую часть которых она сделала в бомбоубежище. Она описала свои наиболее личные переживания. Немецкий писатель, К. В. Марек, позднее познакомился с этой женщиной, прочел ее историю и убедил опубликовать ее. Он дал слово чести, что не раскроет имя женщины, и держит его по сей день.

«Женщина в Берлине» – самое потрясающее и самое не-сентиментальное повествование о том, через что прошли женщины Берлина, те женщины, которые доказали, что они обладают большим мужеством и самоотверженностью, чем их сильная половина. Большая часть западногерманской прессы плохо приняла книгу, а публику она оставила равнодушной. Несомненно, та правда, которая излагается в ней, сегодня просто ошеломляет; и все-таки мы будем приводить цитаты из нее, прямо сейчас и далее, по мере необходимости.

Вот как автор описывает жизнь в подвалах:

«Подвальное племя этого дома убеждено, будто их пещера самая безопасная. Нет ничего более странного, чем странный подвал. В этом я уже больше трех месяцев и все равно чувствую здесь себя чужой. В каждом подвале есть собственные табу и причуды. В моем прежнем подвале помешались на воде для тушения пожаров; повсюду можно было наткнуться на ведра, кувшины, горшки и бочонки с мутной жидкостью. Что не помешало дому полыхать как факел. Пользы от всех этих запасов было не больше, чем от плевков. Фрау Вайерс рассказала мне, что в ее подвале они исполняли «легочный» ритуал. Как только начинали падать первые бомбы, все наклонялись вперед и дышали с великой осторожностью, одновременно прижимая руки к животам. Кто-то сказал им, что это предохраняет легкие от разрыва. Еще у них была «тренировка» у стены. Все садятся, прислонившись спиной к стене; единственное место, где периметр разорван, находится под вентиляционным отверстием. При первом взрыве начинается «полотенечный» ритуал: каждый заматывает свои рот и нос специально приготовленным для этой цели полотенцем и завязывает его у себя на затылке» (Анонимный автор. Женщина в Берлине – Seeker & Warburg. London, 1955).

Люди теперь жили более скученно, чем когда-либо раньше. Они по-прежнему платили за товары из бакалейных лавок; в беседах они пользовались теми же самыми словами, что и прежде; они по-прежнему уважали личные потребности и интимные отношения; они ворчали, но, как и раньше, держали язык за зубами, если знали, что их мог услышать какой-нибудь твердолобый нацист; когда им требовалось облегчиться, они шли в нужное помещение и плотно закрывали за собой дверь.

Всему этому суждено было измениться. По сравнению с прошлым все стало отклоняться от норм, однако берлинцы еще не пришли к осознанию того, как могут выработавшиеся за столетия привычки и обычаи вдруг деградировать в чистой воды варварство. Все еще было впереди.

К. Ф. Бори в книге «Весна 1945 года» описал жизнь в банке, который несколько раз подвергался бомбежкам:

«Люди бежали в подвал, чтобы поднять наверх свои документы, пишущие машинки и арифмометры только лишь для того, чтобы снова поспешно отнести их вниз, как только зазвучит сигнал воздушной тревоги… Многие из нас по-прежнему оставались очень добросовестными работниками. Я видел руководителя отдела, который взял за привычку работать в бомбоубежище, заканчивая дела с уже несуществующим государством Эстония. Восточный отдел писал в Персию (Иран) своим клиентам, которые давным-давно исчезли где-то далеко за линией фронта».

Наиболее достойно повел себя Йозеф Геббельс. Он проявил больше мужества, чем остальные нацистские боссы, – видимо, потому, что осознавал: в любом случае все уже потеряно. Верно, что все остальные находились в той же лодке, но, в отличие от Геббельса, они не признавались в этом даже самим себе. За зиму он привел в порядок свои бумаги, и последняя его запись гласит: «Самоубийство».

Геббельс не видел причин сидеть, словно приклеенный, в бункере фюрера и ездил на фронт с повязкой дивизии «Великая Германия»^[9] на рукаве. (Он был единственным гражданским, удостоенным ее. Изначально, когда ему вручали ее, она была пришита к бархатной подушечке, что как бы подчеркивало символическое значение этой нарукавной повязки; однако Геббельс велел отпороть ее и повязал на руку.)

Теперь Геббельс развязал пропагандистскую кампанию по поводу злодеяний советских войск, которая привела к эффекту, противоположному тому, которого он добивался: вместо ненависти усилился страх.

За зиму 1944 года миллионы немцев бежали от неприятеля, наступавшего с невероятной скоростью. Газета Das Reich («Рейх») описывала их переселение весьма красочно:

«Доводилось ли вам видеть столь породистых лошадей? Вот они, идут бок о бок. На одной пожилой седобородый господин со слегка утомленными глазами, однако он прямо и уверенно держится в седле. На нем меховой полушубок и норковая шапка, ноги обуты в хорошо пошитые сапоги для верховой езды; рядом с ним седоволосая, но выглядящая немного моложе женщина в дамском седле; и, наконец, мальчик, возможно их внук, беспрестанно и жизнерадостно болтающий…»

Мог ли мальчик быть таким жизнерадостным, если видел вокруг всего Берлина объявления о том, что беженцам запрещено оставаться в городе? Бежавшие из Восточной Пруссии женщины рассказывали по радио и на пресс-конференциях бесчисленные ужасающие истории о насилиях и грабежах.

Когда Франкфурт-на-Одере так внезапно стал частью фронтовой полосы и берлинцы осознали, что скоро к ним нагрянут русские, они были сильно потрясены. Однако быстро пришли в себя. Пока Геббельс извергал ненависть, а самолеты союзников продолжали сбрасывать бомбы, берлинцы говорили сами себе: «Лучше русские в подбрюшье, чем американцы над головой».

Так примерно обстояли дела, когда в любой момент ожидали появления русских танков. Но, как мы уже видели, они не появились. Красная армия застыла на месте. Между 7 и 16 апреля расстояние между самым восточным берлинцем и самым западным советским солдатом сократилось не более чем на милю; более того, по мнению берлинцев, оно даже увеличилось. День за днем русские держались в стороне, исходящая от них угроза становилась все менее реальной. Поспешно сооруженные уличные заграждения и противотанковые рвы остались незавершенными; гражданские, отправленные на фортификационные работы, вернулись домой.

Тем февралем берлинцы еще не понимали, скольких страданий удалось бы им избежать, пойди русские прямо на Берлин вместо того, чтобы остановиться на Одере.

Во-первых, из 1 350 000 тонн бомб, сброшенных союзниками на Германию за всю войну, треть была сброшена с февраля по май 1945 года. Более трети из 329 000 мирных жителей, ставших жертвами бомбежек, погибло между февралем и концом войны. Между 1 февраля и 21 апреля Берлин подвергся 83 жесточайшим воздушным налетам; единственной спокойной оказалась ночь перед Пасхой.

Во-вторых, не было бы ни разрушенного ночью 13 февраля Дрездена, ни жесточайших налетов на Вюртемберг и Потсдам остался бы целым и невредимым.

И наконец, оборонительные рубежи, какими бы слабыми они ни были, которые в апреле преградили путь Красной армии, в феврале были еще не закончены. Чтобы разрушить их до основания, даже не понадобилось бы орудий, а пожары, уничтожившие в самом конце значительные части города, не начались бы.